От чего отказался Есенин-8
ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН
Литературный анализ
(Продолжение)
«…О «РАДУНИЦЕ» (второе издание)
В первом издании «Радуницы» у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. «Что это такое значит, — спрашивали меня:
Я странник улогий.
В кубетке сырой?
Потом я решил, что это ни к чему. Надо писать так, чтобы тебя понимали. Вот и Гоголь: в «Вечерах» у него много украинских слов, целый словарь понадобилось приложить, а в дальнейших своих малороссийских повестях он от этого отказался. Весь этот местный рязанский колорит я из второго издания своей «Радуницы» выбросил… кое-что переделал…
1921 г.»
А вот строчки из статьи этого же года
«БЫТ И ИСКУССТВО»:
«Собратьям моим (по имажинизму. – Б.Е.) , кажется, что искусство существует только как искусство. Вне всяких влияний жизни и её уклада.
Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной фразы, им кажется, что слова и образ уже всё.
…такой подход к искусству слишком несерьёзный, так можно говорить об искусстве поверхностных впечатлений, об искусстве декоративном, но отнюдь не о том настоящем, строгом искусстве, которое есть значное служение выявления внутренних потребностей разума.
Понимая искусство во всём его размахе, я хочу указать моим собратьям на то, насколько искусство неотделимо от быта и насколько они заблуждаются, увязая нарочито в утверждениях его независимости.
Слова — это образы всей предметности и всех явлений вокруг человека… Нет слова беспредметного и бестелесного, и оно так же неотъемлемо от быта, как и всё многорукое и многоглазое хозяйство искусство.
У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласовано всё. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния.
Но жизнь требует только то, что ей нужно, и так как искусство только её оружие, то всякая ненужность отрицается так же, как и несогласованность.
1921 г.»
Сергей Есенин к двадцати шести годам пришёл к убеждению, что не жизнь существует для поэзии, а поэзия служит «оружием жизни». И именно это убеждение заставило его всё чаще и чаще обращаться к классическому пушкинскому повествовательно-образному языку, и язык, как это всегда бывает с любым великим писателем, начинает активно помогать ему осваивать, постигать, тонко чувствовать свои словесные богатства, то есть из врага превращается в надёжного друга.
Вот стихотворение 1922 года.
* * *
Все живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт».
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась.
Золотая, словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.
Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг...
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт!»
В этом гениальном стихотворении только две червоточинки, которые заметят знатоки стилистики (к великому сожалению, они сейчас совершенно перевелись). Фраза «отмечается метой» обедняет наш великий и могучий язык — поэту не след употреблять однокоренные слова; ведь синонимов у нас огромное множество: не поленись и выбери подходящее! А словосочетание «с ранних пор» таит в себе ужасное неблагозвучие.
Всё остальное — чистая классика, в том числе и безупречная гармония повествования и образности всех трёх видов. Образы — «всегда герой», «простыла кипятковая вязь», «Беспокойная, дерзкая сила», «на поэмы пролилась», «золотая словесная груда», «над строкой отражается удаль», «новью брызжет шаг», «в крови душа», «говорю в чужой сброд», «споткнулся
о камень» (в последней строфе) — естественно и поэтично переплетаются с драматическим повествованием о дикой травле поэта обществом и властями. И то и другое стало единым, неразрывным, духовно-душевным единством, предельно понятным читателям. Перечитайте этот шедевр еще раз и согласитесь с нашим выводом. Трудно будет не согласиться.
Всё так. Но нам, пожалуй, надо завершать анализ есенинского перехода от имажинизма к предельно насыщенной простоте «золотого века». Перехода весьма долгого, занявшего целых четырнадцать лет, и весьма сложного, трудного. Несмотря на то, что теоретически поэт убедился в целесообразности и жизненной необходимости подчинения всей образной системы русского языка теме, содержанию и всему комплексу художественных средств, на практике такой переход оказалось осуществить непросто. Сказывалась традиционная человеческая закономерность, которую Есенина охарактеризовал с пушкинской полнотой и ясностью: «живой души не перестроить ввек». Попробуем пойти стезёй Сальери и «поверить алгеброй гармонию». В двух первых томах нашего пятитомника — 216 стихотворений 1910-1923 годов. И хорошо будет, если в них наберётся три десятка произведений, в которых эпичность и образность ужились в гармоническом единстве. Ужились так, как в этом славном стихотворении, давно уже ставшем народной песней.
ПИСЬМО МАТЕРИ
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
(Продолжение следует)
