Разговоры с огнём
Долгими зимними вечерами, когда старуха, отвернувшись к стенке, засыпала, старик присаживался к печи, приоткрывал чугунную дверцу и разговаривал с огнём... Он доставал тихонько из тайника початую бутылку, наливал себе полстакана, выпивал водку будто горькую микстуру и прятал остаток обратно в тайник...
Занесённая пургой изба глядела резными оконцами в переулок, дымила трубой, и половицы в ней скрипели на разные лады, когда старый хозяин устраивался поудобнее на лавке.
Пылали дрова, и старик, наклонившись вперёд, вытирая ладонью набежавшую слезу, говорил огню с укоризной: «Ишь, разошёлся..! Что же ты, окаянный, не согрел тогда мою Катеньку? Я же просил тебя, на коленях стоял... Теперь чего уж...» Танцующий огонь замедлял движения, начинал водить хоровод на дубовых поленьях и тихонько петь колыбельную, чтобы как-то успокоить собеседника...
Но всплывали перед глазами старика видения, стояли, колыхаясь на ветру, маленькие тени, и за ними где-то вдали за костлявым лесом опять вырастал страшный город Магнитогорск...
Как же давит в груди... Жжёт и давит, словно он напился расплавленного металла у доменной печи...
Бога нет! Теперь он это точно знает! И померкло всё от этого осознания... И ветер стих... Сгрудились ещё, как нарочно, облака над ним, заслоняя и без того едва тлеющее ноябрьское солнце... А он-то, дурак, не верил тогда этой женщине с красным бантом на груди... Она же говорила с трибуны, мол, нету его, и не ищите... А он не верил ей... Смеялся ещё, подначивая соседа, открывшего было рот... Дурак, одно слово, дурак... Но надо собраться! Надо закончить начатое!
Троих детей он похоронил как все соседи - завёрнутыми в мешковину. Общая могила, устланная камышом, приняла их худенькие чёрные тела и спрятала от голода и лютой стужи. Трёхлетняя Катя держалась ещё полгода, но простудилась в сыром бараке и сгорела за десять дней, как свеча... Его любимица лежала теперь на дощатых нарах, и белокурые локоны, обрамившие курносое личико, казались ему липовыми завитушками, сбежавшими из-под рубанка.
Единственный оставшийся в живых пятилетний сын Миша, на глазах которого были похоронены его братья и сёстры, дёрнул отца за рукав: «Пап, а Катя не испугается змей, которые водятся в камыше? Она же ещё маленькая... Я вот не испугаюсь, когда меня будут хоронить, я уже большой!»
Эти слова ребёнка хлестнули его как бичом, и, застегнув ватник, он пошёл в сторону склада... Выпросив там пустой ящик из-под каких-то деталей, мужик вернулся к своему бараку, достал инструменты и начал делать гробик...
Миша крутился около и всё норовил помочь отцу, подавая то молоток, то гвозди...
Рядом с бараком остановилась телега, на которой вповалку лежали трупы детей, зашитые в рогожу, и возница, прикрикнул с негодованием: «Гурий, ну чего ты там возишься? Давай, неси свою...» Он огрызнулся в ответ: « Поезжай-ка ты отсюда! Я без тебя управлюсь!» Могильщик пожал плечами и стегнул по худому крупу серую лошадь...
Рубанок высекал из доски тонкую стружку, и она сыпалась к его ногам с мягким шуршанием... Ножовка спела свою визгливую песню, и отстучал набатом молоток. Потом он отнёс гроб с телом дочери на кладбище и, выкопав рядом со свежими могилами маленькую ямку, похоронил её отдельно. Миша, увязавшийся следом, глядел, как отец прихлопывает могильный холмик, делал серьёзное лицо и вдруг, вытащив из кармана кусочек сахара, положил его на чёрную землю...
Огонь в печи, что смотрел это видение вместе со стариком, притих и стал виновато кланяться, угасая... Старик вылил остаток водки в стакан, поднёс ко рту и, задумавшись на секунду, выплеснул горькую в печь... Языки пламени взметнулись на мгновение, рыкнули, словно от обиды, но потом унялись, помянули Катеньку и стали прятаться, будто от стыда, среди чернеющих углей...
