ноябрь

***

И не взываю, и ты не зови,

Господи, чем-то помимо любви --

свежим постом записного халдея,

снимками пьющих его визави,

трезвым расчетом

парадной аллеи

фей и орфей из страны берендеев.

Не поминай,

не ищи, не живи.

Осью на запад, спиной в водосток

оторвалось пятипалое чадо.

Вот и приплыли лицом к листопаду.

Чудится,

треплется шарф между строк,

шлейф серебристого полураспада.

Тоже мне неженка,

кожа да кость.

В колотых жилах военная злость,

радость победы и трубы позора.

Мало печали осталось в строю.

До униформы авось простою

в выкройке дерева,

цвета и хора.

 

***

Не оставляя за скобками

чувство вины,

можно назваться гнездом,

умножаться и виться.

Редкая птица слетит на мои колтуны

и превзойдет опереньем

нередкую птицу.

Зашелестят в скорлупе золотого яйца

бабка и дед в ожидании

мышки-норушки.

Можно назваться травой,

не теряя лица,

или, теряя названье,

уткнуться в подушку.

Долгая нежная ночь

ни к кому ни при чем.

Три петуха

неизвестно чьего звукоряда.

Редкая птица слетит

и тряхнет гребешком.

Вот ты какая воистину,

курочка-ряба.

 

***

Белый просвет с четырех до пяти

вижу, а все не умею войти.

Низкий, что дверь потайная в каморке.

Вертится дедушкин бабушкин ключ,

снег не протоптан, пречист и скрипуч.

И торжествующ

у крыш на закорках.

Животворительный вьется падеж

кем-то ручным,

неизвестным допрежь

зверем глазастым в мохнатой опушке.

Ель изогнулась и тянет кудель,

двор переходит в чужую постель

легче, чем вор,

без стыда и подушки.

Бьется предательный не по уму

и не по сердцу,

и что, не пойму,

держит затвор на любительской пленке.

Заново выбелит давний снежок

черный пенек или черный росток.

Оба прекрасны

как толстый и тонкий.