…Я боюсь тревожить свою память по одной причине, о которой не говорил никому. Стоит мне начать пытаться вспоминать минувшее, как я начинаю видеть то, что, совершенно очевидно, не происходило со мной. Но вижу так ясно, с такой режущей душу отчётливостью, которое недоступно воображению. Что? Вижу город — чужой, маленький, пыльный и жаркий. Я никогда не был там, но знаю как свои пять пальцев. Вижу мать. Не свою! Она мать кого-то другого, того, чью память по чьей-то изощрённой воле вживили в мою. Она говорит со мной на языке, которого я не знаю. Но слова эти входят в меня минуя слух и мозг. Она даёт мне грубый глиняный кувшин без ручек с треугольным клеймом горшечника. Кувшин с водой. Она говорит: «поди, дай напиться тому несчастному, что стоит сейчас возле нашего дома. Не знаю, виноват ли он. Может, виноват. Но ведь его ведут умирать, он устал от своей вины и ему хочется пить, а пот разъедает раны. Даже про́клятому Каину Господь не заповедовал в знойный полдень отказать в глотке воды». Я вышел на порог и увидел того человека. Он был тощ, мал ростом и измождён. Казалось, ничто окружающее не заботит его, ибо он обдумывал свою смерть. Но когда он увидел меня с кувшином, он забыл о смерти и улыбнулся так, будто ему несут не воду, а повеление о помиловании. Будто этот кувшин есть то, ради чего стоит принять смерть. Но когда я приблизился, какой-то человек закричал: «Что ты несёшь? Воду несёшь? Да ему кипятку влить в глотку мало, он хотел всех нас взять и погубить, он лжец и шарлатан!» Тогда я плеснул воду в пыль прямо под ноги человеку, который шёл умирать, и размышлял о смерти. Я сказал: «поди прочь, иди, куда ведут». И он подчинился, будто я хлестнул его бичом. Лишь обернулся. И взгляд у него был растерянный, как у обманутого ребёнка. «Почему и за что?»

 

Я хотел вернуться домой. Но к ужасу своему, обернувшись, я не увидел ни дома, ни матери. Даже кувшин исчез из моих рук, будто не было отродясь ни кувшина, ни матери, ни дома, ни меня самого. Только маленькая грязная лужица на мостовой в том месте, куда я выплеснул воду. И тогда какой-то повелительный голос погнал меня по извилистой, как винтовая лестница, дороге вверх, в сторону холма. На вершине холма стояли три столба с перекладинами. Двое из пригвождённых отдали богу душу, один ещё был жив и что-то бессвязно бормотал, бессмысленно таращил глаза и блевал желто-зеленой жижицей. И тогда…

 

— Но причём тут ты? Ты считаешь себя…

 

— Я считаю? Что я могу считать?! Я не хожу в церкви, потому что когда я вижу распятого Христа, я вижу и слышу, как ломают суставы, как тычет кровь, как роятся мухи вокруг крови, рвоты и пота. И вижу остекленевший взгляд: Почему и за что?! Я пытался облегчить душу исповедью, но священник бежал из исповедальни не дослушав. И все тот же странный голос внутри меня гонит меня вперёд. «Видел? Теперь иди!» Однажды я пришёл в церковь Святого Фомы рано утром, не обращая внимания на священника, упал на колени перед деревянным изображением Девы Марии у Креста и закричал: «Матушка наша! Ведь Он — сын тебе. Да скажи ж ты ему: «Сыночек, ты ведь учишь прощать и даже любить врагов и обидчиков. Так отчего же ты, сынок, терзаешь и мучаешь своих обидчиков и гонителей. Призываешь к милости и прощению, а сам жесток и мстителен! Отчего Господь проклинает столь изощрённо и избирательно? Отрекись от него, матушка, коль он так бессердечен. Пусть и ему будет больно, как больно тем, кого он проклял!».

 

Так я сказал. И бежал из храма. Потому что вокруг уже слышались яростные вопли. Вечером того же дня на рыночной площади, где я выгружал с телег корзины с тунцом, ко мне подошёл человек в грубом плаще пилигрима. И сказал: «Ты ошибаешься. ОН никого не прощает. Ибо никого и не проклинает и не винит. Зло чуждо ему. А те, кто творит зло именем его или приписывают ему мстительную злобу, – равны фальшивомонетчикам, ибо ведают, что творят. И никто не покарает жесточе, чем ты сам, ежели у тебя есть совесть. А ежели нету её – что толку карать. Все равно, что слепому глаза завязывать. Ты проклял себя сам. Сам и простишь, когда сможешь». Когда я крикнул ему: «да как же мне простить себя за то, о чем я сам не ведаю?!», он исчез. И все, кто были вокруг меня, говорили, что никакого пилигрима тут не было — откуда ж пилигримы в рыбном-то ряду — и предлагали опохмелиться. И лишь потом, когда я нагрузился вином, один, я даже не разглядел его лицо, сказал мне: «А ведь верно, был тот пилигрим. Он сказал, когда уходил: «ОН подскажет тебе, как» Я по сей день силюсь услышать, что он подскажет. Но в ушах только одно: «ТЕПЕРЬ ТЫ НИКТО. ДАЖЕ НЕ ТЕНЬ. ТЫ — ТЕНЬ ОТ ТЕНИ!»