Натюрморт

 

Эпиграф:

"В консервной банке(квартире)проживая..

Ветчину и ржаной хлеб жуя..

Уводила,его жизненная кривая.

Всякими,соблазнами маня..

Натюрморт обычный,килька в томате

С кетчупом разлитым на столе..

Пепел с окурков,при любом раскладе.

Отражался,на бутылочном стекле..

Гастрит,не за горами,на карте видно.

Язва замаячила,на вираже...

Ему,нисколечко не обидно..

Он,в эйфорийном состоянии уже.."

 

 

 

Долгий путь от грязной работы с низким достоинством

До опостылевшей консервной банки квартиры.

Прямой путь к гастриту и язве желудка через

Карту твоего тела, которое, словно карта России,

заляпанная, в пятнах кетчупа, раскидано

на липком от грязи столе.

Среди батареи винных бутылок и стопок,

рядом с консервной банкой с воткнутой в красную

килечную жижу ложкой.

Икра заморская, капуста квашеная.

Горки пепла и раздавленные в блюдце окурки.

Прожженная искрами бенгальского огня, испачканная

килькой скатерть. Натюрморт.

Ну как можно любить примитив, черствый, без соусной

основы хлеб с ветчиной?

Если взять белый хлеб - это просто как стандарт, без

вкуса. Хлеб он и есть хлеб, как очищенная фильтром

вода из крана, а чёрный хлеб именно вкусный, особенно если свежий.

Или Бородинский... Можно есть с чем угодно, но лучше всего - с кружкой кефира. Райское наслаждение... Можно положить на него кусок ветчины, или поджаренную сосиску, или сыра кусок, или кучу варенья, меда, и - с маслом, без. Бородинский пробуждает фантазию, заставляет вдуматься. Жевать его надо медленно, вдумчиво.

Или ржаной: чистый, кислый, с липким мякишем и подгорелой коркой - ну в общем, такой, буханка которого до перестройки стоил 16 коп. Его б вкусить - да где только его сейчас найдёшь!

 

Но всё же люблю жирную ветчину твоего тела,

Не постную, не диетическую.

Обожаю твою индюшачью жопу,

Крылья лопаток, манящий свиной бок.

Вот здесь, например, расположена грудинка с костицей,

Ещё ниже зельц, недалеко осталось уж до буженины.

Посыпать её молотым перцем, натереть чесноком

и есть с гречневою кашей, испеченной однажды

душной июльской ночью

или закатать в бутерброд, на хлеб её! На булку!

 

Свет во грехе жжёт, опаляет пустота.

Преодолеть её много сложнее, чем отдаляться

от этого жара, погружаясь в тёмные, девственные дали

этого порока. Спасаясь от пожирающего огня.

 

Пепельница перевернулась, теперь окурки, навсегда

упокоясь в лужице пролитого вина, золотятся в

свете заходящего солнца. Золотятся бокалы.

Золотится фольга на бутылке с шампанским.

В мертвящем сине-зелёном мерцании экрана подбоченились восковые эльфы и ждут среди тарелок и

салатниц, когда подожгут их фитильки.

 

Кидай шмат на булку, ломоть ржаного хлеба.

Пусть пальцы рвут розовые ломти ветчинного мяса

с белой закраинкой сала.

Пусть сотрясается кроватка и гремят дверцы буфете

в столовой. Пусть шкафчики на кухне срываются

с петель.

Пусть в финале твоё разгорячённое тело быстро

расслабилось в моих объятиях.

Голова упала на подушку, волосы накрыли лицо.

В остывающеи от страсти теле вяло течёт кровь,

совсем тихо отрастают ногти и волосы.

Грудка вздумается. На белой блямбе тарелки ветчина

видит сны.