Иванов

Они приходят в те дни, когда

луна истончается

даже не до серпа - до тоненькой линии.

Садятся в изголовье,

тонки, невесомы, почти невидимы,

и говорят, говорят.

Иванов поднимается

и обреченно сжимает в ладонях голову.

Или включает ночное шоу,

что-нибудь из Камеди, любое -

лишь бы не слышать, не ощущать

этих вибраций лёгких,

этих касаний плеча,

это слабое "шу-шу-шу".

Их голоса плывут, как ладьи,

как лодочки,

проплывают сквозь пальцы,

вплывают под кожу, и

становится жарко.

Белый шум, белый шум -

повторяет себе Иванов

и смотрит сквозь длинные пальцы.

Пальцы, которые могли быть у музыканта

или хирурга,

а достались ему, дворнику Иванову.

Столько лет прошло,

а мама всё так же сурова,

кроет матом и злится, что родила урода.

"Что из тебя вырастет?" - вторит отец,

и жена добавляет: "Лучше бы пил".

Первая учительница выплывает из хоровода,

вскрикивает: "Васенька, это же неприлично!

Хорошие дети так не поступают!"

И Иванов чувствует, как растут его пальцы,

как они оплетают плечи,

сцепляются на спине в замок,

обволакивают, как кокон,

не дают ему убежать,

не дают расплакаться.

 

И всё, что он может, это раскачиваться,

закрыв глаза,

в ночь, когда лунная корочка так тонка,

так блестяща.

Как колокольчики на ветру в солнечный день,

как монетка на тротуаре,

как золотой зуб отца,

заносящего свой кулак.

 

Иванов вздрагивает и повторяет:

я шкаф, я маленький белый шкаф,

я не чувствую боли.