Стасю Липницкому

 

Если бы у церкви Благовещенья в Назарете Стась не пересказал мне Евангелие от Иакова, я потеряла бы пару лет жизни, -- так думаю, глядя на вылетевшую из моей камеры птичку.

 

1

Сжалься, настольная книга с подсветкой,

мир твоему шалашу.

Каменщик, каменщик с мерной рулеткой,

гасишь ли известь?

-- Гашу.

Будет к утру известковое тесто,

вечером -- кровь с молоком.

С силой,

приравненной к трем неизвестным,

выйдем стучать молотком.

Это в какой же главе происходит --

вечно теряющий нить

вьет канитель сообразно природе,

не научившись не вить.

Это же в чьей голове происходит:

око, змея, кровоток.

И не похожи, и родственны, вроде,

мастеровитый браток.

Те же мелькают собачьи повадки

пасынка, сына, сырца.

Тот же талан в обожженную кладку

по недосмотру отца.

Сжалься, настольная.

Лето как лето,

зелени, голени, свет.

Столько хорошего из Назарета,

что не вместить в лазарет.

 

 

2

Август, Анна, это раны груш,

гниющих во дворе.

Скользкий путь по белу свету -- не прогулка перед сном.

По плодам найдешь калитку, поедим и заживем.

Я не вздумаю стареть, ты не вздумай ни о ком.

Темным запахом дворовым наполняемы на треть,

не доискиваясь смысла, под осиное жулье

разомлеем, изобильны, изобарны, постоянны.

Веришь, Анна?

Я же верю в утешение твое.

Черноруко, белокнижно,

симеоново поди,

ты меня почти не слышишь у отрытого окна.

Я тебя почти не вижу у распахнутой груди.

На руке моей белеет подвесная пелена.

И в глазах моих белеет подвесная пелена.

На тебе, моей, белеет подвесная пелена.

Мне и август будет вечен,

уходи не уходи.

 

 

3

Испей, Иоаким. В ручье воды

не хватит до рождественской звезды.

Нет улицы печальнее на свете,

чем, с Якиманских путаных дворов

сошедший,

серый камень в Назарете.

Испей, Иоаким, и будь здоров.

Такая сушь,

земля или зола

в горячем лоне семя приняла.

Расти, дитя,

не пропускает взора

вздымающийся купол живота

над бездною попыток и повторов.

Что наша жизнь, Иоаким?

Вода.

Ревут стада, толкущие песок,

и Анна не выходит за порог.

Где затаилось время сенокоса --

в холодной крынке, в маковом зерне,

на темени жены простоволосой.

Кричит с далекой птицей наравне

ребенок, дочь.

И плач ее храним

отселе не тобой, Иоаким.

 

 

4

Помню, имя мое начиналось на О,

тихий омут,

ночной приговор,

испускаемый кольцами дух смоляной

на лицо, и одежду, и двор.

Где олива, круглея,

заходит в окно

и смыкаются связки лещин.

Где уйти и остаться,

не все ли равно,

среди женщин чужих и мужчин.

Вот жилица, скорее,

чем мать и жена,

чем законная совесть и кровь,

говорит,

я твоим продолженьем полна,

уходи, упрекай, прекословь.

Говорит,

для отчаянной жизни предлог --

невозможное бремя нести.

Вспоминай пертуссиновый свой голосок,

просяной колосок из горсти.

Буду, окая,

петь в сочлененье камней

и аукаться в дольнем лесу.

И любовь,

до сих пор неизвестную мне,

если хочешь, сама понесу.

Говорит, говорит над холодным ручьем.

Что я мог, посуди,

что я мог…

Да, как раз, отвечаю,

на поле чужом

надорвал просяной колосок.

 

 

5

Это ребенок в твоем животе.

Он не любим еще.

Он ожидаем.

Долгая тайная жизнь в наготе

может быть раем.

Мир изобилен, упруг и горяч.

Все что вокруг --

принужденье и плач.

Спишь, просыпаешься,

гладишь живот,

не окликаемый всуе.

Так безымянное время идет.

Люди воюют.

Это слова --

предлежание, плод.

Меры вселенной, лишившейся вод.

Мокрое темя в разрыве.

Что извергается, он или ты,

право на свет тяжелей темноты.

Кто терпеливей.

 

 

6

Спи, не зная чуда,

я с тобой,

крохотный, единственный.

Живой.

Неразрывно связанный словами.

Тихо поцелую изнутри.

Обо мне еще не говори,

и гора не сдвинулась,

и камень.

Расскажи про воду и сосуд.

Люди пьют.

Склоняются и пьют,

отрывают смоченные губы.

И лицо становится иным.

Капельки честнейшей Херувим

заблестят и катятся на убыль.

Ты заходишь в воду босиком.

Я плыву в тебе

и мне легко,

не касаясь берега и лона.

Если бы тревожная звезда

огибала мир и города,

мы бы всех послали к Вавилону.

Спи, я говорю с тобой.

Я есть.

Что такое женственность и честь

против одиночества и воли.

Нам теперь укромно до зимы.

А когда отдашь меня взаймы,

не уберегу тебя.

 

 

7

Милая,

я открываю твой родовой путь

и облегчаю свое рождение.

Вспомнишь меня внутри

и забудь,

станешь отныне дланью указывать путь.

Только теперь

опусти свои руки к темени.

Лишь обхвати мою голову и тяни,

страх позади,

у ручья зачатья, в тени

редких акаций,

в улыбке Анны,

в глазах отца.

Так не касались еще моего лица

нежно и сильно,

в отчаянной боли щадя и любя.

Я не сумел разомкнуть глаза

и увидеть тебя,

тем и напуган и,

как дитя, кричу.

Милая, запах молочный

сбежал к моему плечу.

Как мне его словить

непослушным младенческим ртом?

Вот он мой первый глоток.

Забуду его потом.

 

 

8

Что делать с сомненьем в тебе,

в себе,

в четырех евангелистах,

в Иакове.

Городами же до костей оплаканы

и не очистились.

 

…Золото, серебро, железо, олово,

все проведите через огонь, чтобы очистилось.

Все же, что не проходит через огонь,

проведите через воду...

 

Страшно огня.

Пьешь воду,

обрастаешь листьями.