Часть 1. Рубец на сердце

СТИХИ 2014 – 2018 года,

 

ОГОНЬ И ПЕПЕЛ

 

Мне дорог мир в его единстве

счастливых свойств и недостатков.

 

* * *

Счастье нам

с какой-нибудь девицей

в молодости главное, когда

за тарелку супа с чечевицей

даже первородство мы… О да,

позже понимаешь: в самом деле,

долг и честь важнее не в пример.

Из-за них мы рано поседели,

голодали, чалились в тюрьме.

Из-за них ходили мы на Трою,

Гектора убили из-за них.

А девицы… что ж, они герою

достаются. Мало ли других!

 

Часть 1. РУБЕЦ НА СЕРДЦЕ

 

* * *

В январе золотые цехины звёзд

высоко висят над сосной.

И одна, словно кованый узкий гвоздь,

прямо в небо забита мной.

 

О, звезда печали моей Алголь,

высока твоя тишина!

Ибо сердце — боль, и рябина — боль,

и ребёнок — моя вина.

 

А когда я выйду на снежный тракт

и ударит ветер в лицо,

прозвучит в душе грозовой раскат,

и почуют звери мясцо.

 

И тогда они соберутся в круг,

и один, матёрый, седой,

обойдёт меня и на шею вдруг…

До свиданья,

хороший

мой!

 

* * *

Образцовой стать домохозяйкой

суждено ей было. Суждено?

Всё могло иначе бы… Но зайкой

называет муж. А как давно

лето пахло мёдом и отавой,

сеновалом, звёздами, трухой,

и еврейской девочкой картавой,

и собакой Барбарой глухой.

И ещё, мне помнится, ходили

за черникой — полное ведро

приносили. Видимо, любили.

Что любили?.. Видимо, нутро

жизни прихотливое… А ныне

битого, прожжённого меня

в Петербурге, в каменной пустыне,

мучает какая-то вина:

нет весёлой девочки еврейской!

Солнечному щедрому лучу,

жёлтому за белой занавеской,

«Свет, прости, пожалуйста» шепчу.

 

* * *

Две мокрые скамейки и дорожка,

заваленная хламом увяданья,

фонарный свет, мерцание фонтана.

Она придёт и скажет: — Ах, Серёжка,

ты понимаешь?.. — Да, я понимаю…

И пахнет влажным тленом, желудями

и звёздами за тучами над нами.

Я сумку на коленях обнимаю,

как женщину, и думаю: «Не надо

надеяться! Всё выдумка: и зыбкий

фонарный свет, и странные улыбки

прохожих, и чугунная ограда»

Стучит по листьям дождь. Автомобили,

как рыбы, ходят мимо светофора.

Ну где ж она? Где свитерок ангора,

индийский шарфик цвета кошенили?

Табличку на верёвочке «закрыто»

повесили на дверь. Душа воскресла

и умерла. Да, не придёт. Убрали кресла,

флажок промокший спрятали «Зенита».

Но нет на счастье твёрдого лимита.

О, Пугачёвой песенка небесна!

 

* * *

Какая ночь! Рубиновой зари

на небесах полоска догорает,

и космоса мерцанье отворяет

осенний дворик сердца. Фонари

зажглись на тёмной улице, где сон

объял больной квартал пятиэтажек.

Лежу и вспоминаю, как Наташик

мне говорила: «Ты же не влюблён!»

Сказать по правде, мир — одна любовь,

когда такая ночь, когда деревья

стоят, как степняки, свои кочевья

покинувшие ради… Я готов

до самого утра под ночником

лежать один, глотая эти слёзы.

В окне лиловы ласковые звёзды —

о чём они там шепчутся? О ком?

 

* * *

Мне любой привяжите бантик,

жить на родине — дело чести.

Кто-то скажет: «Да ты романтик!»

«Мазохистом» другой окрестит.

 

Нам не так уж и нужно хлеба —

дайте нам синевы и света!

Я врастаю корнями в небо

на несчастной земле вот этой.

 

Здесь дожди навсегда отвесны,

сосны звонкие вертикальны.

Здесь унылы, как вьюги, песни,

и глаза у людей печальны.

 

Чем наглее хозяев сила,

тем узорчатый выше терем.

Самых лучших страна сгубила,

самым сильным стреляли в череп.

 

Только здесь мне даны по вере

дом, и женщина, и могила.

 

* * *

Из бессолнечной вынырнув мути

посреди измождённой земли,

о, непразднично праздные люди

на Дворцовую медленно шли.

 

Это с краской спасительный тюбик

евразийской культуры. Ах да,

в колу сладкую брошенный, кубик

отыскался прозрачного льда.

 

Скомкав синий бумажный стаканчик,

рассмеялись: — Смотри-ка, и здесь

балаганчик теперь, балаганчик —

из тумана и окриков смесь.

 

* * *

За сорок лет

привыкли к перестройкам,

и мебель собирали по помойкам,

и запасали гречку с порошком

стиральным, и ходили за грибами.

Что ж, до Европы, как, увы, пешком

нам до Луны. Но дикими судьбами

я с ними тоже как-то обретался

в стране снегов и шкурками питался

картофельными, что-то сочинял,

был сторожем, а там подался к югу.

Меня публиковал один журнал

известный, а тем временем друг другу

они так надоели, что семейка

распалась, и уехала еврейка

на ПМЖ в Германию. Он сам

всех проклинал: масонов и фашистов,

жидов и олигархов… Небесам

всё жарче становилось. И, неистов,

однажды он меня спросил о Боге.

Ну, что сказать?.. Высокие налоги

взимает Он, и страшно — это да!

«Заткнись!» —

как написал из Хайфы ребе.

Там, над пятиэтажками, звезда

горит всю ночь на равнодушном небе.

 

* * *

А собирались мы тогда на Карла Маркса,

где кто-то водку пил, а кто-то просто чаем

себя разогревал, и был ночной печален

сырой пейзаж в окне. Стихи не меньше часа

один поэт читал и жизнь, увы, дурную

назвал тоской унылой, пьянкой беспробудной.

Другой чудак свою сравнил с кривой лахудрой,

а третий просто плакал. Но судьбу иную

я для себя наметил в этот вечер важный:

жить!

только жить!

В груди бессмертной жаждой

томиться той,

что я любовью именую.