ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН-29
ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
Литературный анализ
(Продолжение)
Настоящая Поэзия — это всегда горячая Исповедь. Исповедь Богу, если мастер слова уже дружит с Истиной и пробует жить по Заповедям Христовым. Исповедь — Совести, если поэт пока на пути к Главному Закону Жизни. И Исповедь — своему тщеславию, если стихотворец из неисчислимой рати прошлой и нынешней Антикультуры, нынешней толерантности, или, по-нашенски, всеядного и наглого графоманства.
Тут одна только может быть непонятица для читателей. Вправе ли поэт исповедоваться не за свои грехи, а за грехи сограждан своих, за грехи правителей страны, за грехи матушки-России? Сомнения эти уместны только для тех, кто не понимает, что поэзия из того высокого рода, который даёт земле гениев, пророков, праведников и проповедников. А стало быть, каждый Богом отмеченный поэт не только имеет право исповедоваться за мир людской, но и обязан это делать, только с поправкой есенинского духовника Иоанна Смирнова — поэту просить прощения у Господа надо в десятки раз упорнее и чаще, чем принято в Церкви.
Есенина мы поставили в первый, самый почётный и самый боевой ряд русской классики, осенённый Святым Духом, и потому можем с полным основанием сказать, что его драматическая поэма «Страна негодяев» — самая что ни на есть горячая и откровенная исповедь. Может быть, самая-самая из всех его поэтических откровений. Думаем, читатели с нами согласятся. Вот только наверняка исповедь эта покажется им ужасно мрачной, даже чёрной, без надежды на прощение.
Однако человек, неплохо знающий Истину и Православие, нимало не удивится этому, а, наоборот, скажет, что только такая исповедь и может называться подлинной исповедью — честной, глубокой, преследующей единственно верную цель — полностью исправиться, начать совершенно новую жизнь, не повторяющую неразумных и опасных ошибок прошлого. Потому что неплохо знающий Истину и Православие на личном опыте усвоил, что чем тщательнее и серьёзнее готовишься к исповеди, тем в душе открываешь больше грехов, и количество их сгущается до черноты, до понимания неизбежной причастности твоей к земному злу, а значит, и к тем безобразиям, которые истерзали твою родину.
Работая над «Страной негодяев», Есенин наверняка почувствовал, осознал и, думаю, ужаснулся, что и он, нежнейший лирик эпохи, шёл с миллионами сограждан широкой дорогой великого нравственного разложения не только русской нации, но и всего сообщества, всей мировой биржи, подлецов всех стран. Великой подлостью было убить Бога, пришедшего, чтобы спасти растленное человечество. Не меньшей подлостью стало возвращение к язычеству в Европе. Но подлостью из подлостей надо признать разрушение тысячелетнего православия в России. И тут он, Есенин, особо отличился — и в стихах, и в забвении церковных служб в эпоху богоборческого десятилетия, когда так запальчиво-кощунственно мог он возвестить миру: «Тело, Христово тело, Выплёвываю изо рта».
Но словесно выплюнув святыню, пусть не из души, не из глубины совести, а декларативно, он был обязан соблюдать изреченное богохульство, и так в самом деле и случилось — нет свидетельств, что поэт заходил в это время даже в любимый Казанский храм, встречался с батюшкой Иоанном, он и с Клюевым-дьячком разошёлся окончательно.
Многих до сих пор мучит вопрос: ну, как же такой волевой и смелый словотворец, наделённый могучим даром, не смог справиться с пьянством, с телесным и духовным блудом, с советскими обманками, которые опровергались жизнью с первых шагов построения социализма? Ведь он столько пророчески предвидел! («Не губить пришли мы в мире, А любить и верить…»)
Однако в том-то и беда, что всё это не только возможно, а просто неизбежно, когда человек подпадает под магические, вельзевульские силы закона искушения: именно тогда все грехи обрушиваются на блудного сына и крутят им и вертят, как пушкинские бесы («В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам»). Вот это бессмысленное сатанинское кружение души поэта и отражено с небывалой трагической мощью в поэме «Чёрный человек» — ещё одной исповеди Есенина, но уже исповеди не за страну, а за себя, неотделимую частицу единого российского целого. Но сразу скажем — там не только кружение. Там смертельная схватка совести с чёрными силами зла. Впрочем, судите сами.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный,
Чёрный человек
На кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не даёт мне всю ночь. —
Читатель мой! И тебе, наверно, больно и ох как не по душе приближаться к той трагической грани есенинского служения музе, за которым начинается его бессмертие, его служение уже наивысшим целям человеческим. И только этот несказанный свет и придаёт нам сил пройти оставшийся путь гения, такой поучительный и такой скорбный.
Первые же строфы последней поэмы Есенина возвращают нас в мрачную атмосферу предыдущей исповеди за погибающую Русь — возвращают небывалым духовным накалом, небывалой серьёзностью темы, важнее который ничего быть не может. Тема эта — как жить по-человечески на грешной, бесчеловечной земле. В Советской Державе эта тема оказалась загубленной в корне. И душе поэта она грозила ровно этим же. И даже не грозила, а раскрылась в ней в самом трагическом виде.
К тридцати годам он мучительно понял, что в существе его свили гнёзда такие омерзительные сатанинские силы, что без их указок уже и шагу нельзя шагнуть. И стал являться — Чёрный человек. Двойник. Антипод совести. Является он не обязательно в образе человеческом. Бывает чувством нестерпимо-острой боли. Бывает страхом, когда хочется убежать от самого себя. Бывает неосознанно-мучительной депрессией. Но всегда — это осознание, что так жить дальше нельзя, невыносимо, бесцельно. У Есенина такое осознание пришло в образе пушкинского Чёрного человека («Моцарт и Сальери»). Пришёл он, и, как видим из дальнейшей исповеди, уже не в первый раз. И снова в руках его чёрная книга — книга всех грехов до единого.
Чёрный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек
Чёрный, черный…
Чтение это могло показаться поначалу ненужным, чужим, потому что речь шла о каком-то прохвосте и забулдыге, и жизнь его вызывала отвращение, до тоски и страха. Не дай Бог такого ни врагу, ни другу. Вот только гнусит-то нежданный гость о стране, до боли знакомой.
«Слушай, слушай, —
Бормочет он мне, —
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
Не о той ли это стране, о которой он только что закончил поэму и главы которой отправил в журнал «Город и деревня», немногое из тогдашних изданий, продолжавшее печатать запрещённого Есенина. И не о тех ли там прекраснейших мыслях и планах, о которых сочинил он вот эти строки: «Было время, когда из предместья Я мечтал по-мальчишески — в дым, Что я буду богат и известен И что всеми я буду любим…» И не о том ли в гнусавом чтении речь, что поэт стал таким, потому что страна стала такой, а страна стала такой, потому что таким стал поэт, потому что такими стали тысячи граждан Руси советской.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Весёлые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
То, что Бог наградил его большим даром, Сергей Есенин понял в Клепиках. Потому с таким упорством сочинял первые опусы, изучал тайны народного творчества, постигал образную красоту русского языка, пробовал силы в бурливом море тематики. Казалось, делал всё возможное, чтобы не зарыть дар. Но последовавший отход от Творца не был бесследным, идейные метания сказались и на поэтической учёбе, и на сочинениях нескольких последующих лет. И Сергей, по нерушимой традиции, признался в «Руси уходящей»: «Какой скандал! Какой большой скандал! Я очутился в узком промежутке. Ведь я мог дать Не то, что дал, Что мне давалось ради шутки».
(Продолжение следует)
