Зона
Михалыч в застиранной серой рубахе сидел на ступеньках крыльца, сгорбившись над сухими артритными коленями. В крупных карчакаватых* пальцах дымилась папироса. Курил долго, вытаскивая из мятой пачки одну за другой белые макаронины «Примы», по привычке сплёвывая и закручивая бумажный край.
— Батя, пора, — негромко, но настойчиво повторил Роман в третий раз. Отец как будто его не слышал, пристально и тревожно вглядываясь вдаль. Там, где дорога петляла, разворачиваясь вдоль берега реки, у кустов ракиты, паслись две коровы — соседская и его Зорька. Ветер расчёсывал широким гребнем траву, обида сквозила в прощальном трепете серебристых листьев осины. Там, за оврагом, где затишье и сочный аир длинным зелёным ножиком рассекает ровную гладь воды, по-прежнему красиво и спокойно течёт Беседь — чистая, тихая, родная речка. А рыбы в ней! Ещё этой весной приносил он в дом полную корзину бьющих хвостами щук, окуней, толстую икряную плотву. Рыба шла на жарёнку и на уху, на засол — та, что с икрой. Вера, покойница, ругала за обильный улов, он отдавал половину соседке, та всегда принимала с благодарностью. И вот, в эту субботу, выручила, когда сын после многолетних тяжёлых споров наконец-то уговорил его собраться:
— Не сумуй, Михалыч, я и пасвить буду, и даиць вашу Зорку, не прападзе яна.
Михалыч привстал, сердито смял папиросную пачку и вдруг вспомнил о забытой в доме кепке:
— Падажди, сынок, я зараз… Напячэ.
Роман помнил, что ни одежды, ни других вещей Валентина брать из родительского дома не велела, берегла от радиационной пыли квартиру. В Гомеле жена ходила с дозиметром, замеряя каждый уголок дома, промывая по два раза в день полы и протирая мебель. Опасность — невидимая глазу смертельная пыль — внесла перемены в жизнь каждого, кто попал в зону её действия, попал и остался. Горожане уезжали семьями, диаспорами, кто куда. С селянами было сложнее. Их крепко держали земля, хозяйство, привычный уклад жизни. Родителей уговорить уехать сразу, как только объявили зону поражения, было невозможно. Они корнями вросли в песчаные берега Беседи. Выдернешь — не спасёшь, сгинут на чужом месте.
А что изменилось-то? Те же широкие заливные луга, та же речка и тот же лес, вытянувшийся стройными макушками сосен вдоль высокого берега Беседи, — всё осталось прежним, заповедным. Новыми были только запретные таблички — яркие жёлтые треугольники, прибитые на столбах у опушки. В обход этих устрашающих знаков селяне протаптывали новые тропинки в лес по грибы, по ягоды. Смородины и малины каждый год собирали много. Вот только детям баночки посылать пятый год как перестали. Не берут молодые, боятся радиации. Ставили бражку в больших бутылях, в погребе и сейчас запасы, да кому теперь...
Всё. Деревни больше не будет. Приказ вышел. Кто переедет в райцентр, кто к родным, в Гомель, как теперь Михалыч. Остаётся упрямая Зина, соседка. Муж у неё инвалид по зрению, но с руками, умеет по дому помочь. Живут в крепкой хате, корову держат. Зину уговаривало начальство переселиться в новый, выстроенный для эвакуированных из зоны посёлок, та ни в какую! Родных нет, детей нет, куда ехать? Корова да речка прокормят, а зимой согреет печь. Лес рядом, дрова будут. Вот и Зорьку забивать не стал Михалыч, оставил Зине на догляд.
— Сынок, я гатовы, паехали, — махнул кепкой старик и, не оглядываясь на опустевшую хату, крестясь, подошёл к машине, — я тольки кошку не знайшоу, пабегла да саседа, сама винаватая.
— Батя, ты не волнуйся, на Радуницу приедем, могилку приберём, памятник я закажу. А ты пока отдохнёшь, привыкнешь, у нас в городе и парк есть, и речка, весной на дачу поедем картошку сажать.
— Да каму тая бульба! — Михалыч кивнул в сторону огорода. Там на восьми сотках земли во всю цвела картошка. И старик впервые смахнул слезу с морщинистой впалой щеки. А глаза заслонила пелена — солёная, горькая, как туман в далёкие августовские вечера, когда он засыпал солью крупных икряных голавлей, а жена, возвращаясь с вечерней дойки, процеживала сквозь марлю парное молоко, и он пил его — пахучее, тёплое, свежее из большой эмалированной кружки.
_________________
* Здесь и далее в диалогах присутствуют диалекты Гомельщины и белорусизмы, доступные для понимания без перевода.
