Васятка служил в Преображенском лейб-гвардии полку. Как в рекрутский набор пять лет назад жребий вытащил, с той поры и тянул военную лямку. За службу честную да за отвагу молодецкую в прошлом годе произведён был в капралы. Жалование достойное получал — целых 16 целковых. В деревне своей ни в жизнь бы таких деньжищ и не увидел, не то, что в руках держать. Едва-едва перебивалась с хлеба на квас многодетная семья. Васька-то старшенький был, а за ним — мал, мала, меньше — трое братьев да четверо сестёр. Ну так парень не жаден, помогал своим — каждый месяц с оказией и денег долю немалую, и гостинцев столичных отправлял.

 

Всё бы славно да беспечально шло, кабы не пристрастился Вася в столице к зелёному змию. И ведь как: пока не выпил по первой — сурьёзный да рассудительный мужик. А пойдёт хмель гулять в крови, зашумит в голове слегка — куда и ум девается. Только подливал бы да подливал в чарку вина али пива. И пропивал тогда бравый капрал всё, что на тот момент в карманах залежалось. Был ещё худший грех за ним — как опустеют карманы, мог и с себя платье форменное заложить, в исподнем в казарму приползти. Да более того — случалось не только мундир, но и оружие выкупать у кабатчика на другой день после гульбища. Срамота!

Вот так и жил — не тужил наш Васятка…

 

Велик, грозен был царь Пётр Алексеевич, суров и осторожен. Не верил государь боярам своим да министрам толстопузым. Знал, кормилец, что нечисты были на руку, хитры, помыслами коварны. Потому и хотел сам до всего дознаться — как народ столичный живёт, что за думки да разговоры промеж людей носятся. Вот и выходил он часто из дворца в простой одежде, без стражи верной, бродил неузнанным по городу, на улицах с работягами-мужиками беседовал, в кабаках сиживал — ел-пил яства да питьё неприхотливые и внимательно вокруг себя поглядывал, речи послушивал. Угощал, бывало, народ в кабаке пивом пенным либо вином крепким, чтобы поразговорчивее стали мастеровые…

 

Как-то раз, под вечер, сидели в кабаке Васятка сотоварищи. Хорошо сидели, не одну чарку уже опрокинули. Подвалил к ним за стол мужик незнакомый, Петром Михайловым представился. Служивые и рады новому человеку. Сами-то уже обо всём своём, насущном, переговорили, о всех командиров языки поточили. Скучно, новостей столичных охота. А человек пришлый компанейский оказался да разговорчивый. Так и коротали время — слово за слово, чарка за чаркой… Набрались уж изрядно, а всё мало. Ну, а когда русская душа берега-то видела?

 

Угостил собутыльников пару раз Пётр Михайлов. Пришла очередь служивым проставиться. Шарят заполошно по карманам — нет денег, вышли все, ни полушки не осталось. Заело это Васятку — как так, не ответит на угощение?

— Эй, кабатчик, давай-ка ещё вина на всех, — кричит.

— Чем расплатишься, солдат? — Не спешит с заказом половой.

— Да как и прежде, палаш свой в залог оставлю. Через день жалование, дык выкуплю приду. А пока деревянный в ножны вложу, чтоб не пустовали, глаза сержанту не мозолили.

 

Услыхал такое дело Пётр Алексеевич, думает: «Не спущу служивому провинность немалую!» Сразу промолчал, правда. Решил утром с поличным взять, перед всем строем опозорить.

 

Вот новый день настал. С самого утра раннего прибыл царь-батюшка в Преображенский лейб-гвардии полк, третий батальон, и велел смотр произвести. Выстроились по ранжиру все четыре роты, вытянулись во фрунт солдатики, офицеры — грудь вперёд, глазами царя едят. Тот неспешно идёт вдоль строя да нарушителя высматривает. Узнал хитреца, остановился напротив. Узнал и служивый давешнего собутыльника Михайлова, побелел лицом. Пётр Алексеевич тут брови нахмурил и велит грозно:

— А ну, солдат, доставай палаш из ножен да руби меня! — Васятка онемел, затрясся, головой в ужасе из стороны в сторону мотает. Царь ещё больше посмурнел, голос возвысил:

— Руби, говорю! Неужто слову царскому противиться станешь, служивый? Вот велю тебя, не медля, казнить за ослушание приказу!

Видит Вася — совсем дело плохо, не отвертеться никак. Схватился тогда за эфес, рванул чурку деревянную из ножен, заорал, что было мочи:

— Господи милостивый, не допусти до греха, обрати оружие грозное в деревяшку безвредную! — да и рубанул сплеча. От сильного удара разлетелась чурочка щепками по сторонам.

 

Замерли на секунду все, кто в строю стоял, а потом разразились «охами» да «ахами». Священник полковой крестится, молитвы читает, твердит о чуде, Богом дарованном. Молебен отслужить, не откладывая в долгий ящик, собирается. А царь-батюшка усы свои пышные покрутил, глянул сурово исподлобья, да и шепчет солдату нерадивому:

— Хитёр, находчив, каналья! — и уже в голос полковому командиру:

— За небрежение в одежде, к тому же ножны нечищенные, определить нарушителю пять суток гауптвахты. А как выйдет, приказываю направить сего капрала в штурманскую школу. Зело нужны такие орлы государству российскому! А ты, Васька, цени милость царскую, не бесчинствуй впредь, и со змием зелёным знаться завязывай. Иначе не сносить тебе головы!

 

Грозен был царь Пётр Алексеевич, но отходчив, мудр и справедлив. И смекалку русскую более всего в солдатах ценил…