12 месяцев

Данный цикл носит условное название. Он возник как результат изучения некоторых страшных эпизодов Великой Отечественной войны. В нём оказались связаны названия месяцев и определённых топонимов, хотя понятно, что в тот или иной месяц того или иного года войны преступления против человечности совершались во многих местах. Это, скажем так, выбор автора, связанный со сферой его интересов…

И ещё: цикл не видится автору идеальным, поэтому через некоторое время, когда всё отстоится, он обязательно к нему вернётся. Просто он обещал его опубликовать, а обещанное надо выполнять.

 

Январь. Богдановка. Снег над гетто

 

вечность опять легла

от площади до угла,

легла себе и лежит

и небом в глаза снежит.

и память уже навек:

над гетто идущий снег,

январский и голубой,

наедине с тобой.

жизнь, сыпь да не засыпай,

о мёртвых своих радей,

и мальчик бессмертный Кай

последний встречает день.

что день оправдает жизнь,

хотел бы он всем сказать,

да небо вовсю снежит

в застывшие их глаза.

 

 

Февраль. Эстония Judenfrei

 

Играй, пианист, играй,

как можешь, но от души.

Эстония Judenfrei,

как чистый народ решил.

А пафос всегда фальшив,

поплюйте, и я сморгну.

Не надо, друзья, грешить

на маленькую страну.

Эстония Judenfrei.

Эстония – это рай.

Играй, пианист, играй,

придёт и твоя пора…

 

 

Март. Песнь о Хансе Вёльке

 

Ханс Вёльке толкал ядро.

Ханс Вёльке был чемпион.

Конечно, верил в добро.

Наверное, был влюблён.

 

Нахлынет волной молва,

ты твёрдо стой и не ссы…

А Вёльке пошёл воевать,

как родины верный сын.

 

Отправился на войну

в ту варварскую страну,

которую все клянут,

которую не поймут,

страну, что предана злу,

и, значит, её – в золу!

 

А Вёльке не делал зла,

он верил, что фюрер – бог.

И вера его вела.

Да, знать, увела вбок…

 

Он ехал чинить связь,

когда попал под обстрел.

Он просто упал в грязь

с пулей-дурой в спине

и тихо закрыл глаза…

Ну что тут ещё сказать?

 

_______________

 

В 118-й батальон,

вступай, коли ты не трус,

латыш и эстонец, поляк и хохол,

русский и белорус.

118-й батальон

пожарами сёл опалён.

Любимец фюрера, чемпион,

должен быть отомщён.

Они загонят людей в сарай

во имя любви и добра,

Да здравствует вечное Judenfrei

и вечное Slawenfrei.

Врагов разумно сжигать живьём

во имя любви и добра.

О Хансе Вёльке давай споём,

играй, пианист, играй.

Ведь музыка сильнее, чем смерть,

что каждый в свой срок поймёт…

А если кто не сумел сгореть,

так есть для них пулемёт…

 

_______________

 

Давно землёю стала зола

и скорбь переплавили в медь.

Но вечно Хатынским колоколам

над болью людской звенеть.

 

 

Апрель. Operation Winterzauber. Разговор с Ренатой

 

Иному веку в угоду,

что вызвал нас на правёж,

я обретаю свободу,

ты вдохновляюще врёшь.

И, удивляясь удаче,

которой ты обречён,

на жизнь гляжу по-собачьи,

и только слёзы ручьём.

Мы выясненья отложим,

пусть судит тот, кто мудрей,

бредёт сквозь сны бездорожьем

неповторимый апрель.

Мы в одиночестве комнат

поймём, что слово мертво.

И Фридрих Еккельн припомнит

про «Зимнее волшебство»,

о том, чей способ гуманней

в уничтоженьи детей,

о поэтизме названий

и прозаизме смертей.

Не рассказать в мемуарах,

дожив почти до седин,

про славу Бабьего Яра

и про «укладку сардин».

И нам, по праву рожденья,

уже не вменят в вину

ту полосу отчужденья

на тридцать вёрст в ширину…

 

 

Май. Где-то в провинции

 

Если случается мне возвратиться,

память бубнит монотонно: не надо,

люди со смутно знакомыми лицами

от моего отстраняются взгляда.

 

Кто оскорблённо, кто виновато,

кто осуждающе: на хер, мол, выжил,

срезанный очередью автомата,

в красной плывущий жиже…

 

Шит по живому и мукой распорот,

трусостью ближних когда-то отпетый,

я же ведь просто вернулся в свой город,

я ж не зову предававших к ответу…

 

Небо, которое даже не снится,

память, которая вечно не рядом,

небыль затерянной где-то провинции

первого круга ада.

 

 

Июнь. Хмельник. В полный рост

 

Под сенью слепых небес

забвенья лежит погост,

здесь вырастет голый лес,

коряжист и безголос.

Метелист и каменист

заброшенный богом край.

И катятся камни вниз,

такая у них игра.

Такая была игра:

раздев, поставить на край.

Такая была пора.

О ней позабыть пора.

Пора позабыть давно,

как шевелилось дно,

не сразу могли умирать

поставленные на край,

как в самом кошмарном сне,

барахтающиеся на дне.

А кто-то, смеясь, стоял,

заглядывая за край…

А кто-то в бога играл,

весёлую смерть кроя…

 

Здесь вырастет голый лес,

коряжист и безголос,

до самых слепых небес,

укрывших во тьме погост,

убитые в полный рост,

над ямою в полный рост…

 

 

Июль. Велиж. Колыбельная

 

всё, что было, ушло бесследно.

всё, что будет, пройдёт бесплодно.

спи, мой маленький, спи, мой бедный,

на земле чужой и холодной.

завернись в неприютность ветра,

боль укрой непонятной верой,

в инфернальной ночи райцентра

ты такой на земле не первый.

снаряжу я тебя в дорогу,

и, бедовый, смешной, беспечный,

ты отправишься в гости к Богу,

если жив он ещё, конечно.

 

 

Август. Варшавский псалом

 

А всё, что не стало близким

и даже неблизким стало,

ушло почти по-английски,

мне в душу плюнув устало.

Усталый день на излёте

глядится в стылые лужи,

вы в книжках потом прочтёте,

о том, что могло быть хуже,

о том, что могло быть больше…

ведь нету её дороже,

прекрасной и гордой Польши,

захлёбывающейся ложью.

Над Волей вороны кличут,

оплакивают человечье…

мечты о былом величье

людские души калечат.

А дети – всего лишь дети,

их выведут на рассвете

и проведут сквозь город,

душный и голый город,

мёртвый молчащий город…

Так просто кто-то запомнит…

Их выведут на рассвете,

и Нати, Петры, Маринки

уедут в своё бессмертье

поездом до Треблинки.

 

 

Сентябрь. Попытка отчёта лейтенанта Глюкса

 

Рота «Нюрнберг» потерь не имеет,

перегрелся один пулемёт…

Ветер пьяной кружит Саломеей

над листвою, подстреленной влёт.

 

Сбит со счёта… три тыщи который?..

он про это сумеет забыть...

Остывают трудяги моторы,

заглушавшие звуки стрельбы.

 

Небо до основания смыто,

опустело темнеют дома…

У водителя приступ гастрита,

пулемётчик два пальца сломал.

 

Да, об этом писать несерьёзно,

лейтенант убирает блокнот

и любуется, как грациозно

отправляются листья в полёт.

 

Над Кортеліси шёпот осинный,

листья сыплются в красную грязь,

и проносят бидоны с бензином

полицаи, о чём-то смеясь…

 

 

Октябрь. Пражская осень

 

инфернальная синичка

поёт на колючей проволоке гетто

напиши мне в личку

ржавью сбродившей крови

чужая память тычется под локоть

грустной мордой кого-то собачьей породы

и за окошком воет

город Майнринка и Кафки

Градчаны станут музеем

вымершего народа

и день бесконечен

но я ничего не помню

 

 

Ноябрь в Минске

 

Весёлый нахтигаль

споёт в еврейском гетто,

о долге, о долгах, о подлости людской,

о том, как смерть долга,

о мудрости бокетто,

и мир глядится вдаль, пустеющий такой.

 

К той страшной пустоте

мы долго привыкали,

но позабыть уже навечно не смогли

иссохших тел детей,

приколотых штыками

к телам их матерей, валявшихся в пыли.

 

По улицам ползти

до смерти на коленях,

где не засыплет снег кровавые следы.

Под дьявольский мотив

над светопреставленьем

на чёрных небесах дымится знак беды.

 

 

Декабрь. Ровно. Под снегом

 

под мёртвым нищенским снежком

сюжет как будто незнаком.

под ним остались во вчера

ребята с нашего двора.

снежок, снежок, ещё стежок.

всё нит гедайге, спи дружок,

под мёртвым нищенским снежком,

не вспоминая ни о ком.

декабрь мешок тебе сошьёт

и нахтигаль в ночи споёт

сквозную песенку свинца,

не ламца-дрица-гоп-цаца,

теперь до рая паровозь,

прошитый песенкой насквозь.

на саван за стежком стежок

зима нам мёртвый шьёт снежок.

и снег кружится мертвецом.

и снег ложится на лицо.

и снег не тает на лице.

на мире, пойманном в прицел.

 

октябрь 2019 – май 2020