Ненависть

Она смотрела на меня огромными немигающими глазами, а я, как зачарованный, не мог отвести от них взгляд. Накатил страх, почти как в детстве. Когда она пришла в наш 5 «Д» на первый урок, я обмер. Чуть сгорбленная невысокая фигура, короткая шапочка чёрных волос и сварливый старческий голос навевали воспоминания о сказках со злой ведьмой, и мне, сопливому мальчишке с буйной фантазией, она казалась её живым воплощением.
Не знаю, боялись ли Марию Григорьевну мои одноклассники, но недолюбливали точно.
Когда она вызывала меня к доске (по доброй воле я никогда не поднимал руку), мне чудилось, что ведьма-учительница схватит меня за палец, не доверяя подслеповатым глазам, проверяя, достаточно ли я толст, чтобы полакомиться мною на ужин, и со страху начинал так мельчить на доске, что сам с трудом разбирал написанное. Но Мария Георгиевна, в отличие от своего сказочного двойника, обладала неплохим зрением, и, выхватывая у меня мел, красивым почеркам, и, как мне казалось, с удовольствием исправляла ошибки и рисовала в журнале жирную «двойку». Почему она меня так ненавидела? Я так и не смог найти ответ на этот вопрос, только предполагал, что мой страх рождал её негативное отношение.
Самое удивительное, что русский язык я знал и любил. Упражнения и сочинения, заданные на дом, выполнял без единой ошибки. Диктанты писал чуть хуже, сказывалось волнение от присутствия Марии Григорьевны. Однако хороших оценок учительница мне упорно не ставила, каждый раз утверждая, что я списал.
-Ещё раз тебя спрашиваю, почему он это сделал? –надтреснутый голос давил на меня, и она, уже совсем старая и маленькая, казалось, нависала надо мной, рослым десятиклассником. Какие у неё жёлтые глаза! Зрачки, в молодости, наверное, тёмно-карие, поблёкли и потеряли чёткие очертания, белки приобрели мутный цвет.
Мария Григорьевна, потеряв терпение, громко стукнула ладонью по парте и вновь опёрлась на неё. Этот звук разорвал магию её взгляда и я, наконец, смог опустить глаза. По-прежнему молчал и теперь разглядывал скрученные подагрой морщинистые пальцы, покрытые пигментными пятнами. Выпуклые ногти были покрыты розовым лаком, сквозь который предательски проглядывались тоненькие полоски грязи. Совсем некстати вспомнилось, как эти самые пальцы на рынке торопливо укладывали в объёмистую хозяйственную сумку многочисленные пакеты с крыжовником и смородиной, услужливо отданные моей мамой в полцены.
Как я ненавидел этот рынок, необходимость обрывать до позднего вечера кусты, когда друзья носятся по улице, а потом с рассветом катить на велосипеде вёдра и стоять с мамой за прилавком. А потом, в сентябре, прятать глаза, когда Мария Георгиевна, прохаживаясь между рядами и косясь в мою сторону, докладывала классу:
-Была на рынке летом. Сколько спекулянтов развелось!
Не дождавшись от меня ни слова, старая учительница распрямилась и чуть визгливо вынесла вердикт:
- Он во всём виноват! Друг называется! Ещё и молчит, боится сознаться. Не разговаривайте с ним!
Мне объявили бойкот. Месяц я угрюмо бродил на переменах в одиночестве, впрочем, сближаться с кем-либо из одноклассников я не стремился. Занять соседний стул за партой никто был не вправе…
Тем августовским вечером я открывал ворота, чтобы папа смог выгнать старенький «Запорожец», собирались поехать к старшему брату в соседний хутор. Родители насобирали денег и брат, немного добавив, купил новую «Оку», в восьмидесятые – почти роскошь. Мне не терпелось увидеть покупку, настроение было великолепное.
Неожиданно на велике подкатил Вовка. Я удивился, мы договорились, что встретимся вечером, а сейчас не было и четырёх часов пополудни.
-Ну что, отдал Ленке фотографию? Что она сказала? - я, торопясь сесть в машину, засыпал друга вопросами.
Месяц назад Вовка признался мне, что ему очень нравится Ленка из параллельного класса, но подкатить к ней он не решался. Тут же потребовал поклясться, что эту тайну я никому не выдам. Я дал обещание, конечно, но удивился, что он в ней нашёл? Обычная девчонка. Но Вовка тогда всерьёз вспылил, с жаром описал, какие бездонные глаза, красивые пшеничные волосы и необыкновенно звонкий у неё голос. Я поразился, как обычно немногословный друг умудрился выдать столько эпитетов, но благоразумно промолчал. Через несколько дней мне пришла в голову идея сфотографировать Ленку и передать карточку, чем не повод начать отношения? Вовке идея понравилась.
Фотография – наше общее с ним увлечение, мы и сдружились, кажется, когда в шестом классе записались в школьный фотокружок. Но если мне с каждого «ягодного» сезона перепадали подарки в виде фотоаппарата, проявителей, рамок, красного фонаря и прочих «приспособов», то Вовкиной маме было тянуть увлечение сына не под силу, поэтому «Зенит» был нашим общим достоянием.
Недели три мы исправно шли вечерами в парк, надеясь встретиться с Ленкой, и вот на днях нам повезло. Она с подругами атаковала карусели, а мы, вроде невзначай, нащелкали кучу кадров, истратив драгоценную плёнку. До ночи проявляли и сушили фотографии. Получились они, правда, здоровские, особенно одна, где Ленка взлетала на двухместной лодочке. Платье обвивало стройные ноги, светлые волосы свободно развевались, а лицо просто сияло.
Сегодня Вовка выглядел потерянным, видимо, подарок Ленка не оценила, но второпях рассказывать друг отказался.
- Езжай, Саш, потом как-нибудь…
- Сегодня вечером давай. Приедешь?
Вовкин ответ я за рассерженным автомобильным сигналом, который подал папа, не расслышал, и, махнув рукой на прощание, прыгнул в салон.
Как оказалось, это скомканное прощание оказалось последним. Вовка повесился, ни оставив даже записки. Была только его тайна, известная лишь мне. Но клятва не давала права делиться своими подозрениями.
Вина перед другом меня изводила нещадно. Стоили ли те глупые смотрины Вовкиной жизни? В припадке ярости я кричал на Ленку, тормошил, даже плакал, умоляя всё рассказать, но она наотрез отказалась отвечать, лишь разорвала в клочья ту злосчастную фотографию.
Старая же учительница до конца учебного года едва ли не на каждом уроке продолжала обвинять меня в смерти Вовки, требовала назвать причину его решения. Особой привязанности к парню при его жизни она не проявляла, эту одержимость я мог объяснить лишь отношением ко мне. Я продолжал молчать. Оправдываться не мог и не хотел.
Следующим летом она скончалась. На похороны я не пошёл, не захотел лицемерно скорбеть у гроба, да и вряд ли она была бы рада моему визиту. Надеюсь, хоть на том свете она перестанет меня ненавидеть.