ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

 

Литературный анализ

 

«Под венком лесной ромашки…» (1911 г.) — Потеря подаренного девушкой кольца обернулась потерей любимой. «Белая свитка и алый кушак…» (1915 г.) — Печаль своего красавца короля. «Зелёная причёска, Девическая грудь…» (1918 г.) — Притча о любви пастуха к юной берёзке. «Не стану никакую Я девушку ласкать…» (1918 г.) — О неземной любви к Богородице. Стихи из цикла «Москва кабацкая» (1923 г.): «Сыпь, гармоника… Скука… Скука…», «Пой же пой. На проклятой гитаре…» безответной любви. «Не бродить, не мять в кустах багряных…» (1916 г.) — Поэтический гимн любимой девушке при прощании с ней. «Королева» (1918 г.) — Королева-красавица ждёт — Отражена пагубная страсть поэта, потерявшего смысл жизни. «Заметался пожар голубой…», «Ты такая ж простая, как все…», «Пускай ты выпита другим…», «Дорогая, сядем рядом…», «Мне грустно на тебя смотреть…», «Ты прохладой меня не мучай…», «Вечер чёрные брови насопил…» — В этом цикле с названием «Любовь хулигана», входящем в книгу «Москва кабацкая», поэт мучительно, но выходит, выдирается из мучительного душевного кризиса. Вся «Москва кабацкая» — углубление любовной тематики, отражение запутанной жизни революционных лет, крик души против жестоких подлостей осатаневшей действительности. Следующий взлёт — «Персидские мотивы», вершина мировой лирики.

 

Казалось бы, стихи о любви меньше других подвержены закону изменения, взросления, углубления поэтического дара. Если горячо, по-настоящему любит поэт, так он и стихи напишет настоящие, талантливые и значимые. Но это не так. И высоким любовным стихам лишь тогда приходит время, когда дар поэта достигнет зрелости, то есть вершины понимания Божественной Красоты, а если ещё более точно — начнёт делать осмысленные шаги к Истине, к Небесной благодати, к Богу. Так было у Пушкина и Лермонтова, так повторилось и у Сергея Есенина, особенно в «Письме к женщине», к разбору которого мы благоговейно приступаем.

 

Если кто-нибудь из вас заново прочтёт цикл «Любовь хулигана», посвящённый Августе Миклашевской, непременно заметит, что все представленные там стихи не столько о любви, о чувствах к любимой, сколько вообще о смысле жизни, о стремлении разобраться в себе, в окружающей действительности, о своём месте среди ушедших и живущих в земных испытаниях.

 

Вот и эту поэму-хронику любовно-гражданских чувств поэт начинает с кульминационного эпизода в отношениях с женщиной, которую он, конечно же, любил, иначе бы и не вспомнил, не обратился к ней с объяснениями непростой жизни своей. Горько звучат слова поэта:

Вы говорили:

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел —

Катиться дальше, вниз.

 

Таких печальных расставаний немало было в есенинской судьбе. Сам об этом говорил он открыто. И мы скажем с такой же откровенностью. Подобно Пушкину, Лермонтову, Тютчеву и Фету, человеком он был необыкновенно влюбчивым и невероятно быстро терявшим возгоревшиеся амурные чувства, и поэтому горьких слов о своей неверности выслушивал множество.

 

Понятно, гневные слова звучали вполне заслуженно, но почти никто из «разлюбленных любимых» («Едет, едет милая, Только не любимая») не мог понять глубочайших причин есенинских непостоянств в любви, богемности и пристрастия к вину. Душу поэта поняла только одна из них — Галина Бениславская, боготворившая его до самозабвения и ставшая добровольным секретарём по творческо-издательским делам Сергея Александровича. Приведу небольшой отрывок из её воспоминаний:

 

«Очень много сил уходило в стихи, но он сам говорил, что нельзя ему жить только стихами, надо отдыхать от них. Отдыхать было не на чем. Оставались женщины и вино. Женщины скоро надоели. Следовательно — только вино, от которого он тоже очень хотел бы избавиться, но не было сил, вернее, нечем было заменить, нечем было заполнить промежутки между стихами.

— Не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не смогу писать, — не раз говорил он в ответ на рассуждения, что нельзя такое дарование губить вином».

 

Случилась невероятная, и в то же время самая вероятная, закономерная вещь. Лучший ученик Константиновского училища и Спас-Клепиковской учительской школы, отличавшийся безукоризненным поведением и безупречным знанием и соблюдением Закона Божьего, Сергей Есенин, осознав поэтический дар и приехавший в Петербург, чтобы встретиться с Блоком и начать публикации стихов в поэтической столице, с лёгкой руки Александра Александровича был благосклонно встречен поэтической элитой, богемой, которая чуть позднее, после его благодатных встреч в Царском Селе с царственной семьёй, приобщила к традиционным кутежам (почитайте блоковское стихотворение «Поэты) и привела к коварной зависимости от «зелья» («Был я весь как запущенный сад, Был на женщин и зелие падкий»). Хотя надо сказать, что стихи всегда брали верх над пьянками и хулиганством. По исследованиям серьёзных литературоведов, лучший лирик всех времён и народов занимает первое место среди собратьев-стихотворцев по частоте сочинения стихов и поэм — почти не случалось дня, чтобы из-под его пера не выходило стихотворения, да ещё и, почти всегда, первоклассного! И всё же, всё же, всё же… «шальная жизнь» поэта, крепко испортившая характер, была главной причиной неудачной семейной жизни и непостоянной любви. Однако не единственной.

 

Есенин был мастером афористически короткого повествования («Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье»). Даже в одном четверостишии говорил о многом.

 

Не знали вы,

Что я в сплошном дыму,

В разворочённом бурей быте

С того и мучаюсь, что не пойму —

Куда несёт нас рок событий.

 

Поначалу, как многие литераторы тех лет, он не мог разобраться, что принесла России социалистическая революция. С одной стороны — провозглашение свободы, равенства, братства; власти — народу, земли — крестьянам. А с другой стороны — большевистский диктат, уничтожение «по-своему» мыслящих, яростная гражданская война; власть только тем, кто продался кремлёвским революционерам; гибельное разорение крестьянства; разрушение народного многовекового быта.

 

Посмотрите, как бесчеловечный, почти уже антихристовый разгул послеоктябрьской поры лёг в предельно сжатые строчки поэмы: «…в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком», «…в сплошном дыму, В разворочённом бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму — Куда несёт нас рок событий», «Когда кипит морская гладь — Корабль в плачевном состоянье», «Земля — корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Её направил величаво…»

 

Направил-то легко угадываемый кто-то (понятно, с шайкой шарлатанов помельче) и землю, и Россию величаво, к счастливой, сказочной, придуманной в радужных мечтаниях жизни, да путь в несбывающееся никуда лёг через ежедневно вспыхивающие, неистово умножающиеся насилие, кровь, разрушение всех прежних ценностей. И поэт, со своей сверхранимой душой, спустился в трюм, в кабак, «…склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном». Это был протест Есенина, «дудки Божьей», точно такой же, как в дореволюционные годы — против буржуазно, цивилизованно загнившей интеллигенции, плюнувшей на всё святое и на Россию-матушку, на бедный народ свой.

 

Надежда, однако, умирает последней. Вместе с Блоком и Маяковским так хотелось верить, что за космической волной обновления мира, за «третьей революцией духа» (Маяковский) райская жизнь на земле всё же возникнет, и герой наш нашёл в себе силы примириться с невиданной ломкой в стране, надеясь, что «мировой пожар в крови» (Блок) очистит загнивающую пошлятину жизни, очистит людские души, приведёт к подлинным ценностям — свободе, равенству, братству.

 

А иначе бы поэт не обратился к своей собеседнице с такими, опять-таки предельно честными, откровенными словами:

 

Любимая!

Сказать приятно мне:

Я избежал паденья с кручи.

Теперь в Советской стороне

Я самый яростный попутчик.

 

Я стал не тем,

Кем был тогда.

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности

И светлого труда

Готов идти хоть до Ла-Манша.

 

Слава Богу, идти до Ла-Манша за знамя вольности и светлого труда Сергею Есенину не пришлось. Почему — об этом несколько позже, в шестой главе. А пока закончим анализ «Письма к женщине».

 

Шёл 1924 год, предпоследний земной год поэта. В душе его крепли не только поэтические пушкинские традиции, но и восстанавливались заповеди православные, от которых он незадачливо, в угоду общей моде, отвернулся. Но они всё чаще напоминали о себе, заставляли снова и снова сомневаться в неколебимости яростного попутничества. И бывшей своей знакомой, и наверняка когда-то любимой женщине, в прощальной строфе Сергей Александрович решил возможным сказать чисто христианские слова:

 

Простите мне…

Я знаю: вы не та —

Живёте вы

С серьёзным, умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен.

 

Живите так,

Как вас ведёт звезда,

Под кущей обновлённой сени.

С приветствием,

Вас помнящий всегда

Знакомый ваш

Сергей Есенин.

 

Поэт пожелал собеседнице под обновлённой сенью жить не в бестолковой советской маете, а только так, как ведёт звезда, звезда заветная…

 

(Продолжение следует)