В старом городе ржа доедает дверные засовы, до трухи рассыпая лепнину и ра́тушу. Над твоей головой небо щурится глазом багровым, ледяными ладонями трогая за душу. В полумраке покажется — высится крепость всё та же, но дозорная башня захвачена плесенью: ни скелетов, ни лат, ни болтливого призрака стража... Вместо флагов лохмотья дерюги подвесили.

 

В зачарованных замках из сказок монеты и книги, а в твоём — онемевшее эхо и шорохи. Фитили фонарей на стена́х безвозвратно поникли. Темноту разгоняют короткие всполохи. Подземелья укрыты ковром из нетронутой пыли: на пустые шкатулки никто не позарится. Только меч, где клыкастый дракон на эфесе, забыли. Ты с добычей шагаешь по северной ста́рице.

 

Пусть глаза у дракона оттенков пролившейся крови, всё нежней чешую полируешь над лезвием... Но желанья и мысли твои всё темней и суровей, а враги всё сильней в поединках изрезаны. Несчастливые звёзды светили разбойничьей своре: ввосьмером полегли, как берсерком заколоты. Под сбруёй соловой жеребец — назовёшь его Гором, — а по сумкам седельным рассовано золото... У реки конь встаёт непокорно, и сколь бы ни рявкал — через брод не идёт, словно чудятся омуты. Ну и что? Не тебе же бояться красавицы-мавки: «Сколько раз поцелуй обещала другому ты?». В полутьме треугольными зубками скалится лживо и цепляет ладонью за пояс:

 

«Единственный!».

 

Как изящно певучее горло мечом разрубило... А зовут ли убийства русалок бесчинствами? Вместо звонкого хруста костей — приглушённые всплески, на губах не вкус крови — вода несолёная...

 

Рассветало.

Зарёю зрачки переполнило резко.

 

Отчего же родная деревня напоена стонами?