В смутном и шатком мире
Человек — это чокнутая зверушка,
ибо хочет крылышки и летать.
В СМУТНОМ И ШАТКОМ МИРЕ
Стихи 2011 — 2019 г.
Человек — это чокнутая зверушка,
ибо хочет крылышки и летать.
* * *
На перья ангелов похожий,
он, как в замедленном кино,
ложится на твоё, прохожий,
пальто поношенное. Но
сегодня маленькому шару
земному счастье потому,
что тридцать первое и тару
пустую выбросили. Ну,
чего ещё желать?.. Колбасы
и мандарины — хороши! —
и, как маркизы карабасы,
ларьки нарядные… Спеши,
прохожий, к женщине любимой,
туда — в таинственную жизнь,
где оливье необходимый
и бьются рюмочки динь-динь,
где можно выложить под елью
тоску с отчаяньем, а там…
там Рождество через неделю
по чёрным пятницам с метелью
этапами на Магадан.
* * *
Зашли в кафе на берегу Залива
и взяли с ветчиной два бутерброда.
Художница задумчивая Рива
шутила: — О, дорвались мы! Свобода!
А там, вдали, над сумрачным Кронштадтом
заря зажглась, в полнеба полыхая:
— Эх, точно кровь, когда я был солдатом...
— Где? — На Урале, Рив… — Ай нет, плохая
метафора… — Увы… Но нимфа молодая
к нам подошла и рявкнула: — Платите!
У Ривы только сотенка-другая,
а у меня… И я сказал: — Грабитель
нуждается в прощении. Какая
у вас цена однако! Мне, бывало,
и за неделю столько… Но с позором,
с издёвками нас вывела, ворчала:
— С такой жидовской мордой крохобором
клиент всегда окажется… Устало
мы в темноте шагали до вокзала,
и Рива причитала: — Ох, ты видишь,
видишь,
как страшно здесь… И что-то там такое
себе под нос добавила на идиш.
— Да, Рива, да, мы навсегда изгои!..
* * *
Я, Николаев Сергей,
был нищетою измучен.
Тощий с рождения, тучен
на хлебобулочных… Эй,
можно в колымскую тьму,
в крымский какой санаторий.
Что там сломалось в моторе,
не объяснишь никому.
Тёплую выпили кровь
злые дубинки «омонов»…
Выиграть сотню лимонов
в «Азино семь топоров»*…
*Интернет-казино
* * *
Злобный консул меня не пускает в Ашдод:
«Жри на родине свой картофан!»
В чёрный список заносит меня идиот,
графоманом зовёт графоман.
Я про музу молчу, не пишу про любовь,
проклятущую жисть не кляну.
На листах оставляя цепочку следов,
я лечу в петроградском дыму.
И плывут по Неве караваны ледых,
и клубится музейная пыль.
И горит моё небо, как небо святых,
потому, что я тоже
любил.
* * *
Бессонница. Гомер. Патрокл метнул копьё,
и дрогнули ряды беспомощных троянцев.
Лежу, а за стеной скандалят: «Ё-моё,
ты целый день сидишь…» — «А ты…» — «А я…»
Ни шансов
на примиренье, ни возможности уснуть
под этот вой и рёв: «Ты сво…» — «А ты… ты — киборг!
Хотя бы раз помыл…» Пожалуй, нужно в путь
отправиться с утра куда-нибудь под Выборг.
Бессонница. Гомер. Патрокл сражён, увы.
Где справедливость? Нет, и на земле не будет.
Но ввысь глаза направь — там бездна синевы,
где место всем: ему, Петру, Фоме, Иуде…
* * *
По разорённой нашей русской
равнине едешь в Кокчетав:
как ускользающий удав,
матрас ползёт по полке узкой.
Сортир мелькнёт на полустанке
полураспавшийся, как труп.
Рюкзак, моргни, из рук сопрут
три бесноватые цыганки.
Зато цела твоя заначка.
Смотри сквозь пыльное стекло:
какое славное село —
цистерна! почта! водокачка!
А здесь два азера весёлых
сразились в нарды: «Деньги йок…».
Эх, надо, надо бы в Нью-Йорк!
А ты, куда же нынче, олух?
* * *
Заплаканный ангел небесный,
предвечного света дитя,
я знаю, твои эсемески
сквозь ночь мировую летят.
«Вот как я доверилась плюшу
и ласке игрушечных рук?
Топтыгин, а вывернул душу!»…
«Ах, в эту вселенскую стужу
согреет нас холод разлук!»…
«Медведюшко, мы, временами,
живём, как безумцы, на грани,
на грани скрещения мук»…
О, чудо! Сигналит «samsung»!
И вот узнаю на экране,
как ты говоришь, не таясь:
«К любимой медведице Ане
когда ты приедешь, мой князь?»
Как Бог, нас найдёт оператор
повсюду на стильной трубе.
Ах, словно Ковчег к Арарату,
причалило сердце к тебе!
* * *
Мир таинственный полон печали.
Очарованы той красотой,
поезда не стоят на вокзале:
— Отправляется тридцать шестой!
Вот и всё. И нарезали сало
два цыгана: — Ты будешь? — Я пас!
Проводник выдаёт одеяла,
предлагает: — Возьми про запас!..
Проплывает у края перрона
огонёк семафора в ночи.
«Мы уже в глубине Ахерона!» —
бесконвойное сердце стучит.
Двое суток внезапных прозрений,
римский гений — наставник и брат.
Лишь какие-то смутные тени
по глубокому снегу летят.
* * *
Помню-помню алый закат над Волгой,
как стоял морозец, бедой грозя.
Хорошо, что жизнь оказалась долгой,
что возможно даже, чего нельзя.
В ту смешную первую нашу встречу
чья-то тачка выла в пустом дворе.
Ты назвала дружбу «хорошей вещью»,
поправляла нервно своё каре.
«Оливье» был вовсе испорчен солью,
огоньки на ёлке, мигнув, цвели.
Но в углу дремала бессонной болью
саранча — больничные костыли.
Так судьба ввалилась, гремя тележной,
по-земному грубой поклажей дней.
Хорошо, что жизнь оказалась нежной,
что любовь, чем сумрачней, тем сильней.
* * *
Жить нельзя, но почему-то надо —
надо воздух родины вдыхать,
поле неродящее пахать,
тяжко, безвозмездно. А награда…
Впрочем, я не знаю, что такое
предложить — возможно, не могу
ничего — замёрзнуть на снегу
где-нибудь в ночном Металлострое.
* * *
Где-нибудь в ночном Металлострое,
почему-то лёжа на снегу,
смотришь в это небо ледяное
просто так, без повода. Угу,
ни звезды. Резиной, солидолом
пахнет или сажей — не поймёшь.
Одиноко, холодно. Ну что ж,
чай горячий в термосе литровом,
колбаса нарезана толково.
— Поживём ещё, пока ложится
снег неспешный, синий-синий снег.
Музыка, бездомный человек.
Человек — птица…
* * *
Душа измучена. Что толку?
За шторой город. Подоплёку
всего ухватишь: небеса!
Проснёшься —
дождь по водостоку
шумит, как первая слеза.
Так что же нужно человеку?
Немного музыки — по снегу
брести куда-нибудь. А там
по исчезающему следу
поймёшь: «Братан,
летишь
по небу!»
* * *
В кафе под столиком коньяк
палёный «три звезды»
разлили. Я сказал: — Хомяк
обмяк. Стране кердык!
Так мы сидели: Вовка, я,
Наташка… Нормалёк!
Пошёл базар: — Твоя-моя,
давай, ещё малёк
возьмём!.. И взяли, и уже
нам стало всё равно,
страна в какую злую «Ж»
летит давным-давно.
И всё равно нам стало, как
обратно выходить.
Сказал я Вовке: — Бля, мудак,
не надо столько пить!
И вдруг уснул. Текло бухло.
Смеялась Натали.
А где-то наше время шло
на том конце Земли.
* * *
Уходя больничным коридором,
под привычной капельницей лёжа,
промычу бессвязно: «Чёрный ворон,
что ты вьёшься»? Кажется, негоже
с этой милой жизнью расставаться
без печальных песен. И взлетая
прямиком с убогого матраца,
закричит душа, как птичья стая.
Молодая докторша прикроет
тёмное окно моей палаты,
скажет: «Умер», или что другое:
«Улетел». Душа моя, куда ты?
Под какими звёздами чужими,
по спирали скатываясь млечной,
сохранишь ты имя? Только имя
той, что ты любила
бесконечно?
* * *
Сколько слов бесполезных потрачено?
Сколько пролито слёз и чернил?
Только набело жизнь, а не начерно
сочиняется. Только начни
переделывать глупую, странную,
тут она и закончится — ел,
вроде, только что в садике манную
с маслом кашку, и вдруг за предел
бытия просквозил, и в глубокую
мать сырую землицу ушёл…
Так терпи эту трудную, горькую
и прекрасную жизнь, а ещё
справедливую, хищную, зоркую —
ту, что любит тебя горячо!
