Падший

Будто птицу подбитую, ветер меня несёт

над притихшей землёй, и роняет ничком на плиты.

Пара сломанных крыльев и принципы – вот и всё,

что осталось от тьмы, жаром адских костров расшитой,

от державы свободы, построенной на костях

и по-братски отмеренной боли, любви и злости…

Бред, но мне ещё кажется – искры от них летят,

чёрных перьев касаясь, вонзаются в плоть, как гвозди,

сверху смотрит твой лик – безучастен, печален, строг –

сквозь меня, на меня, на потёки багрово-алым...

Что поделать, отец: ты же знал, что твоих дорог

мне окажется так безнадёжно, безбожно мало.

 

Привкус крови смакую – вот это и есть ответ:

против правил восстав, рушась с неба звездою ранней,

как подумать я мог, что останется только свет –

после всех этих козней, сомнений и злодеяний,

споров, поисков правды в тебе, и себя – в себе,

после нимба и благости, в дар принесённых людям…

Да, горячность и знание – корень вселенских бед,

проще цвиркать беспечными пташками – но не будем

ставить знаки подобия между безмозглой тлёй,

горстью мяса и жил – и твоим отраженьем, боже!

Я горел и летел, в сердце раненый, над землёй,

знать не зная: она мне теперь всех небес дороже.

 

Что любовь всё дурное во мне обратит в цветы,

с огрубевших от горечи губ вновь сорвётся слово –

за пределом надежды, за пропастью немоты –

и, лучась, воссияет, как солнце, над миром новым

и его демиургом… Вот только тогда о ком

столько сказок и ужасов память хранит людская?

«Искуситель и лжец, что гордыней своей ведом!» –

боже глянет построже, и я со слезой раскаюсь…

Но склонись я, солги – ты узнал бы меня во мне?

Сам поверил бы в то, что червяк тебе равным станет?

Я твой раб? – растопчи, и закончим. А если нет –

я твой сын, нужный винтик в твоём генеральном плане.