НОВЫЙ ГОД (повесть)

Геодезию придумали для изучении и измерении земной поверхности. Казалось бы, что её постоянно измерять! Куда она денется? Ан, нет. Земля живая, дышит. Да иногда и вздрагивает, подёргиваает поверхностью, как зверь – шкурой… Материки движутся друг относительно друга. Тектонические плиты или наезжают друг на друга, образуя горы, или расползаются в стороны, уступая место воде…

А карты должны быть точными, очень! Сейчас геодезия достаточно технологична, на помощь пришла спутниковая съёмка, которую обрабатывают компьютеры. А раньше… Вся территория охватывалась сетью вышек, каждая из которых в хорошую погоду простреливалась визуально с близлежащих постов. На вышке устанавливался геодезический знак, который нужно было поймать в створы оптических приборов соседних вышек, и стол, площадка, на которую устанавливался теодолит, измеряющий расстояние. Столы располагались строго на одной высоте, иначе были бы неизбежны искажения.

 

Константин продирался сквозь мелкий хвойник, которым заросла тропа к вышке. До Нового года – каких-то десять дней, а план поверки таёжных постов недовыполнен.

И командировка ещё наложилась на сдачу зачётов в МАИ. Заочно их не сдашь.

Заболел напарник, Казимир Антоныч. Казалось бы, крепкий мужик, да, видно, возраст сказывается. А не уложишься в сроки – к чертям годовая премия!..

Снегу навалило больше полуметра, а потом дождичком побрызгало и подзаморозило самую малость. Наст не держит, зато в стёганые штаны врезается, того и гляди продерёт, вата наружу полезет. А куда деваться? В рюкзаке – теодолит, планшет, бинокль цейсовский, плащ-палатка, хлеб, полусухая колбаса, консервы, папиросы, спичек аж три коробка, облитых воском, да стопка газет. На растопку и на подстилку. Хорошо бумага тепло держит, не раз помогала. Да ещё топорик охотничий – сучьев для костра нарубить. Ракетницу, нож и китайский фонарик Константин на всякий случай держал в кармане тулупа.

И не так далеко, вроде, – от полевого аэродрома каких-то семнадцать километров с небольшим, летом часа за четыре без проблем, а тут… Только бы компас не потерять. С компасом и ночью не пропадёшь – стрелка фосфорным треугольничком светится.

Что думать о трудностях! Если о чём и думать, так дома в Москве жена с двухлетним сынишкой к празднику ждут. С последним пятериком оставил. Сына к няньке определили в двух кварталах, бабок нет, сидеть некому. Баба Мотя старая, хромая, идёт – переваливается, детскую ручонку поддёргивает… И няне ведь до праздника хорошо бы успеть червонец занести. Эх!.. Мать померла, уж с десяток лет как, ссылка соловецкая на здоровье аукнулась, а тёща в Кашире с больными ногами – с кровати не встаёт. Всё не слава богу: бурёнка животом заболела, подсказали по мёрзлым бочагам погонять. Послушала на свою голову. Ни коровушки, ни ног. Ведь знахарка, ведьма считай, других лечить – хоть ночью вскочит, а со своей хворью не управится. Вспомнил, как в том году она ему экзему с лица убрала, с которой профессора не смогли сладить. Наточила нож, как бритву, пошептала, едва касаясь, над надутым красным пятном, невесть откуда приставшим, – и не стало наутро экземы, будто и не было никогда… Святая женщина.

Нужно хоть за пару дней до праздника быть в Москве, чтобы и тринадцатую зарплату успеть получить, и на прилавках что-нибудь к столу застать – колбаски Любительской, сырку Российского, рыбки… И бутылку Шампанского, конечно! Под праздник в магазины всегда «выбрасывают» что-то, кроме винегрета и ливерной. Мандаринов бы раздобыть! А может, и в Управлении какой ни то заказик купить получится… Только бы успеть!..

 

Смеркается уже. И всего-то пятый час, а тьма наседает. Ноги едва выдираешь из настовых проломов, чтобы, сделав максимально широкий шаг, с хрустом снова погружать их под наст. Ну, почему не выдали лыжи?! Вечно зимой лыж не хватает, мех, что ли, жёнам на шубы начальники обдирают! А кто за такие мучения заплатит, спрашивается!

Мама-мама, помолись за меня, не дай пропасть. Воспоминания резанули по’ сердцу.

Вот так же в поздних сумерках тащились они, пятилетний пацанёнок с матерью, ссыльной школьной учительницей, крестницей самого Станиславского, дочерью Личного Почётного гражданина – по заснеженному посёлку на Соловках. Постучали в одну дверь – никто не открыл. Дошли до второй избы – снова постучали. Через пару минут провизжал засов – и дверь приотворилась.

– Ну, чего надо?!

– Да чего не жалко.

– А всего жалко! Ждите.

Через несколько минут, растянувшихся в вечность, дверь снова приотворилась – и рука протянула две вялые свёклы. Мать запричитала в благодарностях – и спрятала овощи в тряпичный мешок.

– Так вы не голодные! Свёклу жрать не стали! Пошли отсюда, каторжники!!!

Едва дверь закрылась, рыдания захлестнули мальчишку:

– Мама, мама, не пойду больше просить! Лучше с голоду помру, а не пойду!!!

Мать схватила в охапку, прижала крепко-крепко, успокаивая…

– Не плачь, сынок, всё проходит – и наши беды пройдут.

Как же, прошли! В Москву вернуться семье не дали, только за «сто первый». Сначала в село Болотово под Крапивной, а потом отца писарем и счетоводом взяли в Зендиковский совхоз, за Каширой.

Ведь был священником, а тут дошло до того, что сынишку тётки тайком крестили.

В Зендикове, правда, жилось сносно. Яблоки какие! – апорт, аркад… – вкуснее на свете не было. Да все сады перед войной мороз пожёг. Враки это, что убитое морозом дерево может ожить. Чернеет, покрывается трутовиками – и чем раньше выкорчуешь, тем лучше: живые деревья заразиться могут…

Терпи, солдат, терпи… Помню, как в школе простыл, думали не выживу. А отец где-то достал литруху мёда, мать кормила по ложке в день. Когда поправился, всех пацанов в классе раскидал, узнал, что такое – быть сильным.

А как в ночное ходили с Джеком! Умней собаки в мире не было. Команд никаких не требовалось – сам всё понимал, когда затаиться, когда лаем залиться. Сколько жуликов на полях переловили! Вот был дружище!

Убили…

Как иду – не понимаю, темнота – а будто всё вижу. Остановиться страшно: глухой лес себе на уме…

Всё, хватит, привал! Вытоптал в снегу пятачок, наломал-нарубил сучьев, газет намял – запалил. Нижние ветви старых елей всегда сухие. Теперь – терпеть, пока костёр снег до земли протопит да воду выпарит. Земля нагреется, газетами устелешь, уляжешься, накрывшись плащ-палаткой, – и не дашь до утра дуба. Благо, мороз терпимый – не больше двадцати. А рядом другой костёр до утра трещать будет – от лиха сторожить. Кто-то скажет – жестковато. Ха! Вспомнилось, как на аэродроме в 45-м в Корее, когда с японцем воевали, сутки в дозоре отдежурил, лёг на казарменные нары отсыпаться, а когда проснулся, увидел, что дружки-лётчики подшутили: поленья под матрас подсунули. Ничего, выспался, как на перине…

Может, на часок и сейчас заснуть получится. Хорошо бы. Сон силы вернёт, а они завтра – ой, как нужны!..

Луч солнца, невесть как пробившийся сквозь частокол деревьев, резанул по глазам. Дела! Проспал всё царство небесное! Наспех умылся снегом, перекусил – и в путь.

Это хорошо, что выспался: удалось хорошо восстановить силы. По счастью, глубже в лесу снега было меньше – идти получалось быстрее – и ещё до сумерек удалось добрести до вышки и взобраться на площадку. Тут было куда светлее, чем внизу.

Константин, воодушевлённый успехом, вытащил из рюкзака теодолит, установил его в штатные гнёзда и в волнении снял кожаные колпачки с бленды и окуляра. Теперь оставалось точно поймать середину знака в перекрестье прицела – и выставить максимальную резкость.

Но что такое?! – створ будто заволакивал туман, волнами то густеющий, то разряжающийся. Что-то с прибором?! И тут осенило: на пути луча что-то застило картинку, раскачиваясь на ветру. Оторвавшись от окуляра, Константин напряг зрение, всматриваясь в даль. Достал бинокль. Частокол индевелых еловых вершин сливался к горизонту в заснеженную равнину, на которой, словно кустики, то здесь, то там – торчали ели, обошедшие в росте собратьев.

Вся поверхность колыхалась ветром, подобно степному ковылю, только периодичность волнений была тяжелее, весомее. И одна из вершин, похоже, оказалась на прямой, соединяющей посты. Не желая верить своему несчастью, Константин стал крутить настройки теодолита, сокращая зону резкости. И когда дистанция почти уполовинилась, ему пришлось с ужасом убедиться в подозрениях: огромная ель, существенно прибавившая в росте за межповерочный интервал, макушкой, качающейся на ветру, загораживала измерительную прямую. После ночлега, вместо того, чтобы вернуться на аэродром по вытоптанной в снегу колее, придётся, сжав зубы и экономя оставшуюся провизию, прокладывать свежий путь к виновнице несчастья. При этом отклониться от прямой нельзя ни на шаг, иначе нелёгкая вынесет не к тому дереву – и все усилия окажутся напрасными. Между вышками – под шесть километров, значит, до искомого дерева – километра три-четыре. На повторную попытку не хватит ни сил, ни времени. Да и лес – гораздо неприветливее по отношению к бессильным. Сразу включаются механизмы естественного отбора. Но Константин, с детства общавшийся с лесом на «ты», не спешил пугаться…

 

Едва пробился утренний свет, упорный геодезист отправился в путь. Теперь отрезки маршрута определялись интервалами прямой видимости. Компас может лишь ориентировочно показать нужное направление, тут без того же теодолита – не обойдёшься. Поставишь прибор на сварганенную из веток треногу, прихватишь ремнём от штанов – и высматривай ориентир. Дойдёшь до него – обогнёшь – и снова простреливай лес… Расстояние до могучей ели точно определить не удалось, поэтому нужно пройти маршрут с запасом, чтобы наверняка убедиться, то ли дерево. Только бы погода не подвела! Если повалит густой снег, найти проблемное дерево станет безумно трудно, не говоря о том, что в метель и поверку не проведёшь.

По счастью, несмотря на ветреность, облака плыли на большой высоте – и осадков не было. Один за другим отмечал Константин в планшете пройденные отрезки пути. Некоторые были обидно коротки, но что поделаешь, лес – не парк.

Армейские часы, оставшиеся после демобилизации в сорок девятом, показывали половину четвёртого, когда взгляд Константина, брошенный теодолитом в очередной прорыв, упёрся в ствол – толщиной в два с лишком обхвата. Дерево было воистину могучим. Досада холодком пробежала между лопатками, когда подумалось, что лес потеряет такую красавицу. Даже мысль о том, что предстоит выполнить огромную работу, отошла на второй план. И всё-таки нужно было максимально продлить маршрут, чтобы исключить ошибку. Ещё час упорный ходок вытаптывал траншею в снегу. Попадались на пути и большие ели, но такой, как та, не было даже в окрестной видимости. Уже в сумерках вернулся Константин по своему следу к найденному дереву.

Оно будто гудело в недобром предчувствии – и прозреваемая боль лесного великана свербила в мозгу, не позволяя думать ни о чём другом.

 

Проснувшись утром, Константин размял ломоту в теле – и проверил свой маленький топорик. Оселок он всегда носил в кармашке рюкзака, но лезвие и без того зазвенело, когда провёл поперёк шершавой подушкой большого пальца. Такие деревья валить ему в жизни не доводилось. Он вообще практически никогда не рубил живых деревьев, ни больших, ни маленьких. Палатку на рыбалке и то прихватывал к растущим стволам. Но тут – просто некуда деваться.

Пытаться взобраться на дерево без специального оборудования в зимней одежде, чтобы наверху разобраться с вершиной, было не только рискованно, но, скорее, просто невозможно.

Определив направление ветра, единственного своего помощника, Константин прикинул, куда валить великана, чтобы ущерб от падения был минимальным для леса. И принялся за работу. Сначала с подветренной стороны, как можно ниже, следовало сделать глубокую зарубку, чтобы подрубленный с противоположной стороны ствол имел возможность накрениться в нужную сторону. Эх, топорик бы побольше да потяжелее! Чтобы выбить приличную щепу из ствола, приходилось размахиваться до зенита и вкладывать в удар всю силу. Тулуп вскоре оказался на снегу. Хорошо, что армейские занятия гимнастикой, в которой он был неизменным чемпионом части, укрепили его торс и руки. Но тут требовалась и несвойственная гимнастике выносливость. Приходилось время от времени останавливаться на перекур. «Беломор» продирал лёгкие до дна, обостряя мысли и память.

Вспомнилась малярия, охватившая весь гарнизон. Головные боли, выдавливающие глаза из глазниц, рвота, наизнанку выворачивающая желудок, температура в сорок с гаком. Акрихин, равному которому по горечи нет во Вселенной…

Папироса на морозе при глубоких затяжках – коротка. Да и некогда прохлаждаться.

Удар под углом – удар в горизонт… Лес рубят – щепки летят. До чего же они тонкие!

Но к вечеру уже и с наветренной стороны приличная зарубка была сделана. Но как же мелка она на этом неохватном стволе! Здесь рубить чуть легче, потому как горизонт рубки – на уровне пояса, но объём…

Как сладко пахнет еловая плоть!

На следующий день нужно было успеть любой ценой завершить работу. Провиант заканчивался. И погода до бесконечности оставаться хорошей не может…

 

Проснулся пораньше – и в утренних сумерках продолжил дело.

Совсем вечерело, когда, казалось, ели ничего не остаётся, кроме как рухнуть, но ветер, как назло, стих – и дерево весом в несколько тонн балансировало на перешейке, утоньшать который было опасно. Начни махина заваливаться – и её недорубленные жилы станут лопаться со звуком выстрела – и нельзя предсказать, куда и как полетят щепы и осколки. Ладно, было бы ещё светло, но тут!.. Попытался, упёршись ногами в снег, стронуть ствол плечом. Какое там!

Константин отошёл по своему следу метров на семьдесят в сторону вышки – и там сделал новую площадку для ночёвки, чтобы дерево в случае падения не смогло его достать. Уже глубокой ночью удалось устроиться. Но сон был недолгим. Страшный треск, разлетевшийся по всему лесу, заставил вскочить с нагретого ложа. Уже на ногах Константин услышал, как лесной великан, просвистев ветвями, ухнул на заснеженную землю. Поднимался ветер. Дело было слажено. Нет – полдела. Но да остальное, как говорится, дело техники…

 

Двухмоторный «Дуглас», в котором рядом с другими командировочными комфортно расположился пообедавший с лётчиками триумфатор, тянул свою монотонную песню.

Стоило расслабиться в кресле, как сон, глубокий и крепкий, завладел настрадавшимся геодезистом. В самолёте было ещё человек семь. И груз, о содержимом которого мало кто знал.

 

Вечером последнего дня уходящего года Константин, умудрившийся на страховочную трёшку купить с рук маленькую ёлку на путях электрички, доставившей его с военного аэродрома Быково в Москву, трижды коротко нажал кнопку звонка на втором этаже широкого двухэтажного дома, до Революции принадлежавшего его деду.

Жена открыла так быстро, будто стояла за дверью. После молчаливых объятий – супруги прошли через общую кухню и прихожую в свою семиметровую проходную комнатушку, в которой трещала печка, обогревавшая половину этажа.

– Папа, папа! – закричал бросившийся к нему малыш.

Константин поднял его на руки и прижал к себе. Стол был накрыт на троих. В центре возвышалось неоткрытое Шампанское.

– Папа колючий! – рассмеялся мальчик.