Говори - словно боль заговаривай (Бахыт Кенжеев)

Бахыт Кенжеев

 

 

«Как прекрасен мир, — майский жук шелестит, — пойми!» —

У каждого — ангел-хранитель. Младенцы смирно лежат в капусте.

Отчего же я так подавлен, ma belle amie? Отчего я так безобразно грустен?

У меня мигрень, у тебя мигрень. На дворе отпахла развесистая сирень,

пожелтевший том Александра Грина у постели. Умыться, вздохнуть, а за-

тем стопарик водки, прикрыв глаза, закусить таблеткою аспирина,

 

отложить дела, выйти в парк, где листва молодая кленовая — что страницы

Книги Царств. Ты ещё жива? Жив и я, но уже пора суетиться,

собираться, завешивать шёлком пролом в окне.

В этот век, глухой и ветхозаветный,

слишком трудно таиться и пробуждаться, не

предаваясь печали и ненависти, мой светлый.

 

Где же маяк, переносной мой огонь в тумане?

Длинноволосый бродяга, покачиваясь на ходу,

мыча в честь весны, ухмыляясь, повторяет то «ом мани

падме кум», то, если не ошибаюсь, «dum

spiro — spero». Закашлялся, губы вытер.

Подозвал пугливую белку, скосил осторожный взгляд.

Узнаёшь на нём траченный молью свитер,

который я выбросил года четыре тому назад?

 

Это он днём куражится, а по ночам «уснуть бы»

повторяет, скорчившись на скамейке, смешон и дик.

Это я раньше завидовал, и, примеряя чужие судьбы,

огорчался до слёз, а теперь привык,

и, на ветру прикуривая, закрывая ладонью пламя

одноразовой зажигалки, вижу, что истинам несть числа.

Вот и всё открытие — за неладами, долгами, делами.

Да и что дела мои, радость, — табак, никотин, смола.

 

-----

В чистом поле торчу, как перст, не могу упасть я,

хоть давно поражён на корню нехорошей вестью.

На исходе смелости и злосчастья

зимний ветер пахнет сырою шерстью,

да листвой горелой. Беспрекословный

подступает вечер. Казалось бы, лавром, миртом

наслаждайся. Но даже фиал любовный,

с чем его ни мешай, отдаёт муравьиным спиртом.

 

Не сердись на меня, всесильная Афродита,

умный плачет, а глупый — шарик из хлеба лепит.

Разорившемуся, увы, не дают кредита,

а влюблённый лепет, нахмурившись, пишут в дeбет.

Помечтать — был бы я, например, Гораций,

вот гулял бы в тоге с пурпурной оторочкой!

Был один поэт — как напьётся, так сразу драться

и скандалить, и хвастаться свежей строчкой.

 

Был он мой учитель, знал зло и благо,

как хотел, вертел просветлённым словом.

Вот бы выпить с кем — только бедолага

скоро десять лет, как лежит под крестом дубовым.

-----

 

Вот человек, он робок, как и я,

он суеверен, крика воронья

боится, и такой же тихий страх

владеет им в присутственных местах,

где похоронный царствует уют,

висит портрет монарха в строгой раме

и клерки светлоглазые снуют,

увёртливыми ходят пескарями

над отмелью (а за окном — кларнет,

зелёный лист, случайный рыжий локон),

и весело в соседний кабинет

плывут метать чернильную молоку.

Там в воздухе рассеян тонкий яд,

там, сжав крестообразную награду

до боли в пальцах, наклонился над

тяжёлой папкой с надписью «К докладу»

старик Каренин. «Если эта связь

преступна, то она достойна кары»,

он думает и «жизнь не удалась»

выводит вместо визы. Тротуары

просохли. Дёрнуть водки? Нет, винца.

Деревья, звери — кто ещё, скажи, мой

доносчик? — что-то просят у творца.

А он молчит в дали непостижимой.

 

###

 

В замочной скважине колеблющийся свет,

блаженный муж терзает хлебный мякиш,

и пахнет смертью, горькой и целебной.

 

Случайный сорванец глядит и, напрягая слух,

пытается понять обрывки разговора

между тринадцатью бродягами. Они

взволнованы, как будто ждут чего-то

неведомого. И, сказать по чести,

немного смысла в их речах несвязных.

«Что скажешь нам, Фома?»

«Учитель, чтo’ есть страх?

Ужель всех поразит секирой роковою?»

«Нет, вера и ответ есть дерево и прах,

олива, облако, медведица, секвойя».

«Ты снова притчами?» Спиной к огню

сидят ученики, не улыбаясь. «Если

б ты твёрдо обещал, что, кровь твою вкусив,

вслед за тобой мы тоже бы воскресли…»

«Я обещал». Встаёт другой, кряхтя,

и чашу жалкую вздымает. Млечный

сияет путь. Соскучившись, уйдёт дитя

от кипарисовых дверей, от жизни вечной.

Пора — его заждались мать с отцом.

Сад Гефсиманский пуст. Руины храма. Столько

лет впереди. Совсем не страшно

глядеть в полуразрушенное небо.

Собака лает. И бренчат доспехи

полночных стражников, как медные монеты

в кармане нищего. Как в старые меха

не влить вина игристого, как воду

мечом не разрубить, так близится к концу

время упорное — кипя, меняя облик тленный —

уже во всём подобное терновому венцу

на голове дряхлеющей вселенной.

 

###

 

Уверяешь, что жизнь надоела? Глупость.

Поезжай в Прованс, говорю, скорее.

Съешь в Марселе густой ушицы

из среди-

земноморской рыбы, с шафраном,

с перцем,

разливным вином её запивая

с несравненным привкусом ежевики.

Отобедав, сядь на туристский катер,

что тебя доставит в старинный замок

Иф, взгляни на нору в известняковой

стенке, сквозь которую Монте-Кристо

лазил в гости к таинственному аббату,

горевать, обучаться любви и мести.

Разыщи крепостную башню,

откуда графа

в полотняном мешке зашитом

кидали в волны

(грохотала буря, сверкали молнии),

а потом отправься к руинам римским,

над которыми венценосный Август

до сих пор простирает грозно

руку мраморную, а потом не минуй

городка, где журчит такая

речка чистая, что глазам не веришь,

лоб смочи хрустальною, горной влагой,

вспоминая Петрарку, который тоже

умывался ею на беспощадном солнце,

причитая: «Лаура моя, Лаура…».

 

###

 

Лгут пророки, мудрствуют ясновидцы,

хироманты и прочие рудознатцы.

Если кто-то будущего боится,

то они, как правило, и боятся.

Смертный!

перестань львом пустынным рыкать,

изнывая утром в тоске острожной

по грядущей ночи. Беду накликать,

рот раззявив глупый, неосторожный,

в наши дни, ей-ей, ничего не стоит,

и в иные дни и в иные годы.

Что тебя, пришибленный, беспокоит?

Головная боль? Или огнь свободы?

Не гоняй и ты по пустому блюдцу

наливное яблочко — погляди, как,

не оглядываясь, облака несутся,

посмотри, как в дивных просторах диких,

успокоившись на высокой ноте,

словно дура-мачеха их простила,

спят, сопя, безропотные светила,

никогда не слышавшие о Гёте.

 

###

 

Золотое, сизое, безоглядное заоконное полотно!

По-старинному не выходит, а по-новому не дано:

не отмыть чёрного кобеля, не вылечить глаукому.

Утренние скворцы в предгорьях Памира поют хвалу

птичьему богу осени — стервятнику? или орлу?

или подобному им, короткоклювому и худому?

 

Телефонная связь хромает, даже тихого «что с тобой?»

не спросить, задыхаясь. Свежевыпавший, голубой

на горах рассиялся снег. Как, милая, дали маху

мы, как натерпелись, сколько бессильных слёз

пролили. По аллее парка, рыча, беспризорный пёс

тащит в жёлтых зубах перепуганную черепаху.

 

Что же мне снилось вчера? То ли жизнь, то ли смерть моя.

Длинноволосая юная женщина на песчаном дне ручья

спящая, несомненно, живая, в небелёном холщовом

платье. Я человек недобрый, тем более на заре,

не люблю самопальной фантастики в духе пре-

рафаэлитов, мистики не терплю, и ночами «чего ещё вам?»

 

повторяю нечистым духам, «оставьте мне, — говорю, —

сны хотя бы». К медно-серому азиатскому ноябрю

я добрёл, наконец, в городок приземистый и сиротский,

где запивает лепёшку нищий выцветшим молоком.

Словно гранат на ветке, лакомый мир, к которому ты влеком

только любовью, как улыбнулся бы бедный Бродский,

 

отводя опустевший взгляд к перекрытому до весны

перевалу. Обидней всего, что — ничьей вины

или злого умысла. Кофейник шумит на плитке.

Шелести под водой, трава, те же самые у тебя права

и слова, что у молчаливого большинства,

те же самые невесомые, невидимые пожитки.

 

###

 

Передо мною дурно переведенная «Тибетская книга мёртвых»,

а на улице ранние сумерки. Скоро дождь.

Где отсырели буквы, где выцвели, где и вовсе стёрты.

А сохранились — что толку. Смысла в них не найдёшь

всё равно. Мёртвые ведь, как правило, книг не пишут,

не шевелятся, не безумствуют и не дышат,

только во сне приходят, пытаясь нам втолковать

нечто, известное только им. Не скрипи, кровать,

не слепи мне глаза, Венера, планета гневных,

не шурши, острозубая мышка, в ночной норе.

Хорошо монаху в горах подпевает евнух,

хорошо просыпаться от холода на заре.

Как говорил учитель, блажен обречённый голоду,

и не скроется город, воздвигнутый на вершине холма.

Где же моя вода, где мой хлеб, где голубое золото

обморочных, запоздалых снов? Книга моя сама

закрывается. Заблудиться, воскреснуть — долго ли.

Вечерами на горное солнце смотреть легко.

Слышишь, как беспризорный бронзовый колокол

издаёт единственный крик, разносящийся далеко-далеко?

 

# # #

 

Говори - словно боль заговаривай

бормочи без оглядки, терпи.

Индевеет закатное зарево,

и юродивый спит на цепи.

 

Было солоно, ветрено, молодо.

За рекою казенный завод

крепким запахом хмеля и солода

красноглазую мглу обдает

 

до сих пор - но ячмень перемелется,

хмель увянет, послушай меня.

Спит святой человек, не шевелится,

несуразные страсти бубня.

 

Скоро, скоро лучинка отщепится

от подрубленного ствола -

дунет скороговоркой, нелепицей

в занавешенные зеркала,

 

холодеющий ночью анисовой,

догорающий сорной травой -

все равно говори, переписывай

розоватый узор звуковой...

 

 

# # #

 

Доживать, ни о чем не жалея,

даже если итогов (прости!)

кот наплакал. В дождливой аллее

лесопарка (две трети пути

миновало) спрягаешь глаголы

в идеальном прошедшем. Давно

в голове неуютно и голо,

о душе и подумать смешно.

Дым отечества, черен и сладок,

опьяняет московскую тьму.

Роща претерпевает упадок.

Вот и я покоряюсь ему.

 

Хорошо бы к такому началу

приписать благодушный конец,

например, о любви небывалой,

наслаждении верных сердец.

Или, скажем, о вечности. Я ли

не строчил скороспелых поэм

с непременной моралью в финале,

каруселью лирических тем!

Но увы, романтический дар мой

слишком высокомерен. Ценю

только вчуже подход лапидарный

к дешевизне земного меню.

 

Любомудры, глядящие кисло,

засыхает трава-лебеда.

Не просите у осени смысла -

пожалейте ее, господа.

Очевидно, другого подарка

сиротливая ищет душа,

по изгибам дурацкого парка

сердцевидной листвою шурша,

очевидно, и даже несложно,

но бормочет в ответ: "не отдам"

арендатор ее ненадежный,

непричастный небесным трудам.

 

# # #

 

Нет, не безумная ткачиха

блуждает в кипах полотна -

ко мне приходит тихо-тихо

подруга старая одна,

 

в свечном огне, в кухонном дыме

играет пальцами худыми,

свистит растительный мотив,

к коленям голову склонив.

 

Я принесу вина и чая,

в неузнаваемой ночи

простую гостью угощая

всем, что имеется в печи,

 

но в город честный, город зыбкий,

где алкоголик и бедняк,

она уходит без улыбки,

благословенья не приняв,

 

и вслед за нею, в сердце ранен,

влачится по чужой земле

на тонких ножках горожанин,

почти невидимый во мгле.

 

# # #

 

И темна, и горька на губах тишина,

надоел ее гул неродной -

сколько лет к моему изголовью она

набегала стеклянной волной.

 

Оттого и обрыдло копаться в словах,

что словарь мой до дна перерыт,

что морозная ягода в тесных ветвях

суховатою тайной горит.

 

Знать, пора научиться в такие часы

сирый воздух дыханием греть,

напевать, наливать, усмехаться в усы,

в запыленные окна смотреть.

 

Вот и дрозд улетает - что с птицы возьмешь.

Видишь, жизнь оказалась длинней

и куда неожиданней смерти. Ну что ж,

начинай, не тревожься о ней.

--------------

Я жил в одной стране...

С. Гандлевский

 

1

 

Неужели хвалиться нечем? Нитка, пяльцы, канва, игла.

В ненаглядной Европе вечер, а в России и вовсе мгла.

 

В двух шагах разыгралось море. И стакан на столе вверх дном,

будто лодочки на просторе сером, северном, ледяном.

 

Сколько бедного, злого неба молча смотрит в твое окно,

столько ненависти и гнева в море зябком погребено,

 

и священник, крестясь, зевает. И смотрителя маяка

после рюмки одолевает рыбой пахнущая тоска.

 

И волна выдыхает "не-ет" перед тем, как уйти в туман,

где ярится и цепенеет остывающий океан.

 

2

 

По кому колокольчик плачет? Кто - беспечный, с цветком в руке

затевал карнавал незрячий в темнокаменном городке?

 

Пусть роняет ошметки дыма ясный месяц, летящий вниз,

награждая Иеронима, возрождая его эскиз.

 

Барабанные перепонки... хриплый голос, недобрый глаз...

Дьяволице и дьяволенку хорошо в этот поздний час.

 

Но звезда за звездой погасла. Все слепые ушли домой,

потянуло прогорклым маслом, одиночеством и тюрьмой -

 

просыпайся на всякий случай, недовольный и неживой,

вдруг остался цветок пахучий на истоптанной мостовой.

 

3

 

Заоконный ли свет заочный или снег оловянных туч

в человеческий град непрочный добавляет непрочный луч.

 

И опять, замерев в испуге, пришепетывая во сне,

сочиняющий книгу вьюги повернется лицом к стене.

 

Был он другом воды и праха, был он гостем, а стал врагом.

Отнимался язык от страха в тесном теле недорогом.

 

Смелость, истина, горечь, зрелость. Триумфальная ночь черна.

Кровь безрукая перегрелась, притираясь к изгибам сна,

 

переулкам, трубам, подвалам, осторожным каналам, где

пленка нефти живым металлом растекается по воде.

 

4

 

Всякий возраст чему-то учит, разворачиваясь впотьмах

детской астмой, лиловой тучей, чудным заревом в небесах,

 

и тогда набирает скорость жизнь, оставшаяся в долгу,

превращая смолистый хворост в серый пепел на берегу

 

безвоздушного океана, - солью к соли, уста в уста,

Побережья ледком сковало, чтоб украдкой сошла с холста

 

тень длиной не в одно столетье - и, сжимая в руках печать,

дожидалась тебя до третьей стражи, требовала молчать -

 

и ловила, и целовала, и протягивала весло -

но усталому солевару не забыть свое ремесло.