Гурджо Масара

"Гурджо Масара..." Странные слова...

Их нет ни у Луки, ни у Матфея.

(чеши, чеши, стихирная братва,

запечного мурлыку-котофея).

 

Они возникли, словно кренделя,

в подавленном короной подсознанье —

весь мир на черно-белое деля,

мозги сверля, как злобная пиранья,

 

из мозга проникая в мозжечок,

затем в эпиталамус и гипофиз...

И закосел под кайфом мужичок

с нелепою ухмылкой — типа, "пофиг!"

 

Да что мужик-то — мир весь охренел,

погряз в закоренелом кафкианстве,

бациллой растворясь, как в охре мел —

несть пастырей уже безумной пастве.

 

От гибралтарских скал до Дарданелл,

от мыса Горн до сумрачной Чукотки

зараза, словно гроздья Шардонне —

народы мрут от страха и щекотки.

 

"Гурджо Масара". Страшные слова

повисли письменами Валтасара —

и жалят, словно "чёрная вдова",

а смерть неотвратима, как сансара.

 

Грядёт, грядёт, грядёт Армагеддон,

шагает семимильными шагами,

и к пропасти разверзшейся ведом,

Энош плетёт догадок оригами.

 

"Гурджо Масара" жарят, как огонь,

разят, как острый меч, дробят, как камень.

Катынь, Хатынь, Чернобыль и Сморгонь

покажутся игрушкой в том бедламе,

 

который, словно смерч, неукротим,

и, как землетрясенье иль цунами,

природным катаклизмам побратим —

посредник между смертию и нами.

 

Кто произнёс их — Бог ли Саваоф,

нашептаны ль устами Аватара —

звучат, как предсказания волхвов,

предвестниками бед. "Гурджо Масара" —

 

агония, коллапс, предсмертный бред.

Предтеча Апокалипсиса ангел

крылатый Азраил — под ним конь-блед

и демонов летучие фаланги

 

в кошмарах мне являются ночных —

но пробужденья по утрам страшнее:

абракадабра блоков новостных,

политиков, несущих ахинею.

 

Безумных толп беснующихся сюр,

где пройденная точка невозврата

стирает бледнолицых с их купюр,

взамен зияя чернотой квадрата.

 

"Гурджо Масара" — как кровавый след,

оставленный убийцей тела подле —

но Шерлок Холмс, закутавшись в свой плед,

едва ль найдёт мерзавца в дикой кодле

 

насильников, вандалов и убийц,

рядящихся в поборников свободы.

Сам Сатана играет с ними в блиц —

из грязных нор подонки и уроды,

 

как тараканы выползли на свет,

громя, круша плоды цивилизаций,

и, превратив страну в ватерклозет,

текут подобьем недр канализаций.

 

А ты, уставший белый человек,

вершитель судеб и венец вселенной...

Где гордый римляни́н, где мудрый грек?

Перед рабом коленопреклоненный

 

теперь стоишь, вдруг осознав вину,

за то, что нёс в веках свершений бремя,

за мысли философской глубину,

за то что ты, опережая время,

 

создал подобье рая на земле,

за Моцарта, Бетховена, Эйнштейна,

за Гоголя, Толстого и Рабле.

Свихнувшись от "короны" иль кампэйна —

 

как будто в мире нет иных утех —

как подаянья просишь ты прощенья —

и у кого? У дикарей, у тех,

в ком дух насилья, крови, разрушенья:

 

по улицам великих городов

несутся дикой стаей, словно звери.

Бразды правленья ты отдать готов

тому, кто всё крушит, ломая двери...

 

Стокгольмского синдрома парадокс

не в состоянье погасить обиду —

и, как нам предсказал великий Гоббс,

ведёт нас неуклонно к суициду.

 

Истории земной замкнулся круг —

что ж, не впервой: по прихоти злодеев

Европу кто-то выпустил из рук,

отдавши на закланье иудеев.

 

И вот итог — в исламский халифат

готова та Европа превратиться,

и, завернувшись в стеганый халат,

великому Аллаху поклониться.

 

Прощайся ж с миром, белый человек,

надевши на себя ярмо вассала:

отныне господин твой — печенег,

и вечный твой девиз: "Гурджо Масара"