Три сестры (эссе. конкурсная версия)

Перечёл целый том с пьесами Классика! Какая тоска! Положительно, Антон Палыч – мизантроп. Прежде я полагал, что он только женоненавистник, но нет, полный мизантроп. Ну, не спорьте, не спорьте. Вы сами-то прочли хоть одну его пьесу? Все персонажи убоги, унылы, жалки, комичны, противны и презренны. Во всём! В своих порывах, в искренности, в лицемерии, в высоких словах и чувствах, в глупости, в пустоте, в безжизненных радостях и живом страдании, в человечности, в высокомерии, в приниженности, в благородстве, в пошлости, в подлости, в великодушии… Решительно во всём! Он их ненавидит. Ненавидит и презирает. Да и можно ли их любить или не презирать? Они сами себя не любят и презирают.

 

Разноцветные погремушки, старые и новые, облезлые и лакированные, развешанные над замусоренным пустырём между двумя давно высохшими, потерявшими кору и ветви деревьями на старой, подозрительно похожей на бывшую удавку верёвке. Они висят над грудами какой-то рухляди, битого кирпича и стёкол; над чахлыми зеленовато-пепельными кустами чернобыльника и пыльной крапивы, надменно сторонящейся от вислоухих лопухов; над кучами гниющих отбросов, вываленных тут Бог весть когда Бог весть какими нерадивыми кухарками; над стаей худосочных лишайных собак, с тоской и отчаянием в некогда умных глазах безнадёжно роющих сухими носами и израненными лапами эти гнусные объедки, обрезки и очистки в угасающей надежде найти хоть какую-то смрадную кость, способную на мгновение утолить их вечный, никогда не дремлющий голод.

 

Висят эти призрачные погремушки, постылые и самим себе, и своему создателю (Автору) человеческие карикатуры, шуршат, потрескивают, слабо погромыхивают от порывов холодного, промозглого ветра, брезгливо пролетающего над гадким пустырём, тревожа несчастных псов и во сто крат более всякой бездомной твари несчастных людей-персонажей, вывешенных бестрепетной рукой обиженного на весть Белый Свет Писателя на последнем «галстуке» безвестного удавленника ради позора и поругания от всех грядущих в этот мир поколений их потомков. И вот, абсолютно непостижимый для моего ума парадокс, почему же Художнику, изобразившему это кладбище надежд, эту кунсткамеру вселенского уродства, этот заповедник гоблинов мнится, что отводящие от гнусной картины оскорблённый взор потомки, будучи сами плодом и следствием этой выгребной ямы, окажутся воплощённым идеалом человечности, светло празднующим торжество разума и справедливости в возведённом ими на гноище порока мире победившего добра, любви и всяческого невообразимого совершенства будущего?

 

Сгустил краски? Безрадостная картинка? Неоправданно гиперболизировал? Как по мне, так ничуть. К кому, скажите на милость, вы испытали сочувствие? К Иванову? К Чебутыкину? К Нине Заречной? Да, помилуйте, как можно? Сам Антоний Павлович их бесконечно презирает, и своим презрением пропитал каждое их слово (что слово, возглас!), каждый жест и взгляд, каждую позу, мысль, движение их жалкой души и сердца. Он вытравил из их образов всё, до малейшей чёрточки и звука, что способно было бы смягчить сердце Зрителя (Читателя) и вызвать к этим сухим погремушкам малейшую тень сострадания.

 

Каким делом они заняты? Что за мысли и чувства наполняют их ум и душу? Всё ничтожно, карикатурно, бездарно, бессмысленно. Что их радует, что веселит, что вселяет надежду, что наполняет силами, желанием, действием? Пустые мечтания, истерические фантазии о будущем благоденствии, лишённые вдохновения нервические слова, произнесённые на вспышке минутного искусственного возбуждения, слова столь же мёртвые как цивилизации Майя и Ацтеков, да что там, ещё мертвее, ибо те народы хотя бы реально жили, а эти вышли из такой пустоты, стерильность которой гарантирована ледяной ненавистью Автора к своим мертворождённым созданиям.

 

Вспыхнув, как солома в печи, они тут же угасают и рассыпаются пеплом, покрывая всё пространство вокруг себя его тусклой, серой пеленой, и сами превращаются в пепельные призраки, способные лишь на то, чтобы стенать, ныть, воздыхать и скорбно завывать, причитая и жалуясь себе подобным теням на свои беды, своё бессилие, на роковые обстоятельства, на историческое скотство и зверство в прошлом, на грубость и тупость, бессмысленность и безнадёжность в настоящем, на краткость мимолётной жизни и мизерную крупицу её остатка, на светлое, радостное и разумное Будущее, в котором никто не будет помнить ни незримых лиц, ни беззвучных голосов тех привидений, которые потомки назовут забытыми предками и, быть может, благословят как абсурдную причину этого счастливого будущего и своего безмятежного благополучия. И только.

 

Жалкие, бесполезные, никому не нужные существа, не способные не только приносить радость, давать отраду и утешение ближним, но полностью утратившие дар созидания и хранения жизни. Вырожденная материя, в стремлении к саморазрушению эманирующая бессильные фантазмы. Переставшее плодосить дерево, которое заботливому садовнику надлежит срубить и бросить в костёр. И мне понятно, да-да, понятно, почему Вождь мирового пролетариата любил перечитывать эти нагоняющие беспросветную тоску Чеховские страницы: он вдохновлялся! Вдохновлялся исторгнуть это сухое и бесплодное древо как класс, как явление русской жизни, и со всеми её корнями и нечаянными побегами ввергнуть в то пламя мирового пожара, которое он со товарищи раздул ради очищения земли от гнетущих её теней и без нужды вытягивающих её соки призраков.

 

Какое уж там благословение потомков! Быть может, редкое любопытство, тревожимое окровавленной (дедушкой в чекистской кожанке) совестью, и побуждает этих самых потомков зайти в театральную ложу, но лишь затем, чтобы услышав блёклые стенания теней и подпитавшись презрительной ненавистью их создателя, успокоить чуть было не затуманившуюся печальным раскаянием душу твёрдой и бесповоротной резолюцией почти проклятия: Да, туда вам и дорога, мертвецы, не умевшие ни жить, ни даже хоронить своих мертвецов.

 

Рекомендую почитать или постановку глянуть в случае острого дефицита депрессивных переживаний. Мастерство Антон Палыча эффект стойкой тоски гарантирует. Да и вообще, полезно. Как средство от идеализации прошлого.