Царевна-лягушка

Дмитрий Аникин

ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА

Ходит царь под небом ночи,

ночь без устали пророчит

ему смерть, года войны,

делят Родину сыны,

натрое страну порвали,

Божьи церкви посжигали,

на могиле у царя

сели – три нетопыря.

***

Три отростка у ствола

сыновья, три отчих зла,

силой сильны молодые,

три погибели живые –

стонет, молит царь-отец,

чтоб по трем прошелся жнец!

Утишается тревога:

будущее в воле Бога.

Не бедна ты, страна, и не богата.

И не так ты бедна, чтобы глодали

горе горькое, жгучей запивая

да соленой слезой; не так богата,

чтобы хлеба хватало, чтоб надеть нам

незаплатанное; и не бедна ты

так, чтоб мы зипунов себе искали

на проезжей большой дороге, чтобы

спать ложились под небом; не богата

так, чтоб избы стояли наши крепко

и светло и тепло в просторных было;

и не так ты бедна, страна Россия…

В будущее смотрит царь,

видит Русь недальних дней:

волглая, густая хмарь

собирается над ней,

над страною ветер лих

покачнет тугую тьму,

и на волнах на таких

поплывем как в смерть саму.

Что кажется безумием, болезнью –

всего лишь знанье. На вершинах власти

нам много дано видеть. А глупцы

из черни в своем узком кругозоре

не понимают дел моих. И судят

по скудному уму своему всю

политику.

Власть над страною решается в старом уме, царь бессонно

так, этак ставит фигурки, и проигрыш дело венчает:

нет при таких офицерах, конях, грузных турах спокойной

партии; стонет, трещит доска, пальцы дрожат над позицией…

Но и нельзя не играть, встать куда от стола. Как прикован

к месту. И приговорен к пораженью. Смириться? Не выход!

Есть же другие ходы, не учтенные в правилах, – ими

мы и подвинем решение, вольно играя фигурами.

Царь

Ты собери людей…

Постельничий

Зачем, мой государь,

зря землю волновать? Ведь никакой войны

не ожидаем? Бунты все подавлены –

не скоро соберутся с силой подданные

на власть твою. И голода великого

прошла пора.

Царь

Ты собери людей, сказал…

***

Постельничий

Недоброе затеял государь, когда

потребовал с земли русской решения…

Сам побоялся: грех тяжол, не вынесет

и царская душа такого, – надобно

чтоб божий глас – народный – произнес слова

проклятые… Царь знает приговор людской!

Собирайся на сход,

весь русский народ!

***

Собираем знатных от всей земли,

чтоб князья-бояре на двор пришли.

Собираем сильных мошной, рублем,

чтоб купцы-лабазники – в царский дом.

Собираем подлых от их трудов,

чтоб народ у трона был весел, нов!

***

Собралась вся земля

возле кремля!

Царь

Ох, я думал дожить до дня до светлого,

скинуть бремя: совсем, старик, измаялся

я от власти-труда, – но сыновья мои

не хотят доли царской, им гулять бы все,

им смущать бы страну своим веселием,

истощать бы казну по всякой прихоти!

Что ж, известное дело, были молоды

так и мы, испоганили, измучили

всю страну, но пришлось и образумиться,

помириться с умом – и этим вышел срок,

ото дня день опаснее их подвиги.

Что же делать? Мы думали – придумали!

Пусть оженятся малые, окрутятся,

три снохи пусть, три дочки во дворец идут,

укротят жеребцов: всегда умнеем мы

от семейного быта, доли на двоих.

Баба что? Оселок она для юноши:

тут подправит, подтешет, округлит его.

Бояре

Хорошо царь-батюшка рассудил,

по уму рассудил, по справедливости:

из родов наших древних, благочестием

родов славных сноху пусть выбирает царь.

Купцы

Хорошо царь-батюшка рассудил,

по уму рассудил, по справедливости:

от людей наших честных, при богачестве

забирает наследницу на двор себе.

Народ

Хорошо царь-батюшка рассудил,

по уму рассудил, по справедливости:

от земли нашей черной, из тьмы-бедности

принимает красавицу, умелицу!

Опасные слова для власти царской я

смолчу; пусть собираются советники,

советуют о малом, о неважном – власть

всегда и всяко в тишине решается!

Пусть незаметно подданным… и жертвам пусть!

***

Слова плету, за словесами мутными

прямая правда притаилась – хладная

змеюка подколодная; а чуют ведь

страх черный, непонятный, вещий, чувствуют:

соборно грех великий русский делается!

***

Не я один – земля решала русская,

сословия решали, церковь божия

благословила – в час недобрый, в час

опасный для наследников, для ждущих власть…

Земля приговорила – не ослушаться.

***

Да все мы ждем чужого часа смертного,

тесно под солнцем божьим роду всякому:

отцов торопят дети, заедают век

отцы; ну а мы, царский род, вдвойне, втройне

ожесточились, время-власть деля. МОE!!!

МОE!!!

Знаю, знаю: наши судьбы изменяются, мельчают,

истончаются, сплетаясь с женскими; моя тянулась

долго, прочно, а связался в час недобрый с Марь-Моревной,

привлекла – див – умным словом, белым телом, вещей долей.

А не все мне государством бодро править, закон ставить,

а не все войной удачной веселить, торопить сердце,

а не все с охотой буйной объезжать леса да поле,

а не все листать том-книгу одинокими ночами.

Надо насмерть прилепиться, нажизнь к той, кто всех белее,

всех румянее, чуднее, к той, кто ходит взор потупив,

а блеснет текучим светом – как ножом каким по сердцу!

Станем двое одной плотью и началом новых плотей.

***

Ослабели мои руки, мои чресла ослабели,

мысли быстрые запнулись, взор затмился, свет сокрылся,

омертвела моя воля – над страною омертвела,

черной немощи досталась Родина – враги поднялись.

Мукой мучается сердце мученической, а в мыслях

пустота; полусудьбою я ведом и полужизнью

я живу, еще убытки предстоят; родит Моревна

трех обидчиков отцовых, трех наследников, три смерти.

Но не все лиху лиховать,

не все заберет тать,

будет черной силе укорот:

бог живет –

укрывает своих

от сил злых.

***

Пусто в дому –

не найти саму,

все ожило,

стало светло;

с утра ушла,

боса, гола…

И куда ушла, сбежала – я не знаю, знать не надо;

с черным ветром прилетела, с белым упорхнула птица,

трех птенцов отцу оставив; жили, силой набирались,

матерели – и дождался – трое так на мать похожи!

***

Ох, не выдержит Россия вас троих – шальную свору,

тройку борзых, тройку сильных, разномастных; рвете, дети,

в три стороны света, рвете по дорогам-бездорожью,

по живому-неживому рвете, тащите Россию!

Марь-Моревна

Ох, не хочешь, своей боишься смерти,

а придется!

Царь

Придется, не придется –

не тебе знать, ведьмачка. В свете белом,

в свете Божьем живем.

Марь-Моревна

Ах, погубитель!

Царь

Разве я? Встал огонь вокруг горючий –

что ж ты словом его не притушила

колдовским каким?

Марь-Моревна

Палачи заткнули

рот тряпицей.

Царь

Нет-нет, не в тряпке дело –

но твои заклинания бессильны,

мановения рук. Нечистой силе

сроки вышли – что вся она пред нашим

огнем ярым?!

Марь-Моревна

Мой муж!

Царь

На мертвом слове

прекрати свои речи, дух несчастный.

Три стрелы возьмите, дети, –

полетят три в белом свете,

путь укажут, чтоб судьбе

было разрешиться где!

Три стрелы и крепких лука

три – в нетрепетные руки;

три пропели тетивы,

три поникли головы.

***

Три пути врозь, три дороги,

три опасности, тревоги,

будет каждому одна –

цель стреле – стрелку жена.

Три брата –

три друг на друга супостата.

Сердца стучат,

ненависти молчат.

Кому первому?

Тебе, старшему!

Первая стрела

в воздухе ожила:

запела,

полетела,

церквей маковки задела,

под солнцем обгорела,

упала на терем,

отворила в нем двери –

двери новые,

тесовые,

кленовые.

***

Вышла из дверей

та, кто солнца ярчей, –

девица краса,

рубин-огонь коса!

Боярин-отец несет икону –

бейте, дети, поклоны!

Боярыня-мать хлебом угощает,

белый солью осыпает.

Сестры-красавицы пляску пляшут,

алым платком невесте машут.

Братья-молодцы с оружием

станут дружина мужняя.

Так вот ты каков, мой суженый!

Столько ждала тебя,

в темном священном ужасе

решалась моя судьба,

падали жребии пропадом,

время шло,

раздумывала; с ропотом

жить было тяжело,

а ждала тебя, как дня светлого,

суженого ждала,

среди мрака безответного

огонь свой жгла.

***

И притянулась смертная

стрела в мою белу грудь –

буду тебя я верная

на всякий сужденный путь.

Начинает родня ее хожденье

друг ко другу, и вести переносят,

вести добрые: будет кто царицей,

знаешь? – наша ведь будет – будет наша

вся страна – года светлого дождались.

Видит царь начало смуты,

пали грозные минуты,

встали мертвые часы,

Русь готова для косы!

Род мятежный, род боярский

ищет власти в государстве,

девушка заходит в дом,

воцариться хочет в нем.

Два брата –

два друг на друга супостата.

А не лучше ли один на один –

тут, среди осин?

Вторая стрела заныла,

воздухи прошила,

трепетала жила,

что ее отпустила, –

полетела среди людей –

расходитесь, эй!

Этого задела,

того не успела,

песню пропела,

упала на богатый двор,

как ястреб-вор.

***

Вышла из дверей

та, кто всех белей,

в волосы-лен

адамант вплетен!

Хозяин-купец в дом просит,

богатое приданое выносит.

Купчиха-мать на стол мечет,

счастье закусить есть чем!

Сестры-мастерицы фату шьют,

по шелкам, по жемчугам иглы снуют.

Братья царевичу угождают,

породниться желают.

Так вот ты каков, мой ряженый!

Истосковалась вся,

ночью искала каждою,

слышала голоса,

кровь так бурлила юная

тяжело,

ночь начинала лунная

лить тепло

прямо на тело девичье.

Свет лунный с меня сними!

То, что было нигде, ничье,

себе возьми.

***

И прилетела шалая

стрела, уколола, кровь

брызнула – в рану малую

мне ты занес любовь!

И по людям пошел слух, разговоры,

поднялись цены, бросовым товаром

завертелась торговля: иноземным

укорот купцам будет, наша воля!

На престол – наша, в ручки возьмет дело.

Видит царь – года плохие:

ходят деньги золотые,

прибывая с каждым днем,

богатеют не трудом.

Хорошо шутить с казною –

дева мужнею женою

стала, а родни у ей…

Спорят, кто кого честней.

И последний, дурак, кое-как изловчился,

со стрелой распростился.

Третья стрела

в воздухи не пошла –

с тетивы упала

в густые травы;

полета мало

сквозь низ, канавы;

в болота, в топи

крив след торопит.

Пошел куда глаза глядят. Глаза

глядят раскосо. – Ищешь чего, малый?

– Да так, без дела, умысла лытаю,

охотник не охотник – побродяга,

с людьми мне тошно – здесь, на скудной воле,

в пространстве русском, хорошо, ей-богу.

***

Отец боится братьев, а меня

боится вдвое, втрое. Их паскудство,

их жажда власти – отчее наследство,

уже принадлежащее им с самой

зыбучей колыбели… А меня,

последыша, как будто мать рожала

не от закона. Тесно мне в державе

и муторно. Достанется мне власть,

так объявлю войну царю морскому,

небесному царю, чтоб вся страна

под морем, небом скрылась с глаз долой.

А уткнулись все пути

в лес-болото – не пройти;

дышат топи, как живые,

огонечки голубые

вспыхивают там и тут,

к ночи малые растут:

несказанной красотою

мать-трясина пред тобою,

божья хлябь… Иди вперед,

там тебя невеста ждет!

А стрела-то моя! Такого цвета,

с опереньем таким найдешь другую?

Вот куда ты, каленая, девалась –

не убила кого, слетала праздно.

А во дворце бегом люди,

а во дворце две свадьбы будет.

Две невесты – локтями,

две свиты – кубарями.

***

Смотрит царь – душа радуется:

два дела делаются.

Ждет царь от третьего вестей,

чтоб конец беде всей!

Ходят две силы, два счастья, две женские доли, два ложа

стелют, готовят на два пира, хлеб делят – поровну делят,

каждая знает, что больший кусок у другой; уничтожат

силы друг друга; и шепотом, исподволь, жарко, недужно

две молодые кукушки стараются, перекукуют

каждая каждую – спесь и богатство за Родину спорят.

Ступишь ногой,

пройдешь водой,

хлипкой землей;

твой – не утонуть –

выверен путь –

змей пугнуть.

***

Вода качнется,

ждет болотце

тебя, первопроходца;

ждет, стекленеет,

под небом синеет;

там, где стрела, – зеленеет.

Ну и с богом отсюда,

взяв стрелу, в добрый час,

лихоманка-простуда

пока не началась

от промозглости здешней.

Я еще в белый свет,

я прищурюсь, потешусь,

я прицелюсь – и нет

снова стрелки; шатаюсь,

как медведь – бурый брат,

и я не собираюсь,

чтобы как-то назад.

Вся прошита Россия,

вся прострелена сквозь,

и за версты любые

гонит вещая злость.

Одиноко, свободно,

не заради жены –

я стреляю бесплодно

в дали, глуби страны.

Подхожу и гляжу: стрелка не просто так,

не в пустое она место попавшая –

бесталанному мне вот справедливая

цель, награда, жена… Молодо! Зелено!

Здравствуй, тварь, дщерь болот, здравствуй, зеленая!

Холодна твоя кровь, вид ужасающий –

для моей-то любви сыщешь ли лучшее?

Привяжусь, как пришит стрелкой, иголочкой.

***

Понесу я тебя, живность болотную,

понесу в стольный град на посмеяние –

эй, любуйся, народ, вот мне невестушка!

В лапках что? Смерть-стрела, стрелка заветная.

Царь насупится, царь жезлом заостренным –

в землю с силой, со зла: что, сын, куражишься?

Мало бит, не убит? Мало отцовского

сердца съел? А братья хохотом давятся!

Ква да ква –

вот и все твои слова;

принимай, Москва,

молоду царицу,

холодну девицу!

Какова моя молодица?

Собою холёна,

цветом зелёна,

мной бережёна –

такие жены

не так каждому,

но парню важному.

Будет над тобою сидеть,

будет тобою владеть,

ты будешь ей клеть,

высокая Москва,

мертвая Москва,

ква-ква-ква!

А царь едва лишь глянул – ну, идите

женитесь.

А над моею не шути!

Ты видишь, какова

вот на подушечках пяти

сидит, качнув едва

стрелу заветную, – никто

не может отобрать;

венчают в храмине пустой,

и поп не мог соврать,

а значит, две короны и

покров над головой

и годы долгие мои

с законною женой;

уходит, значит, царский род

в неведомую тьму –

потомство будет в толще вод

наследовать ему.

И началось священное такое –

хоть плюнь, плачь – представление. Церковный

запел хор. И один посреди храма

стоял отец, на посох опершись, он,

казалось, повторял слова псалмов,

вел службу, наблюдал, как наши две

судьбы сплетались.

Выйдет поп петь –

ему такое терпеть!

Эх, кабы не плеть,

не царская власть,

он не поклоны бы класть,

а чтоб мокренько – хрясть!

Гимны поются,

есть кольца на блюдце –

будет на руце

одно, а второе

лежит, золотое,

у аналоя.

Венчаемся рабами,

тянусь к ней губами,

столкнулись лбами:

– Кто ты и откуда?

Враг ты, прокуда!

– Сам взял из пруда!

Женщина передо мной

со всею красотой,

человек живой.

Спало колдовство,

объявилось естество

для страха моего.

Прекрасная, скажи, какое чудо

тут совершилось? Наконец свой лик

божественный и подлинный явила!

Да, в церкви Божьей морок спал с тебя.

Мне страшно красоты твоей, жена.

У братьев что – две бледных, скудных тени,

а ты светлее света. Я боюсь

их зависти, их черного коварства.

И будет власть над Родиной моя!

Прекраснейшей оставит царь державу,

чтобы враги истаяли в бессонной,

бесплодной черной похоти. На все

на тридевять царств-государств твоя

пройдет благая слава, Царь-девица!

Ну, побыстрей эту службу, и так уже в гневе святые

с досок глядят на кощунство. Быстрее слова, две короны

вверх, вниз – и свечи мерцают огнями навроде болотных.

Кончено дело – тянись к ней губами; о, как я представлю

ночь вашу брачную – смеха сдержать не умею. Лягушка!

А народ шепчется, терпит. Стоят, свечки держат, им, малым,

смысл непонятен. Идти к молодым с поздравленьями или

на смех поднять ради царской забавы? Тут как угадаешь,

чем глас народа быть должен, чтоб бед не наделать? И смотрят,

ищут в моем лице знаков каких торжества или злобы.

Нем, неподвижен стою. Пусть терзаются. Что угадают?

Два вида у ней,

один другого страшней,

один другого милей,

зеленей, белей.

Два у ней вида:

один мне обида,

другой мне отрада,

в обоих мне рада.

Ты – лягва и дева,

святого распева

наслушавшись, плачешь,

а переиначишь!

Где чет твой, где нечет?

Сдержать тебя нечем,

ты виды меняешь,

покою не знаешь.

Холодною кровью

и женской любовью

меня завлекаешь,

язвишь, утешаешь!

Прелестью бесовской

в церкви московской

девица сверкает,

к себе подпускает

молодца жениха,

не боится греха.

Окрутят их

среди святых.

Отведут в покой

на труд земной.

Пойдет от их корня

ствол черный!

Плохо старый царь задумал,

не такое нынче время,

чтобы новые обиды

делать Богу. Над страною

Его гнев и так не меркнет,

не сменяется на милость.

Поп бледнел, но дело делал,

огоньки на свечках белых,

как болотные, горели,

капал воск, стекал по коже,

болью тек, как текла совесть

по сердцу смолою черной.

И поженились. Время пошло дальше.

Народ поговорил и замолчал.

Все будто как и надо. Ну лягушка,

ну что еще о ней… Свои заботы,

голодные и бедные. Сошло

и это власти с рук.

А что попы?

А даже не спросили, зачем это

устроили венчанье, представленье, –

кому надо, те знают…

Год прошел,

и царь наш заскучал. Ну, где вы, дети?

Потешьте государя. Хитрый ум

выдумывает новое над вами.

Хорошо было жить на воле,

гулять во широком поле,

закону себе не знать,

добро пропивать,

а нынче у братьев другая жизнь,

среди попреков и укоризн.

Там, где женское вытье,

человеку не житье!

Под крики детские

убывает удаль молодецкая!

Там, где дом богат,

забывает брата брат.

А младший живет и в ус не дует,

со своею лягвою озорует:

то в болота-топи они шасть пешком,

то в царском дворце они грех тишком;

живут душа в душу на воздухе и в воде,

и везде им дом и свобода везде.

А не видал я даров от невестушек. Что они мне,

девки чужие, что ль? Пусть принесут, ублажат –

пусть принесут, говорю, плат настольный, плат вышитый, чтоб

было царю чем похвастать, встречая послов.

Стоят. Ну плат так плат – чего отец

так взбеленился? Скатертей, что ль, мало?

– «Да чтоб к утру». – Ну будет и к утру.

Накроешь стол, как хочешь. – «А не будет,

так прогоню из царства вон!» – Сошьют,

куда деваться им! – «С утра увидим!»

Первый сын

Есть тебе для работы целая ночь.

Первая жена

Что я тебе – боярская дочь,

работница, что ли,

поденщица, что ли?

Не для той доли

готовил отец,

вел во дворец;

брала венец

царский,

государский.

(Подумав.)

Если сотку царю скатерть белую,

получу за нее Русь целую.

Поговорили, покричала малость

и села шить. Глазенками сверкает,

работает, и каждая петля –

как на царя и свяжет его волю!

55. Песня

Шьешь да шьешь, торопишь нить –

мысли бродят вольные,

а начнешь узоры вить –

ты уйми крамольные:

будто села на престол,

царствуешь, великая…

И поёшь, царю на стол

будто беды кликая.

Второй сын

Есть тебе для работы целая ночь.

Вторая жена

Я от работы никогда не прочь.

Колесо кручу,

нить сучу,

узором шучу;

посиди со мной,

долгу песню спой,

муж любимый мой;

мы успеем,

красоты не пожалеем.

Будет царю русскому

скатерка не узкая!

Помиловались, и пошла работать:

стежок, стежок – и скатерть расцветает

невиданными красками, идут

по ней замысловатые сюжеты.

58. Песня

Труд девичий, милый труд,

досветла дела мои;

мечутся, мелькают, шьют

пальцев шустрые рои,

облетают пяльцы, звук

неумолчный – не уснешь,

пока все проворство рук

на узор не изведешь.

В маленьких-то лапках держать лягушке

как иголку-нитку? Ох мы с тобою

и попали – будет на нас немилость.

Ан не попались!

Из страха потного,

из духа болотного,

из праха животного

сопрядись, соорудись

зелена, как моя жизнь,

ткань – тьма на просвет,

ткань – ткани нет,

по самому столу тление-узор,

не виданный до сих пор, –

не забыть,

не отскоблить:

стол гнется,

в прах распадется.

Принесли дары, вот стоят поутру,

мнутся с ноги на ногу: вот царь выйдет

из дверей, из спальни, вот царь посмотрит,

выберет себе что на стол стелить, и

новою заботой нас царь одарит.

А не долго ждать: старика свет ранний

разбудил; поднялся, ворчит спросонья –

выйдет рассудить нас державный, выйдет.

А решаем дело о чем? – О власти,

о наследстве русском три брата спорят.

Плат один и плат другой –

темен плат и красен плат –

расстилаются волной

цвета посреди палат.

На одном – дела войны:

смерть и доблесть – вот он я

и за мной войска страны,

вот победа, честь моя.

На другом – в пыли земной

труд ведется, хлеб растет,

множится достаток мой,

со страны казне доход.

Что там третий? Я не жду

с малой твари ничего,

подивлюсь ее труду –

со стола долой его.

Разверни, младшой.

Господи Боже ж мой!

И рука отдергивается –

сжечь, сжечь,

и пошла вкривь трещинами

печь, печь,

огонь замер, застыл,

как жечь, забыл!

Выиграл дурак.

Это как?

Что же еще попросить у невестушек? А напекут

пусть хлебов белых, пусть ситных; я сяду за стол,

я отломлю по куску – и чтоб, только вдохнешь запах, и

сыт уже; всех я гостей накормлю – и чтоб целы хлеба.

Намаялись хозяйки наши, спят

после ночи бессонной. – «Чтобы утром

готово угощенье!» – Принесем

мы с пылу с жару. – «А не будет хлеба,

так я в темницу вас на голод, холод!»

– Взойдет опара, испечется хлеб.

Первый сын

И вот урок на вторую ночь тебе!

Первая жена

Помогу я мужу, его судьбе –

я, что ль, слаба,

я, что ль, раба?

Власть мне люба,

я не за страх

горблюсь в трудах:

будет в руках

не тесто белое –

Русь целая.

Чего испеку, наварю, нажарю,

не впрок пойдет нашему государю!

Как будто бы действительно не тесто

в ее руках: подходит ее время –

и тесно ему, тёмно, силы в нем…

Бока у кадки гнутся, стонут скрепы.

68. Песня

Наклоняюсь над квашней,

бродит тесто подо мной –

напеваю я ему

песню тихую мою;

подчиняется опара

слову вещему недаром, –

слову даром не пропасть, –

будет хлеб, так будет власть.

Второй сын

Поднимайся, милая, вставай, дорогая.

Вторая жена

А и не спала, тебя поджидая.

Буду воду носить,

буду тесто месить,

буду печь топить –

святая работа

до седьмого пота,

и не сморит дремота!

Муж мой спит –

дело мое кипит!

Будет хлебушек бел,

как царь-батюшка повелел!

Привычная работа. Каждый день

готовит мужу. Надо постараться,

чтоб этот хлеб белей. Но безыскусно

и честно она ставит каравай.

71. Песня

Ночь моя в благих трудах,

ночь веселая,

поднимается впотьмах

тесто квелое,

силы те же бродят в нем,

колыхаются,

что во мне, – пока живем,

прибавляются.

Что ж ты наготовишь, моя лягушка?

Тесто скиснет, стухнет, а сунешь в печку –

синим огоньком вспыхнет. Бесталанный

я! – Всё получишь!

Из голода целого,

из холода белого,

из солода горелого

будет хлеб-питье

тебе мое,

будет еда –

как есть беда:

на вид – страх,

на вкус – прах,

нальешь – дрожит,

подожжешь – горит,

единое на потребу

милее всего хлеба.

Принесли они – и пахнуло хлебом

по палатам царским; сейчас царь выйдет,

выйдет царь-надежа, возьмет перстами

от хлебов сыновьих – один белее,

мягче и вкуснее второй. Что ж третий?

Даст нам царь отведать – о, вкуса, вкуса

сколько! Кому будем служить? – Хозяйке

той умелой, щедрой, кто нас накормит

лучше. Рукоделье твое, царица,

Родина и хлеб не одно ль и то же?

Хлеб один и хлеб другой,

выше, шире каравай,

хлеб пшеничный, хлеб ржаной,

с хрустом корочку ломай.

Один сладок – мед, изюм,

будто праздник на столе,

съешь – не будет скорбных дум,

прояснеет на челе!

А другой хлеб есть не съесть –

две России накормить

можно досыта; вкруг сесть –

так и с места не сходить!

Третий хлеб – его неси

людям, в черную избу,

от греха: Бог упаси

есть лягушкину еду.

Разверни, младшой!

Господи боже ж мой!

Нутро выворачивает,

а пью,

озноб поколачивает –

жую;

развеять бы по вЕтру,

да он стоит как мертвый.

Выиграл дурак.

Это как?

Ну,

говори, царь-государь, кому

оставишь страну?

Ему? Ему?

Надо выбирать!

Надо умирать!

Время пришло

белым-бело;

все, что твое, –

все как ничье.

Кто перед тобой правый,

кому державу?

Старшему?

Среднему?

Ну?

Ни-ко-му!

Ну, есть еда, есть убранство на стол – чего нам еще надо,

чтоб веселилась душа? Собирайтесь на пир, добры люди!

Пусть нам невестки попляшут, потешат народ; на красавиц

любо смотреть. И припомним мы молодость, грешное дело.

Выберу я, кто прекрасней, я выберу ту, кто мудрее,

кто мудренее, отчаянней пляшет, подолом мотает,

кто поет песни звончее, кто пьет – не пьянеет, кто власти

будет достойна, – я выберу! Я одарю ее щедро!

Ей – отдавай государство!

Отдам, отдам!

За рукоделье, поварство!

Отдам, отдам!

За глаза веселые,

за косы тяжолые!

За песни – не спеть,

за пляски – вспотеть!

Отдаю

Русь мою!

Первый сын

Будет наша держава, будет наша.

Кто с тобою, любимая, сравнится,

кто: торгашка? лягушка? Я надену

бармы царские, а ты рядом сядешь.

Первая жена

Будет наша держава, власть трудами

неусыпными спрядена, готова,

будем вместе сидеть на месте царском,

а уйдешь ты – сама одна рассядусь!

Второй сын

Будет наше наследство – не гордячке,

не соплячке болотной же… Род царский

в двух ветвях захирел, но пышным цветом

на срединной, на нашей, распустился!

Вторая жена

Будет наше наследство, нашим детям

перейдет в нужный час. Век изобильный

мы устроим стране, и войн не будет.

Годы долгие в сытости, довольстве.

А в этот раз как вывернемся мы?

Иди к царю, иди один, не думай

о страшном. Пусть они из кожи лезут –

танцуют или голос надрывают.

Я вовремя явлюсь. Царь-государь

не осерчает слишком.

Как увидит

мой танец, как услышит мои песни…

А страшно. Как на казнь идешь какую:

шутить у нас не любят. Ей-то что? –

Бултых в свое болото.

Пир горой.

Гостей собрали. Страшно не прийти,

когда сам царь зовет. И жутко тут,

в палатах. Чего только не бывало

здесь – на пирах и так.

Кусок не лезет…

И залпом мы за каждый царский тост.

Пляски!

Телесные тряски!

Начнем,

пол погнем!

А кто вышел плясать,

косами мотать?

Царские невестки –

ох ты треску!

Пляс – ах, ах, ах, ах,

трясет в боках.

В тревоге

вскинем ноги.

Танец польский –

для удовольствий!

Танец английский –

высоко, низко!

Танец испанский –

пьяным-пьянский!

Танец немецкий –

юлой вертеться!

Танец русский, –

вот где искусство, –

танец вприсядку,

танец вупадку!

А кто из них,

из двух шутих,

веселее?

У кого ноги белее?

Царь веселее, добрее, краснее, он с каждою рюмкой

на них внимательней смотрит. О чем старый думает? Трудно

царские мысли понять. Только знаю: не те эти пляски,

чтобы смутиться душой. Царь спокоен. Священное нечто

было обещано – зрелище, что лучше хлеба насытит, –

где оно? Слишком мы пьем – и на празднике скучно народу…

И пляшут обе. Разные подходы

к искусству. Где-то сдержанность, а где-то

разгул, что ах! Которая милее

царю, всем нам?

Ну чересчур строга,

движения все ломаные, словно

на теле ее лед.

Ну простовата,

как будто не царевна, не царица…

А где там младший сын? Его подруга

потешней всех должна сплясать народу!

Что по городу несется?

Кто на путь встал, не спасется,

рассыпаются дома,

следом ей клубами тьма.

Коробчонка, коробок,

на один, на другой бок

накреняясь, задевает

виды Родины, сметает.

Это – милая моя,

заскучала без меня,

заскучала, заболела,

прямо к празднику поспела!

Открывайте ворота:

к нам на двор явилась та,

кого видеть хочет царь, –

лягва-хлад и птица-жар!

Вошла она. Так вот ты какова,

невестушка. Попляшем, попоем.

Глядит очами черными. Скорее

мне музыку! Движение само

по телу ходит и стихи по нёбу…

Сейчас, сейчас начну…

Ей дайте место,

пошире расступитесь.

Гойда!

Пляшет.

И взяла со стола объедки пира

и опивки взяла, слила – зачем ей

в рукава это? – чую, будет пляска,

всего тряска, – и музыка застыла:

что играть ей, дудеть? И только голос,

только звуки движения – топ об пол

и пошла, закружилась и запела.

***

Игрокам бы гудеть – да где их воздух?

Игрокам бы стучать – да нет их стука.

Скрипка, скрипка металась – да беззвучно…

Подпевать ей? – Никто слова не знает.

Песни, поганые песни, нет силы их слушать. Оденет

кости гусиные и лебединые съеденной плотью.

Злобные птицы закружат над нами; их праведной местью

полон и веется воздух. Крылами гоняют. Такие

птицы уж нас не покинут. – И что она делает дальше?

– А превращается в воду вино, чтобы посреди зала

озеро – глади и глуби, и птицы садятся на воду.

Хочешь – пойди окунись. – А не выплыву? – Так ведь утонешь

в чистом, хоть бывшем, вине – не это ли счастье пропойцы?

И кого они видят? Лягушку-

квакушку,

со стола побирушку.

Перекинулась естеством,

расхаживает тут как есть нагишом,

мутит тут своим колдовством.

Надо, надо унять ее,

нещечко мое,

успокоить наше житье-бытье.

Скинула она шкурку зеленую,

а мы одежонку еёную –

в печь раскаленную.

Вернется она – хвать да хвать,

чего надевать?

Пуста кровать.

Оставайся такой

как есть женой,

будь вровень со мной.

Кто мысли мои услышал?

Прислуга? Я сам ли сбегал –

одна нога тут, другая

дома? И дело сделал:

сама по себе упала

шкурка туда, в печурку;

наши враги забрались,

со ставнями разобрались.

***

Уничтожили твое –

знаю, кто

подослал,

кого не ослушаться.

Как рукой смелО, смахнуло колдовство –

возвернулось костям, винам естество;

посреди палат обглоданы лежат

кости-косточки – как к жизни им назад?

***

Побежала, убежала из палат,

хоть бы что накинуть на плечи, хоть плат,

коробчонко пуст, нетронутый стоит,

наша девочка по городу бежит.

А эти двое пошли плясать,

с рукавов плескать,

костями кидать,

дуры! Что с них взять!

Радуйтесь, что не получается,

что вино растекается,

что кости мертвы,

что сами пока в живых.

Они упрямы. Никогда они

не сговорятся. Делят они что-то

самим им непонятное. То, без

чего им жизнь не жизнь. И насмерть делят.

Одна против другой,

своя против чужой,

а мы, брат, что?

Одна на другую мах,

летят впотьмах

кости – сто.

Вино или вода –

одна беда

волны навстречь.

Насмерть сошлись,

в танце слились –

не уберечь.

Они убили! Господи, они

друг дружку! Невозможно! Вот лежат –

два женских трупа… Вот так доплясались,

допелись. Колдовство какое той

у этих получилось? Их мужья

недолго оставались немы, праздны.

Я в дом вошел – в дому разор, клочки.

Ты где? – И только зеркало в прихожей

мутится видом тем, что быть не должен

в простом стекле. Мне чудится побег,

отчаянье и нагота ее.

***

Ты где теперь? Но зеркало молчит,

чуть-чуть потеет, и по пару надпись:

«Ищи меня…», а дальше ничего.

Куда теперь? Ну не лягушка все же

без кожи-то – следов немного есть.

Пойду за ней, а здесь мне жизнь не жизнь,

особенно теперь. Отцовский гнев

свинцово на мне виснет. До наследства

рукой подать… Осиротела Русь.

Две вот лежат мертвы,

третья как-то еще в живых.

Два каина друг на друга изо всех сил,

а третьего так и след давно простыл.

Двое друг друга успели,

оружием одолели.

Как возьмет русская земля

две дани от своего кремля?

Между могилами трещина пройдет:

вражда проведет.

Русь купеческая и Русь господская –

обе стоят сиротские.

Русь третья, заповедная,

исчезла, как не было ее, бедная…

100

Ушли кто как. Кто насмерть, кто сбежал

за тридевять земель, кто за сбежавшим

отправился – путь добрый, добрый час.

***

Ну, кто на меня может еще, а?

Где сильные, где умные мои?

Остался прах под царскими ногами.

***

Всё вымела судьба вокруг меня –

сижу один, и царство Русь со мною!

***

Оледенела, -костенела Русь,

и съеденные плоти не накинет

на остов – так стоять ей и не скоро

по ветру разлететься прахом легким…

Заключение

Спит Россия сном печальным,

как над бездной изначальной,

хладом сердце проняло,

стало жить не тяжело.

***

Ходит царь под небом ночи,

речь бессвязную бормочет

о Моревне, о сынах,

не избыт старинный страх.

***

Где-то, может быть, гуляют,

пропаду себе не знают

царский сын и та, кто сына

утащила в топь-трясину…