Встреча Загорина

Левыкин Вячеслав

Вячеслав Левыкин

Встреча Загорина

( Отрывок из поэмы )

Но имею против тебя то,

что ты оставил первую любовь твою…

«Откровение Иоанна Богослова», 2 (4)

Пошли дожди, пора и за поэму

садиться потихоньку с утречка,

писать её на заданную тему

пока не остановится рука.

Возьмём пейзаж, он просится к бумаге,

как воробьи дворовые из кущ,

и весь пропитан ненасытной влагой,

но для окрестных окон всемогущ.

В таком дворе, не больше и не меньше,

жил наш герой, из центра удалён

взрывной волной, как из села помещик,

который разоренью удивлён.

Ломали центр, сейчас уж не ломают,

и ставили коробки на попа –

стекляшки, что под облаком витают,

архитектура пролетариев скупа.

Нет ни полёта мысли, ни финансов,

есть план застроек, новосёлов быт:

оторванные рамы и фаянсы,

и чёрный ход на лестницу забит.

Знакомое, короче, разгильдяйство.

Обои падают, как горный водопад.

И ни к чему вести нам краснобайство,

когда наш новосёл ему не рад.

Он всё наладил, всё законопатил,

паркет ошкурил, лаками залил.

Со службы забежал к нему приятель,

в восторг от самоделок приходил.

Махнули водки с огурцом в рассоле,

подружкам позвонили: едем к вам!

Такси покинув, сразу же к застолью,

к горячим и с вязигой пирогам.

Среди подруг торчали незнакомцы –

она и он, моложе лет на пять.

Как рекам не дано помчаться вспять,

так свой язык имеют все торговцы.

Чета чужих внешторговцами слыли

при блате Старой площади, родня

в приёмной канцелярии служили,

дела крутили не с закатом дня.

В открытую на уровне вертушек

звонками телефонными смогли

купить задаром дачи и опушки

в сосновых рощах и охрану обрели.

Перетащили из маньчжурской дали

детей на заповедные места.

Как серп и молот из орла сваяли,

так для себя валютные счета.

Советским поколениям знакома

система выдвиженья нужных лиц

под всполох страшных мировых зарниц

и зоркий взгляд партийного главкома.

Наш подопечный загрустил при мысли,

что вечер им загублен на корню.

Табачный дым на кухне коромыслом

и ужин приобрёл мышиную возню.

Подружки их чего-то сторговали

для гардероба из английского тряпья

и сразу же обновки обмывали,

то улыбаясь, то по-женски льстя.

Жена купца, как будто, между прочим,

его ногой касалась под столом.

В народе говорится, что охочи

такие ведьмы думать передком.

Загорин уходил от взгляда цепких

намёков к встречам, мол, душа поёт.

Он знал давно по-деревенски крепких

москвичек новых – сферы барыша.

И вдруг звонок, уже входные двери

распахнуты: - Входите, господа! -

Жизнь начиналась с чистого листа,

как сон осенний и тоска деревьев.

Вошли две дамы и один мужчина,

Загорин даже встал из-за стола

и выпрямил легко и гордо спину,

вознаграждаясь за терпение сполна.

Торговцы заспешили распрощаться

под вывеской на неотложность дел.

Им хором предлагается остаться,

ведь самовар к варенью закипел.

Куда там! Будто кто осой ужалил

жену купца: - Нет-нет, пора-пора.-

Муж зубы лошадиные оскалил,

готовый вскачь сорваться со двора.

Загорин сцены в холле не заметил,

он был одной из двух вошедших поглощён,

стеченью обстоятельств удивлён

и взгляд его стал моментально светел.

Закрылись двери, все гурьбой с ухмылкой

ввалились к самовару под бочок.

И водочки, конечно, на глоток

осталось в холодильнике в бутылке.

Ушло непониманье, с полуслова

они друг друга знали так давно,

что незнакомка подтвердить готова –

не обязательно в компаниях вино.

Она спросила что-то, он ответил.

Так завязался тайный разговор,

который в продолженье сходу метил.

Он, закуривши, вышел в коридор.

Она за ним, чуть погодя для вида,

напротив встала. Завладел рукой

её чуть тёплой, и ушла обида,

когда обдало их взаимности волной.

В то время он в газете подрядился

сидеть редактором в отделе новостей,

на одиозность их порядком злился

и гнал взашей ретивых стукачей.

Его грозились выгнать под предлогом

то опозданий выпуска полос,

то, дескать, проявляет слишком строгим

себя он и даёт не тем разнос.

А он плевал, он делал своё дело,

как настоящий профессионал,

и на летучках огрызался смело,

а не робел, вспотев, и не дрожал.

Загорин знал, что выдержит недолго

такую свору, их сварливый нрав

влезать тузами персонально в «Волгу»,

шофёру адрес проститутки дав.

Потом, потом им выскажет, умчится

к горам Гурзуфа и к морской волне,

а вот сейчас стоит с ней, приступиться

не знает как, растерянный вполне.

Она его волненье принимала,

к взаимности стремилась без стыда,

сама уже ничуть не понимала,

что происходит с ними в их года.

Он, запинаясь, выдохнул: - Уедем? -

Она в ответ кивнула головой.

Такси поймали без проблемы следом

на мокрой и осенней мостовой.

Она была в широкой тёмной кофте,

а сверху плащ и в тон ему берет.

Приехали, бальзам плеснули в кофе

по рижским меркам давних лет.

Он записи включил в спокойном стиле,

читал стихи и свечи загасил,

чтоб обволок их полумрак всесильный,

но нужных слов никак не находил.

Так их молчанье стало разговором,

он трогал её волосы слегка.

Кто назовёт падение позором,

когда так горяча его рука?

Она была застенчива в постели,

в мужчине возбуждая дерзкий пыл.

От ночника скользили, сблизясь, тени,

он обо всём на свете позабыл.

Ей тоже хорошо, она сознанье

почти теряла, никогда ещё

так не гудело левое плечо

и пах не жгло природное созданье.

Потом они лежали, прижимаясь,

шептались тихо о забытых снах

и с новой силой, ласке отдаваясь,

бросались целоваться впопыхах.

Всё их роднило, но и всё мешало,

поскольку она замужем была,

и оборот такой приобретало,

что, видно, зря дорога их свела.

Чуть позже Анна полоскалась в ванне

и напевала песню детских лет.

И булькала вода и шла из крана,

от хвойной пены обретая цвет.

Загорин чуть поджарил свежий кофе,

засыпал в турку, - аромат сильней.

С экрана телевизора Прокофьев

свой отмечал столетний юбилей.

Оркестр старался, дирижёр во фраке,

как чёрный грач на пахотной меже,

то вздрагивал, то застывал во взмахе,

то первой скрипке кланялся уже.

Ему сводило скулы напряженьем,

он был ещё во власти торжества,

что древние прозвали вдохновеньем,

когда рождались нужные слова.

В мужском халате Анна появилась,

он ей до пят почти что доходил,

а стрижка от шампуни распушилась.

Загорину восторг под горло подкатил.

Он целовал её степные губы,

взяв на руки, опять унёс в постель.

Болезнь любви всегда страшней простуды,

когда за окнами сырая канитель.

Они вошли в такое измеренье,

где нет ни времени, ни горечи потерь,

а только есть бессмертные творенья,

которым настежь распахнулась дверь.

Они не различали вечных истин,

застыв в полёте над крутой горой:

лиловая сирень вздымала кипень

и душно пахло из лугов травой.

Парили вместе с грозовыми облаками

и в обморок срывались, как в овраг.

Соски и груди под его руками

твердели почками, взрывая мрак.

Подобное с Загориным случалось,

но встреча с Анной из других высот.

Видать на небе их судьба решалась,

где и без них полным-полно хлопот.

На абажур накинута косынка:

осенний лес оттиснут на шелку,

качаясь в пелене дождливой зыбко

с листвой кленовой на сыром суку.

Ещё там ходит по тропинке склизкой

знакомый мальчик под большим зонтом,

ему, наверно, к дому путь неблизкий,

где все его заждались за столом.

Так Анна представляла снимки детства

в альбомах фотографий давних дней,

где Сашенька Загорин по соседству

у старой дачи в окружении теней.

Там девочка приезжая мелькает,

всё время попадая в объектив

с грибной кошёлкой возле ног, застыв,

а он её совсем не замечает.

Конечно, очень жалко, что не знала

его в то время Анна, как теперь,

хотя нелепость встречи понимала,

печальный опыт от таких потерь.

Она на десять лет его моложе,

и детство у неё других корней,

но как все одинаково похожи

в те дальние года счастливых дней.

Невстречи жалость подступала к горлу,

от этого тоска нежней была,

как будто новое дыханье обрела,

узнав впервые сладкую крамолу.

В тот день воскресный все дома дремали

с дневными скуками телепрограмм.

Они ж друг друга жадно обнимали,

листва летела и касалась рам.

Кленовый лист с осиновым смешался,

а дождь со снегом. Муторный денёк

часа в четыре тьмою завершался,

под свет фонарный до рассвета тёк.

Дождь перевесил и пошёл стеною,

а, обессилив, начал моросить.

Она пыталась главное спросить,

но пусть уж всё идёт само собою.

Им без зонтов не выйти на прогулку,

к тому ж гулять в такую пору лень.

Они паштет намазали на булки,

попили кофе и опять в постель.

А утром разбежались – он в газету,

она домой с повинной головой.

Ну, всё, теперь их песня, видно, спета,

задаст ей муж вопросец непростой.

Решилась Анна – врать ему не станет,

как всё случилось, так и рассказать.

Пускай открыто его сердце ранит,

чем с отвращеньем продолжать с ним спать.