Открытый шкаф с вещами на износ...(Анна Липштейн)

Анна Липштейн.

Биографию содрала с другого сайта.

 

"Живу в Минске.

Пишу стихи с раннего детства, больше 20 лет, т. е. мыслю в рифму примерно столько же, сколько мыслю вообще.

В анамнезе незаконченный Литературный институт, факультет библеистики теологического института и философский факультет другого гуманитарного ВУЗа.

Автор двух сборников стихов. Последние публикации – «Журнал Поэтов» и журнал «Персонаж».

Лауреат премии «Родники вдохновения» и конкурса «За далью даль» (2015). Финалист премии «Мцыри» (2015)."

 

Мне очень зашло (плачу в некоторых местах, когда читаю). поэтому начитала так, как прожила.

(Надеюсь, что претензий ко мне со стороны автора не будет, потому

что если ОНА удалит свои стихи - я сдохну от горя.)

 

 

Открытый шкаф с вещами на износ...

 

Открытый шкаф с вещами на износ,

не по размеру серыми, сухими;

кривого подоконника откос,

пылящийся принять любое имя;

усталый быт (где место – никому),

оправданный лишь стенами и крышей.

Не страшно в обесточенном дому

назвать предметы. Страшно их услышать –

часы, комод, шатающийся стул, –

закройте рты, здесь воздуха немного,

весь этот невозможный, мерный гул

заглушит даже истинного Бога.

 

Дни тянутся, не образуя связь,

которая в шкафу оборвалась.

 

Вот вещь. Вот док. Вот истинный размер.

Вот ничего и это тоже данность.

Вся жизнь собой являет экстерьер,

с которым я так долго обнималась.

Спит моль, паук, сверчок. Всё спит и спит.

Спасаешь ветошь – вечность по наклону.

И ничего внутри не убедит,

что всё могло быть как-то по-другому.

***

пока ты рассуждаешь о погоде...

 

пока ты рассуждаешь о погоде

идут снега и точат клювы птицы

и человек из комнаты напротив

пытается повторно застрелиться

когда ты дочитаешь строки ниже

и въедливо расставишь запятые

индийский океан затопит рыжим

четыре макуанские святыни

и нечего заметить не с чем слиться

весь мир вокруг исконно посторонен

ветра поют и расцветают птицы

на внутренней поверхности ладони

***

Сыну

 

Мы будем жить на отмели морской

Искать янтарь с тобою тихо будем

Пить чай с небарбарисовой тоской

Когда по воскресеньям выйдут Люди

О счастье я тебе не расскажу

Ты знаешь мама больше по деталям

Не бойся он не страшный этот жук

Не бойся эти пчёлы не ужалят

И дождь пройдёт и кончится вода

Починим краны в доме и чуть выше

Я буду говорить с тобой всегда

Особенно когда не станет слышно

И если море льдинами пойдёт

И если моря вовсе вдруг не станет

Не бойся он не страшный этот лёд

Не бойся первый опыт не ужалит

Мы будем вечно жить и я и ты

Поблизости всегда через дорогу

Оставлю на песке твои черты

А ты мои сотрёшь и слава богу

*****

Одно

 

Море беззубо отплевывает белемнитов,

смотрит бездонными толщами карий янтарь —

кто пополняет число отмирающих видов,

кто ещё нянчит в груди неизвестный словарь.

 

Соль на раскрытые лёгкие вместо цезуры.

Грань между формами жизни и смерти размы…

Чётки и явны на дюнах лишь чаячьи суры

и запятая волны между молов прямых.

 

Сердце зайдётся и вытолкнет вечную память,

вот и осталось последнее дело, одно —

мозг обесточив, о памяти память оставить,

чтобы спокойно подняться на самое дно.

***

После личных местоимений

 

Он приносит ей ладан и мирру, немую тоску,

он даёт ей молочного яблока спелое семя,

а она его гладит по выбритому виску

и под платьями прячет ободранные колени.

 

Он кладёт ей на плечи тепло, тонкорунную шерсть,

а она его слышит сквозь камни и океаны,

он ей дух невоплотный и полный, она ему персть —

всё, что зверю тревожно и больно, а Господу рано.

 

Исполняя петлю притяженья, зайдёшься от нег,

где прочувствуешь фальшь, даже если любовь надмирна,

...и в таком приближеньи рождается человек,

сам себе приносящий тоску, и тепло, и мирру...

***

 

Ремонт

 

Пора завозить в этот дом вязкий клей и белила,

в заглавные комнаты окна распахивать настежь,

где каждый мужчина, которого я любила,

вздыхал между делом "тебе надо, милая, замуж".

Менять потускневший текстиль, выметать паутину,

кота отгонять от холодных звонков и обоев.

Пора, отработав пространство, себя передвинуть,

туда, где "один" это много важнее чем "двое".

Извилистый путь обновлений (и их симуляций),

попытка ремонта: не голову, что попроще.

Сложнее всего постоянно переменяться

где каждая линия знает тебя на ощупь,

до косточки, до заикания, в самом деле...

Принять пустоту, лечь на вытертый пол гостиной.

И сверху, и снизу соседи с обеда сверлят,

а слышится Шнитке, "Сюита в старинном стиле".

***

Тихо у берега. Ветер, кусты и камни...

 

Тихо у берега. Ветер, кусты и камни.

Время насквозь, неизменные 7:12.

Можно попробовать рыбу схватить руками,

если ожогов термических не бояться.

 

Вот бересклет. Он цветёт и его не слышно.

Белые крестики (всмотришься – будут плюсы).

Горло занозит прилипчивый запах мыший,

а на конце языка закипает уксус.

 

Быть в этой точке – носить вместо сердца паюс,

где пустота, и её бесконечно много –

так, что с самой этой точкой отождествляясь,

можно прожить и оставить любого бога,

можно помыслить…

но этот уложишь опыт

в самую суть свою, чтобы пророс корнями.

 

Тихо и ветрено перед большим потопом.

Спи, Иафет, ничего не случится с нами.

***

Минус 1

 

Подгнивших листьев вязкое амбре,

отсутствие глаголов и причастий...

Тоска, пожалуй, тоже форма счастья,

доступного немногим в ноябре –

причина добавлять в настои мёд

и находить в погоде оправданье

для неприлично долгих опозданий

на встречу с тем, что вовсе не придёт.

 

Почти декабрь и кризис средних лет,

начавшийся из кризиса начальных.

Что может в эту пору опечалить,

помимо пачки мокрых сигарет.

Уже ни перепутий, ни чудес:

по курсу неизбежное зазимье,

и горло, переполненное дымом,

откашляет лирический диез.

 

Ступай, ступай в египетскую тьму,

там будет свет из лампы на 120,

там будет всё, на чём не надорваться,

но простудиться сердцу и уму.

Ступай туда, где каждый Иегов...[_],

где не найдут, не ждут, не потревожат

где первый снег так выжигает кожу,

как будто он последний из снегов.

****

До востребования VI

 

Здравствуй, Ракель! Злая шутка: сменить лицо,

чтобы воскреснуть и снова…, и… (нервный смех),

так, чтобы глухо катать по столу кольцо —

то, что на палец тебе и на шею мне.

 

Но не о кольцах и шеях сегодня речь.

Даты и шрамы, как водится, берегу,

с той глубиной, чтоб тебе в эти ямы лечь,

не раздвигая ни ног, ни отёкших губ.

 

Память стекает всё дальше и глубже, но

каждый февраль возвращается в точку Икс.

Чтобы рассечь «никогда» и «давным-давно»

ходит строка как истёртый пастуший хлыст.

 

Не обессудь, что признаний и боли нет,

нечем кормить зверя ревности и вины.

Всё застилает гранитный покойный цвет,

тот, под которым мы порознь погребены.

***

Ненаписанное в субботу

 

Всё минуло, видишь, — надежды, стремления, планы;

звучащее слово — богатства земного предел.

В глазах темнота, но я вижу цветенье каштана

и волос, который как будто не в срок поседел.

Послушай, тут страшно, тут тень бесприютная бродит,

шипит, извивается, словно в опилках змея —

то рухнет под ноги, то сядет тихонько напротив,

а если присмотришься...

Господи, это же я...

 

Уже не полезешь на стенку, не вывернешь локоть,

лишь халу преломишь и терпкое выпьешь вино,

погонишь большую любовь, как животную похоть,

поскольку по модулю духа они заодно.

Такое нельзя объяснить, только вымолчать можно,

всё сводится к числам заведомо меньше нуля,

к сердечному тремору, клятвам и выводам ложным,

к тому, что весна поощряет и терпит земля.

 

Себя обману, что и помню и славлю день данный

в торжественной, связанной, скорбной его пустоте...

но кто зажигает шабатние свечи каштана

по счёту моих от тебя невозможных детей?

***

Море

 

Бабкина кровь или донор — безусый семит,

но — прижимают традиции правого берега.

Море волнуется раз — и под сердцем искрит

странный объект, недоступный для точного пеленга.

Море волнуется два — и в затылок, как гвоздь,

входит торжественный свиток (не шкура бы змеева).

Строгий порядок взамен рокового «авось»

всё прибирает, что было от века рассеянно.

Море волнуется три — и... четыре, и пять, —

«шма, Исраэль, — волны движутся канторским шёпотом, —

хочешь служенья? сумей у воды перенять

опыт отсутствия всякого зримого опыта;

хочешь земли? покупай что дают от болот —

будет цветенье и плодность долине прокрустовой;

траура хочешь? представь, что ты целый народ,

если научена прежде отдельность почувствовать»

 

Море волнуется. Ветер читает кидуш.

Вижу — лодчонку кидает на разные стороны.

Двое. Их сети пусты. Эй, ловцы ли вы душ?

Истинно ли искупленье голгофской историей?

...

Море волнуется, хоть и не знает тревог.

Лодка уходит за скалы — неровно и знаково.

Двое молчат. Их молчание — тоже урок,

дескать, ответят — не каждому.

Спросят — со всякого.