Ни зверей, ни заколдованных людей

НИ ЗВЕРЕЙ, НИ ЗАКОЛДОВАННЫХ ЛЮДЕЙ…

 

1998 — 2019 г.

 

Может быть, наши стихи пригодятся?

Если не людям, то птицам хотя бы?..

 

* * *

На заре выходили с посвистом на крыльцо,

зверя лесного били, сеяли рожь-кормилицу,

деревянные церкви ладили без гвоздей, да всё

бересту изводили на вычурную кириллицу.

И уж так пировали весело, что до сих пор

дури заповедной в нас по самое никуда:

то по пьянке трактором худой своротим забор,

то стираем с карты указами целые города.

И ничем нас не запугаешь, ибо закон — тайга,

прокурор — медведь… а Бог по-прежнему далеко!

Вынимаем нож из кирзы солдатского сапога,

да с горла хлебаем самогонное молоко!

 

* * *

Ох, есть у меня одно заветное желание:

я хотел бы стать ротвейлером Иван Иваныча,

есть три раза в день говядину и копчёную колбасу,

беззаботно жить в отдельной уютной комнате,

гулять по парку с дурой-домработницей,

трахать встречных симпатичных сук

и не бояться, что меня арестует милиционер.

Жаль только, что красивые мечты не сбываются.

Пока что, я сижу одиноко в углу за шкафом

и боюсь выйти на заблёванную матюгами улицу.

Есть у меня пшённая каша в железной миске

и стихи, которые никто не читает.

А над головой радостно лает ротвейлер

и кричат в небе сытые чайки, летящие на помойку.

 

* * *

Сводки с театра военных действий:

Коле сломали дубинкой ноги,

Васе пробили голову,

а с Виктора сняли ботинки.

Не ходи без ножа один по вечерним улицам.

Дети играют в трансформеров —

сегодня человек, а завтра покойник.

Скучно, Господа,

всё это мы уже где-то видели…

 

* * *

Потому, что носков шерстяных не хватает,

тёплых слов не хватает,

и хлеба на всех не хватает,

закон — тайга, прокурор — медведь,

чёрный ворон вьётся — старый крылатый зэк.

 

Так и будет здесь до скончания века: «Снег,

ветер, обморожены руки, из трёх прорех

тело светится, в губы целует смерть».

 

* * *

Рифмовать — как врубаться кайлом

в каменистую землю, когда

остальные сидят за столом:

Цицка, женщины, тосты, еда.

 

Кто соседку начнёт целовать,

Кто соседа трясёт за плечо.

А тебе наплевать-наплевать!

А тебе хорошо-хорошо!

 

До ядра ты, возможно, уже

докопался и понял, зачем

это всё: Саване, бланманже

и «зарэжу» орущий чечен.

 

* * *

Равнодушные звёзды неведомо кем зажжены,

и ничем не ответят — молчат и молчат в тишине.

Шёл бесцельно куда-то, увидел сирень у стены —

осторожные ветки и свет желтоватый в окне.

 

Вот одну отодвинул. Совсем заглянуть не хотел

в ту квартиру чужую. А ноги промокли насквозь.

Я к стене прислонился и вытер прилипчивый мел,

о какой-то поранился ржавый, изогнутый гвоздь.

 

В доме женщины, дети, избыток тепла и огня,

и катает младенца отец, посадив на плечо.

А сирень на ветру, всё казалось, металась, маня

в эту сладкую жизнь, приглашая ещё и ещё!

 

По руке рассечённой текла тепловатая кровь,

я стоял, этой горькой судьбы не желал никому,

никому!

В доме дети смеялись, вопила Алсу про любовь,

и, за что неизвестно, бранил незнакомец жену.

 

* * *

Дождь весь вечер в провинции дровяной

льёт и льёт, затяжной, как судьба, тяжёлый.

Торопиться-то некуда — лишь домой,

на диване дремать с пирожком и колой.

Всё, что есть — это луковый сериал:

на отцовство герои сдают анализ.

Амнезия. Ребёнка у них забрал

неизвестный в маске, когда, казалось,

всё уже наладилось… Эта ложь

потому увлекает, что, псих поддатый,

у соседки весь вечер хватает нож

муж-сантехник: — Сука! Ты где была? Ты...

 

* * *

Это курево скверное и «Перцовочка» —

непотребная жизнь, сухомятный пряник!

Мне сосед анекдотец расскажет: — Вовочка

хулиганил: «Давай-ка дневник, проказник!» —

Марь Сергеевна требует… Мат трёхпалубный,

бесцензурный, извилистый лечит нервы —

в нём к судьбе все претензии наши, жалобы

безнадёжные: «Если бы только мне бы…».

Где жильё поплывёт, как в Европу викинги,

там Владимир Михайлович, слесарь ЖЭКа,

так и шлёт эту жизнь, эту смерть и фитинги,

неразборчивый сын зверя, волка, века…

 

* * *

— Мир спятил окончательно, и завтра

нас призовут к ответу, — мне на днях

сказал один приятель. Экскаватор

рыл котлован, и кран гудел, и — ах! —

торговый центр, а не крематорий

небритые таджики-басмачи

упорно возводили. Из теорий

мне нравится известная: молчи

скрывайся и таи, пока в угаре

беснуется весёлая толпа.

Пусть миллионы тратят эти твари

на тачки, на косметику, на SPA,

на губы силиконовые, груди,

на весь полурастительный тухляк.

«Мир спятил окончательно», — чудак

приятель мой! Покуда ветер студит

на пустыре берёзы, будет так!

 

* * *

Colgate and Haggis, Siemens and Tefale —

он «думает о нас» и у артистки

нам хочется спросить: «Когда сосиски

мы будем есть?» На улице февраль,

а в марте, сто процентов, повезёт —

мы выиграем «volvo» в лотерею

беспроигры… Ну, сядь на батарею!

Вот CO2 , инертный газ, азот

и кислород. Вдыхать его — я пас!

Давай, толкнём барыгам по пятёрке!

Нас научили Ленинские Горки

и продавец энергии Чубайс.

 

* * *

Набегает волна на песок в Комарово,

отползает обратно, но, бешеный, снова

ветер гонит другую. Летят облака.

Мне приходит на память чужая строка:

«У всего есть предел: в том числе у печали».

Я достал бутерброд, а вокруг закричали

обнаглевшие чайки… Ну, в общем, живу,

и, случайно ключи от квартиры в траву

уронив, не спешу подбирать. А могло бы

всё иначе, иначе бы... Но назову

это имя: ах, Боже мой высоколобый!

Ты послал непогоду в холодной стране —

здесь, где носится скутер на белой волне.

 

* * *

Простите все, кого, шутя, обидел я!

Моя душа так много горя видела,

но я любил вас, всё-таки любил.

Вот, помню, одному я в глаз влупил,

а после долго плакал. Было очень

кого-то жалко, начиналась осень,

и шёл по лужам дождик обложной.

Мозг подавился ветхой тишиной,

когда она, как занавес, упала.

Простите все — я вас любил, но мало,

гораздо меньше, чем страдали вы.

Я наклонился, вынул из травы

не до конца затушенный хабарик

и затянулся. Помнится, лабали

какие-то стихи у Дома муз.

Я тоже там читал, и я боюсь,

что был мудак, каких на свете много.

Простите все, простите ради Бога,

я вас любил, не спал ночами, пел,

и рамой ветер осени скрипел,

на провода натянутый продольно.

Как бьётся сердце бедное! Как больно!

 

* * *

Вам бы сожрать портмоне из кожи

или ремень потому, что голод,

в мусорном баке заснуть и всё же

вылезти утром на лютый холод…

 

В общем, я видел такие дали,

разных страданий таких до чёрта,

что чепухой мне казаться стали

даже слова, от которых чьё-то

сердце рыдает. А мне иные

необходимы — такие, чтобы,

словно щипцы палача стальные,

печень кромсали в тюрьме утробы,

чтобы не просто сказали «больно»,

а умирали бы в самом деле…

 

Так что заткнитесь уже! Довольно!

Мне ваши строчки осточертели!..

 

* * *

Человек человеку — урод, червяк,

скорпион, жучара, ползучий гад.

Раздавить его можно ботинком: чвак!..

Раздавил?.. Так что ж ты не очень рад?

 

Кто тебя полюбит теперь? Жена?

Но она боится тебя. Сосед?

Сколько раз в милицию… На хрена?

А друзей, похоже, на свете нет.

 

Знаешь, что я скажу тебе? Завяжи!

А точнее, просто начни с себя.

У тебя по лестнице этажи,

где чужие люди живут, скорбя.

 

Ты хоть знаешь, как им бывает здесь

одиноко, как вечерами ком

подступает к горлу? Какая смесь

из тоски и боли! И дело в том,

 

что пока ты думаешь: ты один —

человек, а прочие — червяки,

ты и есть единственный сукин сын,

клещ, навозник, пиявица, вопреки

всем разумным доводам, всем простым.

 

* * *

Люблю, боюсь, ненавижу и жить без неё не могу —

раздавит меня, закрутит, повесит на ржавый гвоздь,

потом на шахту отправит, на лесоповал в тайгу.

Срывая с болотной кочки горькой брусники гроздь,

я буду молить о времени, когда восстанет она

из пепла, развалин, свалок, из тёмной жижи болот,

из вечного недостроя, из полного ни хрена,

из плена полярной вьюги и горьких её чернот.

 

Здесь мы чужие, и здесь мы брошены за бортом.

Люблю, боюсь, ненавижу — распродана по рублю,

цирк она? Преисподняя? Или пьяный дурдом?

Скорблю, боюсь, ненавижу, но больше всего люблю.

 

* * *

Как воздух свеж! Как тишина опасна!

Как о судьбе гадать своей напрасно!

Как солон пот и горек вечно хлеб!

Как человек задумчивый нелеп!

Как женщины несчастны! Как мужчины

грубы, нетрезвы, злобны без причины!

Как ядовиты книги и консервы!

Как долги вечера! Как кошки серы!

И правда нечиста! И жизнь смертельна!

Как небо над Россией беспредельно!

 

* * *

Никуда дорога не приводит — никуда.

Лишь следы и застоялась в них вода.

Так и топаешь — левее и левей:

ни зверей, ни заколдованных людей.

 

* * *

Ну что поэт? Молчит себе, молчит,

чаи гоняет (крепкая заварка).

Поэта может каждая кухарка

писать стихи охотно научить.

 

— Давай-ка, — говорит ему, — пиши

оптимистично, чтобы не о смерти.

Поэт молчит и пишет: «Виночерпий

подсыпал яд, и сны нехороши».

 

— Ну что, дурак, да кто тебя читать,

такого мизантропа, нынче станет?

 

Поэт молчит, и лавр зелёный вянет,

и впереди маячит нищета:

где Челентано жжёт «felicita,

felicita», там скука петельку затянет.