Дом молодёжи был переполнен амбициями молодых звёздочек – белых карликов, которые надеялись, устроить зрителю пир духа, в то время, как сам зритель не прочь был перенестись в любую другую точку четырёхмерного пространства-времени, «Лишь бы не здесь». Дело в том, что именно сегодня проходил отбор талантливых юношей и девушек для их участия в вокально-танцевальных ансамблях уровня нашего райцентра.

 

Там был и я. Но самому мне не улыбались перспективы стать певцом локального масштаба. Да и вообще, все ходили какими-то хмурыми и улыбалась мне только по-вечернему накрашенная рыжеволосая Катя – девушка в минимальном чёрном платьице с вырезом и напыщенностью старых французских романов. Катя была настолько рыжей, что ассоциировалась у всех с беззаботной маленькой лисичкой. Лисичек Катя любила, и даже при выборе анальной пробки она категорически настояла той, которая изображала собой лисий хвост.

 

К слову, сегодня она была одним из тех самых алчущих белых карликов, потому что приготовила номер. Какой именно, я ещё не знал, и по правде говоря, не очень хотел и думал больше о том, чем мы займёмся после капустника.

- Ты не видел папу? – косясь на часы спросила Катя.

Я отрицательно покачал головой. С папой Кати мы встречались лишь единожды, когда тот застал нас врасплох в подъезде Катиного дома и вместо того, чтобы отшить меня, пригласил нас на бутылочку вина. С тех пор я забыл, как выглядит персонаж, за отсутствием оного в жизни моей подруги.

 

Катя была из неполной семьи. Конечно, на мой вкус семья её была переполнена всякими дедами, дядьями и их прошлыми жёнами, но общения с отцом ей не хватало, как заядлому курильщику не хватает затяжки во время долгой поездки в транспорте. Разница была лишь в том, что курильщику сигареты всё-таки продавали, а Катя встречалась с родителем только по большим датам и надеялась, что сегодня будет, как раз, одна из таких.

 

Спустя полчаса мы уже были в просторном трапециевидном зале. Я поспешил затеряться в толпе и уселся где-то в серединке, в то время, как участники размещались в первых рядах. Там же были и судьи – неудовлетворённого вида старички и старушки в щегольских нарядах, как-бы говоривших о том, чей именно звёздный час нам предстояло пережить.

 

Первой выступала миловидная черноволосая девушка с полными бёдрами и пустыми, как мини-бар клинического алкоголика, глазами. Глаза эти бегали туда-сюда, как-бы извиняясь за совершенную вокальную бесплодность, так что зрителю тоже становилось неловко. Я прикрыл глаза, в то время, как девушка пела песню то ли про какие-то огурцы, либо о том, что у неё всё шло по плану. План этот был, судя по всему, нехитрым и представлял собой сеанс личной психотерапии за счёт случайно набравшихся в зал ни в чём не повинных слушателей.

 

Пение стихло, все похлопали. Я тоже похлопал. На сцену вышел худой и бледный, как персонаж фильма Машинист, юноша в кричаще-красной кепочке и какими-то тряпочками на руках, говоривших то ли о том, что молодой человек регулярно режет вены, то ли является спортсменом с ярко выраженным чувством стиля.

Выступление юноши нельзя было назвать пением, скорее это была декламация в духе Маяковского. Разница заключалась лишь в том, что полузабытый поэт прошлого века, который знатоки зовут серебряным, сеял энтузиазм и призывал к труду, а мальчик… Безусловно, он тоже поднимал этот самый энтузиазм, но несколько иначе, поскольку часто повторявшиеся знакомые отечественной публике «мани», «хасл» и «бич» рисовали перед слушателями вполне понятные перспективы, даже более яркие и актуальные, чем у В.В.

 

Наконец, на сцену пригласили Катю, которая начала петь на языке Уильяма Блейка из чёрно-белой нудятины про ковбоев и индейцев песенку про какой-то там огонёк, разгоравшийся в её сердце. Я, в свою очередь, знал, что никакого огонька там и в помине не было, словно сердце Кати было огромным отсыревшим поленом и сколько не лей туда авиационный бензин и не бросай в него самых дорогих зажигалок Зиппо, полено лишь пропахнет всей этой химозой и станет вонять на всех, кто посмеет приблизиться.

 

Тем временем, грузный дядечка лет сорока, сидевший в паре рядов от меня, по всей видимости, задремал и в забытьи стал издавать несколько противоестественные звуки, походившие на стоны пеликана, у которого в горле застрял отчаянно боровшийся за жизнь крабик. Лицо пеликана при этом не вызывало никаких опасений за жизнь пернатого, а сидевшая по правую руку жена успокоила всех сказав, что: «Это он просто кашляет».

Срывавшимся от нервов голосом, Катя начала с начала:

 

There’s a fire starting in my heart,

Reaching a fever pitch and it’s bringing me out the dark…

 

Всё то время, пока она пела я чувствовал себя персонажам какого-то безвкусного артхауса - жалкой выходки некого провинциального вертухая, решившего поставить пьесу по мультсериалу South Park. Причём, в этой постановке я был даже не персонажем второго плана, а каким-нибудь холуём местечковой примадонны, появляющимся лишь в сцене, где та грациозно ступает на его горб во время своего нисхождения по трапу G5. В груди у меня потеплело, я зажмурился и про себя начал подпевать:

 

I can’t help feeling…

 

Не успел я опомниться, как мы уже стояли в фойе. Катя, с улыбкой трёхлетнего ребёнка на его первой ёлке, который был вроде бы и счастлив, но всё же остался без того самого подарка, который просил у Деда Мороза, и я с гримасой Шерлока Холмса, когда тот узнал, что Земля, всё-таки, вращается вокруг Солнца. В какой-то момент глаза её прояснились и даже, как-бы, перевернулись, и она побежала от меня в сторону выхода.

 

Через минуту я нашёл её там в компании сухого сорокалетнего мужичка, чем-то напоминавшего крысу из мультфильма про черепашек-ниндзя. Мы поздоровались, немного поболтали. Всё это время Катя липла к отцу так, что её комплекс Электры отсвечивал на весь зал, как лысина молодого Зидана. В какой-то момент мне даже стало неловко, и я сослался на внезапно навалившиеся домашние задания и поспешил к выходу, а обезумевшая от счастья Катя напрыгнула на меня и расцеловала на прощанье так, что мне уже не было столь обидно за изменившиеся планы на вечер.

 

Горизонт уже укрывал светило своим бесконечным покрывалом и подобно вечно стремящемуся к единице первому замечательному пределу, я стремился в общежитие номер 1, где Никита уже несколько дней настаивал под батареей свою знаменитую ананасную наливку. Впрочем, в этом уже не было ничего замечательного – впереди ждала бессонная ночь, похмелье и пропущенный матанализ.

Я улыбнулся и ускорил шаг.