Прозаические миниатюры

ЗАВИСТЬ

 

Он завидует. И нередко зависть его выливается в пренебрежение, а там и до презрения недалеко к тому, кто является объектом его завистливых побуждений. И всё же он научился контролировать свою зависть — старается не замечать, временно вычёркивать из памяти тех людей, чьи судьбы кажутся ему удачливее его собственной. Но сделать это труднее, нежели изложить на бумаге. Некоторое облегчение приносит ему осознание того, что завидует он не всем подряд. Например, Биллу Гейтсу, Путину или тому же Соросу – вовсе и не завидует, поскольку их судьбы кажутся ему чем-то фантастическим, нереальным, немыслимым. Зависть его направлена в сердце среднего человека. Именно там, по его мнению, сосредоточен дом обрушивающихся на его голову неудач. Он работает на металлургическом производстве. И когда видит, что раскалённый металл предпочитает обретать наилучшую форму не под его непосредственным присмотром, а ближайшего соработника, — то активизирует свою внутреннюю энергию на улучшение качества производства, но чрезвычайно редко добивается поставленной цели. Приходит домой, измотанный и подавленный. Как обычно, попусту поругивает жену, после чего, удовлетворив свой сексуальный инстинкт, поворачивается лицом к стене, погружается в тёмный, бесцветный сон. Именно ощущение духовной нереализованности, ничтожности и непризнанности выуживает из него сперму. Обладая в извращённой манере своей закомплексованной супругой, он яростно мстит ей за все свои неудачи, хотя она, понятное дело, не виновата. А по утрам, сидя за чашкой кофе, он вслух рассуждает о несправедливости этого злополучного мира. Морализирует. Снова без особых причин критикует жену. Сжав зубы, направляется на работу. У заводских ворот его поджидает сторожевая дворняга. Для неё у него всегда находится доброе слово и кубик сахару. Он добродушно поглаживает её холку, чешет за ухом, ласково целует в серый, блестящий нос. Ибо она — собака! И, должно быть, не подозревает об этом. Она приветливо хлопает ослезившимися глазами, виляет драным хвостом.

 

 

БЫВШИЙ ШМУЭЛЬ

 

Один украинец так сильно хотел обратиться в иудаизм, что каждый день посещал синагогу, ни на шаг не отходил от раввина. Поначалу раввин с недоверием отнёсся к нему, но позже подумал, что, должно быть, кто-то из предков этого настырного украинца был обладателем еврейских корней, следовательно, в украинце проснулась и обнаружила себя еврейская душа. Раввину очень понравилась эта мысль. Он был не просто раввином, он был главным раввином. Поэтому украинца вскоре приняли в круг иудеев, сделав ему обрезание. И случилось так, что бывший украинец покинул иудейскую общину, исчез на год.

Однажды главный раввин и его ребецн шли по улице, и вдруг они увидели идущего им навстречу Шмуэля (имя, которое они дали бывшему украинцу). На груди Шмуэля важно возлежал большой серебряный крест.

— Шмуэль, — обратился к нему главный раввин, — почему у тебя крест?

И Шмуэль как ни в чём не бывало отвечал:

— Премногоуважаемый рав Шломо, прошу вас называть меня моим прежним именем.

— Но почему? Разве ты не перешёл в иудаизм? — пуще прежнего удивился раввин.

— Перешёл, — заявил с высоко поднятой головой раву Шломо бывший Шмуэль, — но лишь для того, чтобы из иудаизма перейти в христианство. Как Иисус Христос!

 

 

НА СВОЁМ МЕСТЕ

 

Один человек перешёл в ислам, другой же предпочёл для себя иудаизм. Конечно, все у них принялись расспрашивать, откуда они перешли.

Как оказалось, первый перешёл из буддизма, а второй — из христианства. Но что было делать с третьим? Он-то оставался на месте.

— Почему? — возмущалась толпа.

— Потому что, — отвечал он, — мне неоткуда переходить, разве что из себя...

 

 

ЛЮБУШКА

 

От француженок пахнет французами. А от тебя, Любушка, ввечеру, — туалетной водой. Французской. Только не вьются вокруг тебя ухажёры: ни Жоры, ни Пети, ни Емельяны Васильевичи. Всё живёшь ты одна-одинёшенька в России, в грёбаном своём Уренгое. И никто с тобой добрым словечком не перемолвится. Не приголубит.

 

Дом у тебя частный. Огород двадцать соток. Сарай. А в нём жёрдочка. А на ней курочка восседает. Головушка у неё платочком ситцевым перехвачена. Это тебе так приспичило. Нет у тебя ребёночков. Вот и взираешь ты на Лизу, на курочку свою, как на дщерь родненькую. Ласковые слова молвишь и кормишь с ладони зёрнышками отборными. А она тебе взамен о житье своём сарайном кудахчет сладкоголосо. Да, о житье сарайном, потому как, вроде бы, и не о чем больше.

 

Смотришь по сторонам и видишь: пьянь одна подзаборная шляется. И людьми-то их не назвать. Будто тени они, низвергнутые в этот мир затмением солнца. Ни прошлого у них, ни будущего. Ничегошеньки нет. Внезапно возникают перед твоими чувствительными очами и, вздохнув, прозвенев стеклотарой, утекают во сыру землицу на веки вечныя.

 

Эх, Люба. Любушка! Не повезло тебе. И на что тебя мамка в России-то родила? Это олигарховым дочкам в России жить хорошо. А тебе, девке простоволосой, чумазенькой, не житьё, а мука сплошная. Некому тебя под венец вести. Был, правда, Стёпка один. Так ведь даже до калитки твоей не доплёлся. Прислонился к берёзе, вздохнул и утёк под неё. И только облако перегара там, где стоял он, повисло. Да и то ненадолго.

 

Вот и остаётся тебе курочку нянчить, убаюкивать иногда, положа себе на колени. А ввечеру надеваешь ты самое красивое своё платьице, прихорашиваешься; вынимаешь из-под подушки водичку французскую, ароматную, которую ещё мамка твоя через почту на последние деньги выписала, и распыляешь по телу своему нетроганному. А потом выходишь во двор и место на завалинке занимаешь. Ждёшь себе кавалера. Сердце своё готова ему отдать. Душу. И даже курочкой Лизой попотчевать, если он скажет. Однако не судьба. Несудьба. Почту вашу снесли. Почтальон в петлю сунулся. Провели в Уренгой интернет. Но тебе-то что с этого? Ты всё равно им пользоваться не умеешь. Бедная, одинокая моя Любушка.

 

 

ЗОЛОТО

 

Я — остывшее солнце, ради которого вы готовы на всё. Ваши предшественники были не лучше вас. Продолжительное время взирали они на моё мягкое тело. И мои лучи ослепили их. Тогда, чтобы набить моей ослепительной сущностью свои карманы, они принялись прорубать путь к моему сердцу. Но им не удалось разрушить его. Жилистая оболочка, которая оберегала его, лопнула и пролилась на них раскалённым металлом. Погубила их. И вот появились вы, такие же молодые и храбрые. И однажды, копаясь в земле, обнаружили мои слёзы. Они сразу очаровали вас. Дьявольские огоньки вспыхнули в ваших зрачках. Вы принялись убивать друг друга — лишь бы заполучить меня. Ежемгновенно в мою холодную плоть впиваются ваши зубы. Вы не видите явного и продолжаете рыть глубокие норы, куда помещаете вашу алчность, ибо на поверхности ей сделалось слишком тесно: своей слюной она жаждет отравить всё, мироздание. Вот и змея средь ночи вползает в дом...

 

Там, в недрах земли, ваши заступы непрестанно ударяются о миллионолетние останки ваших предшественников. Однако даже их окаменевшие останки не в силах преградить вам дорогу! Их история не будоражит вас. «Все истории движутся в одном направлении, — говорите вы, — в чёрную точку смерти». И я вбираю в себя линии ваших ладоней, поглощаю ваши душные души. Ручьи крови расходятся от меня, создавая иллюзию диковинного цветка — господина ваших фантазий. Моя власть крепнет. Когда-нибудь ваши старания разлепят мой слипшийся рот, и я прикажу вам броситься вниз, в пропасть, которую вы сами же вырыли.

 

Лишь ребёнок, подобрав на берегу моё рыжеватое тельце, без сожаления возвращает его студёной реке. Пылающее над головой сердце он принимает за своё собственное. И не пытается выдрать его из лазоревой плоти.

 

 

БЕСПЛОДНОЕ ПОЛЕ

 

Был учитель, и были у него ученики. И учитель ежедневно учил своих учеников знанию, утверждая, что знание, которому он их учит, — самое лучшее, самое правильное. Но при этом он строго-настрого запрещал им распространять его среди других людей и народов.

 

— Плодитесь и размножайтесь, — наставлял учитель учеников, — а чужаков не посвящайте в наилучшее наше знание. Потому что, когда они овладеют им, между ними и нами не будет никакой разницы!

 

И, овеянные наилучшим знанием своего учителя, самонадеянно ступали ученики по земле и считали себя её солью, а всех других — малосведущими, в силу их невысоких духовных качеств оторванными от высшей, изначальной, истины — первосмысла.

 

Но вот пришло время, когда ополчились на них народы земли, ибо народы эти всё, что знали, самоотверженно несли в мир, а обладающие наилучшим знанием укрывали в себе, тем не менее всюду провозглашая, что обладают знанием наилучшим.

 

Прошло ещё сколько-то времени, и негодующие люди схватили учителя, а также всех его учеников, бросили их навечно в глубокую яму. И там в яме, в полной темноте, среди сырости и собственных нечистот, учитель продолжал опутывать головы и сердца учеников своим наилучшим знанием. А когда совершил свой последний выдох, его учительство взял на себя его преемник — один из лучших его учеников.

 

 

ПРАЗДНИКИ

 

Все эти люди разных национальностей. У каждого из них свои обычаи, культурные предпочтения, религиозные праздники. И сегодня эти люди торжественно празднуют, что повелела им жизнь. Мне бы хотелось поздравить их всех. Но, чтобы не утонуть в этом бурлящем праздничном море, я решил примоститься на песчаном берегу, побыть в стороне от всеобщей мешанины пенящихся волн. Время от времени я забрасываю в море мою длинную удочку, вылавливаю какой-нибудь из праздников и, внимательно осмотрев его, словно разноцветную рыбёшку, возвращаю бурным волнам. Голод не терзает меня — одно любопытство.

 

 

ФАРАОН

 

Я хотел бы оплакать египетского фараона, который думал, что будет вечно покоиться в своей пирамиде, созерцая звёзды потустороннего мира. Он был выдающимся царём и военачальником. Он раздавал хлеб и осаждал крепости. Ему платили дань многочисленные народы и племена, они и трепетали и падали ниц, когда он проезжал сквозь их ряды в золотой колеснице. Он страстно обнимал змеевидный стан своей луноликой супруги, пил мёд из её уст, и она подносила к его стопам своё блестящее тело. Фараон гнал впереди себя песчаную бурю и рассекал небо ледяным серпом. Он воздвигал города из пыли и он же обращал их в пыль. Направлял воды Нила и возвращал их обратно. Ему не было равных! Но человеческое тщеславие настигло его. Археологи отыскали секретный вход в усыпальницу и, радостно подбадривая друг друга, вынесли забинтованное тело наружу — туда, где десятки рабочих приветствовали их и прославляли Аллаха. Ныне его мумию можно увидеть в Каирском музее. Скрестив на груди руки, фараон лежит под стеклом. Ламповый свет обволакивает его так, чтобы можно было не упустить ни одной подробности. Туристы удивлённо пожимают плечами, фотографируются рядом с «усопшей скульптурой», а некоторые стараются побыстрее уйти, чтобы больше не лицезреть извлечённое на свет воплощение смерти. Может быть, дух фараона сейчас здесь... И он благоговейно преклоняет колени перед своей хрупкой мумией — смутным отпечатком земного владычества. Шум песка и горячего ветра доносится из глубины веков. Боевые колесницы сметают на своём пути вражескую пехоту, гром стоит над пустыней. Фараон, отбрасывая в разные стороны ослепительное сияние, возвышается над головами своих приближённых. Враг бежит в смятении. Ещё один самодовольный царёк пленён и теперь приближается на четвереньках. Да здравствует фараон!

 

 

ВЕРБЛЮД

 

Верблюд в зоопарке покачивает горбами. Высокий забор из металлических прутьев ограждает его от публики. «Я песочного цвета, — говорит верблюд, пожёвывая колючку. — Я не осёл, не лошадь. Верблюд! Вдоль и поперёк исходил я Сахару. И не выдохся. Не издох от жажды. Моего хребта не смог преломить ни один самум, ибо в моих мешковатых лёгких бурлит огненная река, выходя из ноздрей знойным, могучим ветром, который движет по небу светила и перемещает планеты. Мои горбы — возвышающиеся барханы. Пророк Мухаммад (мир ему и благословение), претерпевая лишения, многократно взбирался на них, неся Коран заблудшим туземцам, и мои широко раскрытые глаза освещали ему дорогу. Я пил воду в оазисе. И слышал речь золотистой рыбки. Она причитала: «Как жаль, что я не верблюд!». А змея говорила, что Аллах несправедлив, поскольку змея вполне могла быть моим хребтом, но вместо этого — обречена чертить на песке подобие моего хребта! Однажды я плюнул — и в кофейных сумерках вспыхнула перламутровая звезда. Глядя на неё, мистик вдохновился и написал мессианский трактат. А поэт описал в стихах вдохновение мистика. Вскоре я прибыл в Мекку. Люди рукоплескали и улыбались мне. А после того, как я семь раз обошёл Каабу, меня стали именовать горбоносным хаджи. Сотня бедуинов следовала за мной, неся на своих горбах еду и питьё для меня. А потом, когда я гостил у аравийского принца, хитрый европеец опоил меня пьянящим настоем. Чалма сползла на мои глаза. И я провалился в колодец беспросветного безрассудства... С тех пор я живу в зоопарке. По мне ползают кровожадные мухи. Нечестивые люди забавляются мной: бросают в мою сторону малосъедобные штучки. Но я не падаю духом. Нескольких обидчиков настигла моя обжигающая слюна. Горделиво поглядываю на этих кяфиров. Стараюсь не заговаривать с ними. Молчу. Лишь иногда, когда ощущаю голод, рассказываю им эту историю».

 

 

О ПРЕДПИСАНИЯХ

 

Схватили черти ортодокса, собираются тащить его в чистилище.

— За что Ты так со мной, Господи? — исступлённо воззвал к Богу ортодокс. — Ведь я жил в страхе перед Тобой, исполнял все Твои предписания!

— Видишь того человека посередине Моего тронного зала? — спросил Создатель. — Да, того самого, что восседает за столом изобилия. Так вот он действительно жил в страхе передо Мной.

— Я знаю его, — выпучил от удивления глаза ортодокс, — я неоднократно уговаривал его начать соблюдать Твои предписания, но он всегда поворачивался спиной.

— Он праведник в глазах Моих, — на этот раз как-то вкрадчиво произнёс Господь. — А ты намеревался ввести его в заблуждение, потому что Я не давал вам никаких предписаний.

— Как же, Господи?..

— Я повелел вам жить! И чтобы жить, вы сами установили для себя предписания.

 

 

РЫБИНА

 

Я рыбина из этого илистого пруда. Всех моих деток переловил сетью стоящий на берегу в клочьях белого дыма голодный мужик. У него большие пронзительные глаза. Ими, как сетью, он будоражит воду. Время от времени он наклоняется и бросает взгляд в пластмассовое ведёрце, где в ужасе плещутся мои ребятишки, и высвобождает из своей головы звенья проклятий. Мужик возмущён тем, что ему удалось выловить. Он говорит, что «этой чешуйчатой мелочью даже младенца не накормить». А я исхожу слезами. Я-то знаю, что для голодного мужика и мошкара — пища.

 

Он кличет меня, потому что в пруду, кроме меня, никого не осталось. Лишь мною мужик может насытить свой требующий желудок. Возможно, тогда он выпустит моих деток обратно в пруд, и они проворно поплывут на другую сторону, спрячутся в камышах. И вот я отважно впиваюсь жабрами в сети. И мужик чувствует, что сейчас под водой происходит нечто грандиозное — сродни восходу и гибели солнца, но только на рыбьем уровне… Мужик тащит сети, и его хмурое лицо внезапно преображается, когда, поднатужившись ещё раз, он видит меня, рассекающую хвостом воздух у его ног. Он смеётся. Размахивает руками. А затем аккуратно извлекает меня из капроновой сети, просовывает в мой рот указательный палец, имеющий форму крючка, и приподнимает над своим игольчатым подбородком — словно желая определить мой точный вес. «Попалась! Рыбина!» — радостно восклицает мужик. Смертью несёт из его чёрного рта. И руки его холоднее глубоководного ила.

 

Я хорошо помню этого мужика. Ещё мальчишкой приходил он сюда с надувным матрасом. А я мальком проскальзывала между его напряжённых пальцев. Но теперь он волен сделать со мной всё, что захочет. Я полностью в его власти. Одна эта мысль до невероятных размеров раздувает его самолюбие. Облизывая пересохшие губы, насвистывая, он подносит меня ещё живую к костру, подвешивает над ним. Нестерпимый жар охватывает всё моё тело. Я раскрываю рот, словно намереваюсь выпить застывшее надо мной дождевое облако. Я чувствую, сколь быстро плавятся мои плавники, как от меня отслаиваются чешуйки, превращаясь в хрустящую пыль. Красная ткань костра подступает к моим глазам. И они вот-вот лопнут, не выдержав этого адского натиска. Но перед тем как огонь окончательно ослепляет меня, я ещё раз успеваю увидеть голодного мужика. Он весело поднимает с земли пластмассовое ведёрце и со словами: «Подрастите сперва» — выплёскивает моих ребятишек в пруд. Они снова дома! Они спасены! Спасибо!

 

 

ПОЭТ

 

— А сейчас для вас выступит поэт! — важно объявил конферансье.

Неожиданно для всех, освещаемый лучами прожекторов, на сцену в инвалидном кресле вырулил человек с кипой бумаг. Его лицо было каким-то восковым, оплывшим, оно смущало отсутствием эстетических форм. Вдобавок поэт был жалок и стар, словно мой кожаный портфель, который недавно я погрузил в мусорный бак. В зале воцарилась мёртвая тишина. Я вздрогнул и, словно повязку, опустил на глаза ладонь. В голове не укладывалось, что в поэте могут сочетаться столь непритягательные черты. Что-то пробурчав, кашлянув пару раз, он принялся читать в микрофон стихи. А мы их даже не слушали, так как всё ещё пребывали под впечатлением от внешнего вида этого существа. Но потом — странное дело! — чем громче он читал нам стихи, входя в раж, тем отчётливее, подобно задорному колокольному перезвону, и проникновеннее звучал его голос. Нашу юность, нашу любовь уловили мы, почувствовали в его стихах и потянулись к ним всей душой. Рука моя покорно соскользнула вниз, а глаза прояснились, налагая на звучание его голоса окрылённое зрение...

Старик в инвалидном кресле расправил плечи. Лицо его разгладилось, щёки налились игривым румянцем. Время явно текло в обратную сторону, и выступающий перед нами хорошел, хорошел, хорошел... Помню, как он возвысился над своим инвалидным креслом, вытянулся во весь рост и расплылся в улыбке — словно превратился в двадцатилетнего портового грузчика или даже в капитана дальнего плавания. Но апогеем нашего удивления явилось то обстоятельство, когда, запросто переступив через своё печальное кресло, поэт превратился в голубого колибри с золотистыми крапинками по бокам, метнулся на середину зала, живо описал круг над нашими головами и упорхнул в луч прожектора.

В зале все ахнули. Свет погас.

— Так это ж иллюзионист! — воскликнул кто-то из зрителей.

— О Господи! — раздался взволнованный женский голос.

— Включите свет!

На сцену снова упали яркие лучи прожекторов, и мы увидели того самого непритягательного, немощного старикашку в инвалидном кресле.

— Не волнуйтесь, — как бы извиняясь, почти шёпотом произнёс он, наклонившись к микрофону. — Я не трогался с места. Всё это время по залу путешествовало ваше воображение.

Зал взорвался аплодисментами.

 

 

АУ

 

Они расстались — лишь солнце высунуло голову из-за холма. Никто не видел, как она выходила из его дома, с чуть заметной улыбкой на загорелом лице. Она прошла мимо цветочной клумбы, аккуратно срезала алую розу; ещё раз бросила тень на растущие по бокам широкие липы и, оседлав пламенного цвета авто с откидным верхом, умчалась вниз по пустынному шоссе в направлении мегаполиса, где у неё были апартаменты.

Когда она скрылась из виду, он притворил калитку и, вернувшись во двор, уселся на крыльце, поглядывая то на шоссе, то на исчезающие звёзды над головой. Когда он увидит её снова?..

Призраки приятных воспоминаний обступили его.

Она постучалась — он открыл.

Она спросила:

— Вы один?

Он ответил:

— Похоже, теперь нас двое.

Она пристально заглянула в его глаза, потом проследовала в гостиную, где устроилась на мягком шелковистом диване с узорами занимательных ангелочков. Он примостился рядом в ожидании её голоса.

— Здравствуйте! — внезапно сорвалось с её нежных уст.

— Добрый вечер, — отреагировал он.

Минутная тишина. Каждый из них неотрывно смотрит в лицо друг другу, будто пытаясь уловить что-то недосказанное, таинственное.

— А вы загадочный человек, — наконец говорит она, переводя взгляд на его небрежно уложенные волосы.

— Разве мы уже где-то виделись? — спрашивает он, прекрасно понимая, что перед ним его благоверная супруга (но правила этой игры по-прежнему неизменны).

— Да, где-то, на другом конце вечности, — мурлычет она.

— И мы, должно быть, не просто знакомые?..

— А вы бы осмелились так запросто пустить к себе в дом незнакомку? К тому же, ещё не достаточно стемнело, ваши соседи не спят.

Не долго думая, он говорит:

— Вы правы. Я бы не стал себя компрометировать. Хоть я и проживаю в этом доме один, однако, поверьте, в моём случае лучшее средство от одиночества — само одиночество. Я узник моих фантазий.

— Я прекрасно вас понимаю, — щебечет она. — Сколько вам стукнуло?

— О, я не помню. Наверное, — говорит он, — мне ровно вечность с небольшим хвостиком — столько, сколько и вам.

— Нет, — говорит она, — вы забыли, что я немножко моложе вас. У меня нет хвостика.

— А я стесняюсь признаться, но я всё никак не могу вспомнить вашего имени.

— Меня зовут У, — игриво произносит она.

— У — в смысле Ундина? — любопытствует он.

— У — в смысле женщина.

— Значит, это ваше настоящее имя?

— Да. А как зовут вас?

— Зовите меня А, — отвечает он.

— А и У — чудесная компания, вам так не кажется? — с улыбкой произносит она, поправляя на себе фиолетовое платье. И прибавляет: — Официант, принесите для АУ чаю.

— Я об этом тоже подумал, — слегка зардевшись, соглашается он. Чуть не забыл...

Идёт в кухню, включает чайник. На выходе как бы растерянно застывает в дверях: У с босоножкой в руке стоит возле окна, платье валяется у её ног.

— Подошва почти никакая, — полуразвязно произносит она, указывая на босоножку. — Вот, взгляните, только неделю назад купила в итальянском бутике и теперь вынуждена платить за это своими ножками.

— В прихожей есть тапочки, если не возражаете, я принесу их.

— Лучше покажите, где у вас ванная, я хочу принять душ.

— Конечно, — говорит он, — идёмте за мной.

Пятнадцать минут спустя У выходит из ванной, закутанная в бархатное полотенце. А угощает её чаем, в который, по традиции, выжал грейпфрутовый сок. Похоже, ей нравится. Она даже подмигивает от удовольствия. Включает телевизор, выключает; так же бесцеремонно перебирает книги, покоящиеся на полках.

— Любите книги?

— Люблю, — признаётся он.

— А я нет. По крайней мере, не в этот раз, — мелодично звучит её голос. — Стало прохладно. Позвольте прижаться к вам.

Он пятится... но вдруг делает к ней порывистое движение, прижимает к себе. Его щека притрагивается к её щеке.

— Нас ничто не должно смущать, — убаюкивающе шепчет она. — Я пришла к вам извне; и в эти чудесные мгновения хочу приоткрыть для вас тайники не только моего тела, но и моей души.

— Для чего вам это нужно? — осторожно интересуется он.

Коснувшись губами кончика его уха, она начинает шептать нечто непостижимое, понятное ей одной и больше никому на всём белом свете.

— Я делаю это для вас, — говорит она позже, — и для себя. Быть может, в этом и заключается моё женское счастье. Вам всё ещё нравится исходящее от меня тепло, А?

— Очень даже нравится, — произносит он каждый раз, после чего подхватывает её на руки, воодушевлённо уносит в спальню.

Через несколько дней настанет его очередь ехать к ней. Она ему позвонит...

 

 

БРЕМЯ НА ДВОИХ

 

1.

Помнишь, в детстве ты сидела у меня на коленях и пела какую-то наивную песенку о любви, а я улыбался тебе и находил в твоих вьющихся волосах ароматы цветущих лугов?

Мне нравилось смотреть, как ты танцуешь. Движения твоих рук представлялись мне морскими волнами, а гибкий твой стан походил на виноградную лозу, взбегающую по стене нашего дома.

Я подарил тебе блестящий камешек, лежавший на дне ручья, и взамен получил из твоих рук улитку — символ неторопливого течения наших мыслей.

 

2.

Я бы хотел встретить тебя, а потом позабыть — чтобы воспоминания о тебе не терзали меня. Однако я знаю, что в моём сердце ты хотела остаться вечно юной, вечно красивой. Поэтому я говорю: как жаль, что красота наша и молодость всего лишь сиюминутный ручей, ищущий свою тень под раскалённым солнцем.

Свет, исходящий от нас, потускнел за долгие годы. Мы приучились вглядываться друг в друга, разучились влюбляться. Мы вглядывались чересчур долго — так, что наше зрение подвело нас. Теперь нам тягостно влачить наши тела. Но прежде — всего один взмах крыла отрывал от земли нас и влёк в несметное роение звёзд, словно в луна-парк свежих эмоций.

 

3.

Вот, неподвижно сидишь ты на стуле — с опущенной головой, с разбросанными по лицу чёрными прядями — и плачешь, потому что твои опалённые крылья не в силах поднять груз скопившихся в тебе лет. И я плачу вместе с тобой. И губы мои касаются твоих исколотых, окровавленных ног. И я думаю, как много пришлось тебе выстрадать, через что пройти, чтобы быть сейчас рядом со мной, в этом тусклом убежище.

Жалость к тебе переполняет меня. Но ведь и ты испытываешь ко мне похожее чувство! А ещё ты ревнуешь меня к своей юности, не находя возможности возродиться здесь и сейчас в образе возлюбленной бабочки, память о которой всегда со мной.

 

4.

Я обнимаю тебя. Но иногда некая тёмная завеса опускается на меня, и тогда у меня появляется желание ужалить тебя, оттолкнуть — как бы в отместку за твою недолговечность в этом огромном мире. А ведь я тоже создан из глины. В моих жилах течёт солёная кровь. И ты не виновата. Ни в чём. Как же я смею обвинять тебя в природе твоей человеческой! Нет, не подругой хочу называть тебя, но всепрощением и любовью. Ибо святость твоя отражается в хрусталиках моих глаз.

 

 

РОДИНА

 

На Земле спросили человека:

— Твоя родина — как она выглядит?

— Моя родина остров Крит, — раскрыв на нужной странице атлас, показал человек.

Спросили другого.

— Моя родина Франция, вот она, — сказал другой.

— А твоя?

— Индия, — ткнул пальцем в страну треугольной формы третий.

Посадили их всех в ракету, отправили на край вселенной. А на краю вселенной, среди россыпей звёзд и планет, подлетели к странникам инопланетяне и спросили:

— Ваша родина — как она выглядит?

— Примерно так, — сказали люди и протянули инопланетянам глобус.

 

 

КАМЕНЬ В ПУСТЫНЕ

 

Пустыня. На большом камне, глядя куда-то вдаль, задумчиво восседает Иисус. К нему приближается путник с капюшоном на голове. Остановился около Иисуса.

 

ЗМЕЙ. Я шёл мимо и решил подойти к тебе. Твоё лицо не выглядит счастливым. Ты о чём-то задумался?

ИИСУС. Я думаю о судьбах мира.

ЗМЕЙ. Ты напрасно тратишь своё время. Скоро здесь будет буря. Но я могу отвести тебя в убежище. Выполни только одну мою просьбу.

ИИСУС. Что ты хочешь?

ЗМЕЙ. Позволь мне овладеть твоим телом.

ИИСУС. Почему бы тебе не найти женщину?

ЗМЕЙ (смотрит по сторонам, разводит руками). Но здесь нет женщин. Мы здесь одни, в пустыне.

ИИСУС. Разве над нами нет Бога?

ЗМЕЙ. Он крепко спит. Посмотри, облачный покров слишком плотен. Крепко спит...

ИИСУС. Я узнал тебя, Змей.

ЗМЕЙ (стаскивая капюшон с головы). Это яяяяяяяяя...

 

ПАУЗА

 

ЗМЕЙ. Всякий раз я с любовью смотрю на тебя, Иисус. Твой Отец не столь любвеобилен, как я.

ИИСУС. Нет, не с любовью ты смотришь на меня, а с вожделением.

ЗМЕЙ. Ты заблуждаешься. Потому что моё вожделение произрастает из моей любви к тебе. Любовь первична.

ИИСУС. Если любишь меня, оставь меня одного.

ЗМЕЙ. Ты же знаешь, тебе уготована злая участь. Однако в моей власти спасти тебя. Просто кивни в знак согласия.

ИИСУС. Нет.

ЗМЕЙ. Будешь истекать кровью, взывать к Отцу о пощаде. Но никто, никто тебе не поможет. Бог будет спать, как сейчас.

ИИСУС. Я выдержу.

ЗМЕЙ. Ты умрёшь, словно раб. А я предлагаю тебе неизмеримые наслаждения, долгую жизнь.

 

ПАУЗА

 

ЗМЕЙ. Раскрепостись, освободи свой разум для удовольствий. Давай станем с тобой одним целым. Как муж и жена.

ИИСУС. Я сказал своё слово. Не пытайся увести меня с истинного пути. Отойди от меня, Сатана.

ЗМЕЙ. Иисус, женское тело никогда не волновало тебя. Возможно, ты боишься себе признаться, что тебя интересуют мужчины. Начни спасать мужчин. Меня — первого.

ИИСУС. Души хочу спасти, ибо плоть станет пылью, словно эта пустыня.

ЗМЕЙ. Почему же ты не хочешь уступить мне тело своё?

ИИСУС. Чтобы ты мучился, испытывая к телу моему непреодолимую страсть.

 

ПАУЗА

 

ЗМЕЙ. Воистину, жестокость твоя не знает границ. Милосердны внутренне свободные люди, а ты скован. Кто же ты на самом деле — Иисус или я?

ИИСУС. Я тот, кто я есть.

ЗМЕЙ. Ты словно камень, на котором сидишь. Встань. Подойди ко мне. И я овладею тобой.

ИИСУС (встал). Ни на шаг не приближусь к тебе. Ибо обладаю свободой сопротивляться прихотям твоим.

ЗМЕЙ. Мне печально слышать от тебя это. Я-то надеялся, что однажды ты сам станешь Богом, чтобы заключить этот мир в любящие объятия. А ты, оказывается, всего лишь один из тех мифических андрогинов, что не нуждаются ни в ком, кроме себя.

ИИСУС. К Богу стремлюсь, а язык твой — к погибели. Ты говоришь, что Бог спит, а Он бодрствует; говоришь, что я несвободен, а я летаю на крыльях. Ты же — ползаешь по земле, гад. Ищешь свободу. Однако все твои желания — железные прутья твоей тюрьмы. Тебе не удастся погнуть все прутья. Всякий раз вокруг тебя будут произрастать новые.

 

ПАУЗА

 

ЗМЕЙ. Много на своём веку я слышал ораторов. Твоё красноречие, Иисус, вряд ли сразит меня наповал. Вижу, ты собираешься идти прочь. Оно и верно, следует поспешить, ибо буря уже завесила собой горизонт. Однако, прежде чем ты уйдёшь, я намерен овладеть тобой.

ИИСУС. Нет.

ЗМЕЙ. Отвергаешь? Не позволяешь мне овладеть тобой. Что ж, тогда овладей мной. Возьми меня!

ИИСУС. Зло нередко бывает смешным. Но мне почему-то гадко при виде тебя.

ЗМЕЙ. В очередной раз хочу протянуть тебе руку помощи (протянул руку).

ИИСУС. Знаю, что не в последний. Ведь мы ещё встретимся.

ЗМЕЙ. Будь в этом уверен. Как верный пёс я буду идти по твоему следу.

ИИСУС. Какая бы ни была собака, в небе голубь ей не доступен.

ЗМЕЙ. Голубь не может витать в облаках вечно. Он спустится, чтобы собрать веточки для своего гнезда.

ИИСУС. Ты прав. Мне понадобятся сподвижники, они будут тем гнездом, о котором ты говоришь.

ЗМЕЙ. Выбирай тщательно. Одна из веточек может оказаться терновой.

ИИСУС (осматриваясь). Ничего другого от тебя ждать не приходится.

ЗМЕЙ. Всё от Бога.

 

ПАУЗА

 

ИИСУС. Только не думай, что Бог думает вместо тебя. Твоя жажда — это всего лишь твоя жажда. Если тебе и дано овладеть мною, то там, на кресте. Я буду молиться, чтобы не оказаться полностью поглощённым тобой.

ЗМЕЙ. В последнее время я задаюсь вопросом, почему некоторые китообразные выбрасываются из воды на сушу. Может, поступая так, им кажется, что они мир спасают!? Но их мир — морские просторы. Мучительная смерть уготована им на суше.

ИИСУС. Постарайся сегодня не утомлять меня своим присутствием. Скоро мне надлежит вернуться в Иерусалим. С неомрачённым сознанием я собираюсь войти в городские ворота.

ЗМЕЙ. Я буду с тобой.

ИИСУС (ступает в направлении бури). Прощай.

ЗМЕЙ. Ты куда? Там же буря. Иди в обратную сторону, и спасёшься.

 

Внезапно впереди появился верблюжий караван. Под неистовым напором бури погонщики попадали наземь; буря поглотила их вместе с верблюдами.

 

ЗМЕЙ. Видишь? Не ходи туда, Иисус. Или хочешь оживить тех несчастных?

ИИСУС. Хочу сбить тебя со следа, Сатана.

ЗМЕЙ (произносит на непонятном языке). Амбур гдан минур-гдин кармун умабар...

 

Иисус входит в бурю. Змей угрюмо уползает под камень. Буря бушует, ширится и шипит.

 

 

КНИГА

 

Книгу можно сравнить с кораблём, к днищу которого пристаёт жизнь в виде всевозможных водорослей, ракушек, рыб и рачков. Корабль идёт от одного берега к другому. И чем больше к нему пристало, тем труднее ему идти. Мёртвые суда, лежащие на дне, переполнены жизнью.

 

 

ПАЛОЧКИ ДЛЯ ЕДЫ

 

Повстречался мне европеец в центре Европы, который сидел за столиком летней площадки ресторана «Ариведерчи», ловко орудуя куайцзы — палочками для еды.

— Приятного аппетита, — сказал я ему. — Неужели пользоваться палочками удобнее, нежели вилкой?

Он удивлённо посмотрел на меня, как будто я только что упал с неба.

— Я долгое время прожил в Китае, а там это традиционный инструмент для того, чтобы поставлять еду в рот, — отвечал он.

— Но вы же сейчас не в Китае. Похоже, вы здесь единственный, у кого в руке палочки. Не ощущаете себя белой вороной?

Он огляделся по сторонам. Как раз напротив него пожилая дама обучала маленькую девочку, вероятно, свою внучку, как правильно пользоваться ножом и вилкой.

— Как вам угодно, — сказал он, — однако в Китае я тоже весьма выделялся из общей массы. Помню, с похожим вопросом ко мне обратился китаец, когда я, держа в руке палочки, уплетал за обе щеки лапшу в одном из многочисленных ресторанов Шанхая. Он сказал, что моя наружность не шибко сочетается с этими палочками, и даже попытался уличить меня в отсутствии европейского патриотизма.

— И что вы ему ответили?

— Что мои глаза не сделаются уже, чем они есть. Я возвращусь в Европу тем же человеком, каким прибыл в Китай.

— Тем не менее, — сказал я, — в вас должно было что-то измениться.

— Вы правы, — согласился он, — я очень привык к азиатским палочкам, а ещё, иногда, разговариваю во сне по-китайски.

Я рассмеялся. Мой собеседник тоже. В это же время мимо нас демонстративно проследовала вереница людей в чёрном, и у каждого из них сидела на голове чёрная широкополая шляпа. Это были представители Ближнего Востока — ортодоксальные евреи. Всем своим видом они безошибочно указывали встречным прохожим на свою национальную идентичность и религиозную ориентацию. Я ещё раз пожелал моему собеседнику приятного аппетита и направился в сторону иудеев; необходимо заметить, что мне было как раз по пути. Приблизившись к ним на расстояние вытянутой руки, я услышал, как один из них говорил более молодому:

— Окружающие заостряют на нас внимание, и это хорошо! Потому что, не дай Бог, если однажды, по какой-то причине, мы не сможем появляться на улице, — люди в городе станут спрашивать: куда делись евреи, куда делись евреи, всегда обращавшие на себя наше внимание?..

Прошло два месяца, и я снова оказался на той же улице, возле того самого ресторана. Знакомого моего, что долгое время обретался в Китае, я не застал, но приметил пожилую даму с маленькой девочкой, узнал их. Приблизился. Теперь уже девочка вполне сносно орудовала столовыми принадлежностями, но это были не нож с вилкой, как в прошлый раз, — это, к моему удивлению, были куайцзы.

— Скажи спасибо тому, кто научил тебя брать еду этими палочками, — сказала девочке дама.

— Извините, — вмешался я, — уж не тот ли это человек, что месяца два тому назад сидел за противоположным столиком, а вы обучали вашу девочку, как пользоваться ножом и вилкой?

— Так вы его знаете? — спросила дама. Очень приятный человек, вежливый. Да, он ежедневно бывает здесь, но вот уже неделю его не видно. Его зовут Чангминг. Он двенадцать лет своей жизни провёл в Китае.

— Он белый человек, европейского типа, — уточнил я.

— Он самый, — кивнула дама. — Моей внучке, — и она погладила её по головке, — он показал, как эффективно использовать эти палочки. Видите, у неё получается.

Я посмотрел на девочку, а затем окинул взглядом соседние столики. Какой-то рыжеволосый парень вытаскивал с помощью палочек из белой фарфоровой чаши зелёный салат и помещал в рот. Позади него разместилась девушка в оранжевом платье, а слева от неё, за соседним столиком, сидели мужчина и женщина средних лет. И у всех в руках были куайцзы. Впрочем, в дальнем углу уединённо восседал худощавый старик, узкоглазый, видимо, китаец или кореец. Я присмотрелся: в одной руке он важно держал нож, в другой — вилку. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что он обнаружил моё волнение...

 

 

ИВАНОВ ПОПРОСИЛ У ГОСПОДА

 

Иванов попросил у Господа. На следующий день Господь выполнил его просьбу. Иванов снова попросил, и Господь снова выполнил. Иванов решил просить каждый день. Творец мироздания ежедневно выполнял все его просьбы. Но однажды Творцу надоело.

Господь сказал:

— Послушай, Иванов, разве Я создал тебя для того, чтобы выполнять твои просьбы?

— А для чего Ты меня создал? — как ни в чём не бывало спросил Иванов.

— Я хотел, чтобы ты стал человеком.

— А я кто? — удивился Иванов.

— На, посмотри, — сказал Господь и протянул Иванову зеркало.

Иванов заглянул в зеркало — там сидела лягушка.