Иванов

Они приходят в те дни, когда
луна истончается
даже не до серпа - до тоненькой линии.
Садятся в изголовье,
тонки, невесомы, почти невидимы,
и говорят, говорят.
Иванов поднимается
и обреченно сжимает в ладонях голову.
Или включает ночное шоу,
что-нибудь из Камеди, любое -
лишь бы не слышать, не ощущать
этих вибраций лёгких,
этих касаний плеча,
это слабое "шу-шу-шу".
Их голоса плывут, как ладьи,
как лодочки,
проплывают сквозь пальцы,
вплывают под кожу, и
становится жарко.
Белый шум, белый шум -
повторяет себе Иванов
и смотрит сквозь длинные пальцы.
Пальцы, которые могли быть у музыканта
или хирурга,
а достались ему, дворнику Иванову.
Столько лет прошло,
а мама всё так же сурова,
кроет матом и злится, что родила урода.
"Что из тебя вырастет?" - вторит отец,
и жена добавляет: "Лучше бы пил".
Первая учительница выплывает из хоровода,
вскрикивает: "Васенька, это же неприлично!
Хорошие дети так не поступают!"
И Иванов чувствует, как растут его пальцы,
как они оплетают плечи,
сцепляются на спине в замок,
обволакивают, как кокон,
не дают ему убежать,
не дают расплакаться.
 
И всё, что он может, это раскачиваться,
закрыв глаза,
в ночь, когда лунная корочка так тонка,
так блестяща.
Как колокольчики на ветру в солнечный день,
как монетка на тротуаре,
как золотой зуб отца,
заносящего свой кулак.
 
Иванов вздрагивает и повторяет:
я шкаф, я маленький белый шкаф,
я не чувствую боли.