Полёт над преисподней

{С конкурса «Квисатц Хадерах»}

 

[Здесь мы представляем фрагмент книги Бенисио Фаустино из Брагансы, увидевшей свет в 1704 году в Лиссабоне. Книга сия имела некоторый успех, издатель даже обещал продолжение. Однако автор вскоре загадочным образом исчез бесследно. А от продолжения остались лишь разрозненные рукописные листы, из коих составить представление о том, что сталось с героем далее, решительно невозможно.]

… Ничто не предвещало беды. Ничто.

Наверное, не счесть повествований, которые бы начинались с этих слов. И тем не менее, именно так оно и было: ничто не предвещало беды. Более того, всё было исполнено радостною надеждой и счастьем избавления.

Пять лет провёл я в марокканской деревне Ахзар неподалёку от моря. Пять лет ада, среди жителей деревни, коих я склонен называть нелюдями, и ничто не может меня в том разубедить. Конечно, где-то, в отдалённых селениях на отрогах Атласских гор за соляными болотами или среди мирных, кочевников-бедуинов обитают чистые от скверны души. Но в тех приморских селениях, близ Агадира, где люди веками отродясь не ведали иного ремесла, кроме свирепого разбоя и безжалостной работорговли, живут сущие исчадия тартара. Подлое ремесло выжгло их разум, и вместо души у них — обугленное дупло. Как-то на моих глазах караванщики зарубили палашами полста человек— что алжирский купец отказался их покупать, ибо они были чрезмерно истощены, и, по его мнению, половина не дошла бы до Орана. Зарубили обыденно, неторопливо переговариваясь, на глазах у восторженно вопящих детей. Однако деяния этих изуверов — вопрос отдельного повествования. Моё же вовсе не об этом.

Итак пять лет ада закончились 6 марта 17… года. В трёх милях западнее Мадейры французский военный бриг «Ля Пантер», следовавший из Порт-Руаяля в Марсель, настиг и взял на абордаж марокканскую фелуку. Команду после короткой схватки побросали в море, старшего повесили на рее. Именно так принято было обращаться с алжирскими и марокканскими корсарами.

Нас было четырнадцать человек — французы, скандинавы, итальянцы, левантинцы. Спасение, которое казалось абсолютно недостижимым, стало явью, и я никогда не был, и уж точно, не буду так счастлив, как те блаженные три дня.

В конце третьего дня пути, когда мы уже миновали Гибралтарскую скалу, после почти полного безветрия, когда паруса висели, как сырое бельё, вдруг при совершенно ясном небосклоне налетел ужасающей силы шквал, который завертел двадцатипушечный бриг, как фанерный ящичек, лишь чудом не сметя с палубы двоих матросов. Причём небо оставалось кристально безоблачным, словно его не касалось то, что происходило на море в этот миг. Однако не прошло и минуты, как шквал стих, будто и не было его вовсе. Паруса вновь сонно обвисли, на поверхности моря лишь ровная округлая рябь. И команда брига, и все мы восторженно и облегчённо загалдели, сгрудились на баке. И только один человек, пожилой датчанин Холлдор, проведший в рабстве шестнадцать лет и непостижимым чудом выживший, угрюмо забился под самый румпель. «Святая Богородица, помилуй нас, окаянных», — скороговоркой бормотал он, торопливо крестясь почерневшей и костлявой, как сухая веточка, рукою. Я тогда, опьянённый ещё не до конца осознанной свободой, помнится, посмеялся над ним мимоходом…

О том, что случилось после, давно не решался повествовать, ибо это никак не укладывается в рамки реальности и здравого смысла. Читатель мой волен предположить, что я вздорный лгун или просто выжил из ума.

***

Итак, сначала была туча. Вернее, просто облако, облачко на ослепительно синем небе. И она тотчас привлекла внимание необычными очертаниями и, главное, цветом. Очертаниями напоминала крабью клешню, а цвета была воистину иссиня-чёрного. Её заметили все разом. Шум и веселье стихли тотчас. Потому что туча на глазах разрасталась, набухала, словно накачивалась тёмною влагой, как гигантское хищное растение. Во-вторых, она неслась по небу со скоростью, необычной даже при шквальном ветре, тогда как вокруг царил, как я уже упомянул, знойный тягучий штиль. Когда она наконец закрыла солнце, нахлынул мрак, тот особый недобрый мрак, который случается лишь в часы полного затмения солнца. Наше судно очутилось как бы в центре зыбкого купола сгущённой мглы. И вслед за мглою наступила невообразимая духота, воздух точно застревал в гортани влажным сгустком, не желая опускаться к лёгким, стекая лишь тонкими струйками, не давая задохнуться до конца.

А затем приключилось уж вовсе странное. Замерший на месте, словно разбитый параличом, корабль, вдруг рывком сдвинулся с места. Шпангоуты протяжно заскрипели, словно их с обеих сторон сдавила незнаемая сила. Я не сразу понял, что движение было не вперёд, не в сторону, а по кругу. Причём, паруса по-прежнему висели безжизненно. Движение, поначалу едва ощутимое, становилось всё быстрее, казалось, нас неотвратимо сносит в какую-то гигантскую воронку, хотя поверхность воды была ровной, всё та же округлая сонная рябь. Невозможно словами передать это невероятное ощущение: стремительное движение при полной сонной неподвижности вокруг. Судно наше словно отделило себя от моря и стало существовать независимо от него. В конце концов вращение стало таким, что всё окружающее, за пределами этого туманного опрокинутого конуса слилось в бесцветный вращающийся вихрь. Меня притиснуло спиною и затылком к грот-мачте. Запрокинув голову, я к удивлению и ужасу своему увидел прямо над собою нашу палубу и распростёртых на ней людей и себя в их числе. Однако это не было отражением! Люди там никак не повторяли наших движений. И я увидел, как Я, там, за туманной кисеёю, привстал сначала на колени, затем, тяжело, цепляясь за мачту поднялся на ноги. То же происходило и с другими. Они поднимались и бродили по палубе ошалевшие, на подкашивающихся ногах, словно после долгого хмельного сна. Однако же не все. Большинство так и оставалось безжизненно распластанным на досках палубы. Кажется, они были мертвы. Я попытался приподняться, однако руки и ноги были тяжелы и недвижны, как якорные цепи. Страха не было, как ни странно, было лишь отвлечённое любопытство. То есть, я как бы смирился со скорым и неизбежным своим концом, и был даже в непонятном восторге, что смогу его лицезреть со стороны. Кому из смертных выпадало такое. Случилось, однако, иное. Лёгкая сиреневая дымка, опутавшая бриг, стала неожиданно быстро густеть и через считанные минуты стала вовсе непроницаемой. Туман, влажный и осязаемый, словно сглотнул весь оставшийся мир. Я же, отчаявшись не только подняться, но и просто шевельнуть рукою, закрыл в изнеможении глаза и, кажется, почти мгновенно погрузился в сон. Совершенно спокойный и блаженный…

***

Я проспал около часа. Может быть, чуть больше. Проснулся от жары и слепящего солнца, которое било прямо в лицо. Понадобилось время, чтобы осознать, что я нахожусь в шлюпке, что в руках у меня вёсла, что вокруг меня гладь океана, а прямо передо мною — тощая спина другого гребца. «Эй, — осторожно сказал я, с трудом понимая собственный голос, — где мы сейчас? Ты можешь сказать?» Там, где я провёл про́клятые пять лет, португалец был я один, посему я выучился говорить на семи языках, не считая окаянного берберского. Спутник мой мне не ответил, хотя по тому, как вздрогнула его худая медная от загара шея, он меня услышал и понял. Ответил только на третий раз.

— Почём мне знать. Там земля, — он мотнул головой назад. — До неё примерно пять-шесть миль. Часа за три доберёмся, авось. А там — проваливай с Богом.

Я наконец узнал его. По голосу. Тягучему и шепелявому. Это был Жерар, матрос-сигнальщик с брига «Ля Пантер».

— Хорошо-хорошо. Только ведь там, как я смотрю, остров. Причём довольно маленький. Так что провалиться-то мне, получается, некуда.

— Провалится всегда найдётся куда, чёртов чужеземец, — Жерар наконец поворотился и ощерил кривые и редкие от цинги зубы. — И довольно трепать языком. Доберёмся до берега — катись от меня подалее.

— Что ж я тебе плохого-то сделал, Жерар? — поинтересовался я.

— Глотку заткни я сказал, чёртов нечестивец! — вдруг взревел Жерар. — Гляньте-ка! Что плохого ему сделали! Это был мой последний рейс, слышишь, ты?! Я нанялся на пять лет, и в Марселе я должен был получить расчёт за пять лет плаванья и вернуться домой. И всё было бы так, если бы на нашем пути не оказалась ваша дьявольская фелука. Да! Дьявольская! Я давно слыхал, что берберы принуждают невольников продавать душу дьяволу. Тем и живёт их чёртово племя!..

Тут он зашёлся в мучительном, с хриплым клёкотом кашле замахал руками, я же почёл за благо разговор не продолжать.

***

Островок в самом деле оказался крошечным и почти безжизненным. Редкие клочья травы и кустарника в расселинах скал, всё прочее крыто слоем спёкшегося вулканического пепла, бледно-серого, делавшим этот ошмёток суши ещё более безжизненным, чем он был.

Остров, однако, был, как ни странно, обитаем. На плоской, скошенной вершине скалы возвышался полуразрушенный маяк, в котором, в ветхой хижине у его подножия, жил непонятно на что его служитель, колченогий грек Вангелис. Он-то и сообщил мне то, что надолго лишило меня дара речи, и едва не лишило разума. Островок тот крохотный именовался Аспро и располагался он в полутора милях от большого, очертаниями схожего со сломанной надвое подковой, острова Сантори́н. Мне приходилось бывать на том острове лет за пять до того дня, и я отлично помнил, что от него до того места, где нас застиг адский тот шквал, примерно пять суток пути при полном попутном ветре. Пять суток пути, который мы прошли за час с небольшим. Получается так. За час с небольшим, попытайтесь себе это представить, господа.

Так вот, тот грек, сам бывший моряк, говорил очень много и непонятно. В общем, по его словам выходило, что в заливе, внутри подковы Санторина — выход или вход из какого-то «морского колодца», что сам он там не бывал, слава Богу, но те, кто побывали, а он знавал таких, уже не могут жить прежней жизнью.

Должен сказать, что вся моя последующая жизнь, которую, право же трудно описать словами и которая бог весть чем и где закончится, подтвердила совершенную его правоту…

***

… — О португальце ничего не слыхал. Зато о бриге том французском наслышан весьма. Корабль, ведомый мертвецами. Матросские байки для полуночного трёпа в кубрике.

— Его прозвали Неприкаянный бриг. Говорят, он останавливает встречные суда. Ничего дурного они, вроде, не делают. Но капитан просит, просто-таки умоляет взять у него письма на родину, ибо сам он к берегу по какой-то причине пристать не может. Так вот, письма эти ни в коем случае брать у него, якобы, нельзя. Потому что корабль после этого и мили не пройдёт. Уйдёт на дно, без всякого шторма.

— Я знавал человека, который видел этот «Ля Пантер» своими глазами. Говорит, бриг этот стоял на якоре близ Лимасола. Стоял двое суток. Турки занервничали: сперва пальнули по нему из береговой батареи, затем взяли на абордаж. А на судне-то — ни души. Пытались увести бриг в порт, но так и не смогли поднять якорь. Но что самое удивительное…

Капитан не успел договорить. Корабль словно пронизала судорожная оторопь. Наверное, так приходят в сознание больные после тяжкого забытья. Сгущённый, зачумлённый воздух распался, ворвался наконец стосковавшийся взаперти ветер. И вновь началось ускоряющееся круговое скольжение по периметру бездны. Они словно очутились внутри громадного бешено вращающего водяного веретена. Ускорение было стремительным, однако совершенно безболезненным. Ощущения пропали. Осталось лишь одно: чувство ослепительной, непостижимой высоты…