Военные песни и эпиграммы

Дмитрий Аникин

Эй,

веселей,

огонь

рыжий, играй,

над страною порхай,

то, что враг пощадил,

мы,

сколько хватает сил,

жжем,

отсырели, в слабых

пальцах

чиркают спички,

искорки то взлетают,

то падают невелички

на сырое, холодное,

как-то растопим снег –

пламя шипит свободное,

распространяет бег

свой по дощечкам, бревнышкам,

с крыши на

крышу петух-огнь лётает,

жги, страна,

самоё себя не жалеючи!

Жалеть-то что?

Жилище наше копеечно,

а огнь –

он

святой.

Вечный огонь несчастную

поедом ест страну

явно в пору опасную,

в пору военную...

Легко, подспудно движется, –

лег торф тлеть, –

вся-то насквозь мать выжжется

земля,

затаив смерть.

Мат да кураж, вой-песенки,

что ж вас никто не поет,

что ж умирать так невесело,

что же нем, трезв народ,

что же забит, -мордован так,

что и в большой беде

не чует себе свободы, мрак

в сердце, вокруг, везде?

***

От небытия не пробудится,

не стряхнет, встав, с себя

смерть-дремоту. Остудится

весть, к ним (пока…) дойдя.

***

Народу умирать – не жаль себя,

но и не спешат в беду,

пределы земного странствия

у них всегда на виду.

Винтовку бы взять, пойти с ними

ворога пострелять;

кресты с себя бойцы снимут,

начнут щеголять, сиять

знаками иного рода

из темней областей;

стать бы частью народа,

душу губить со всей

массой темной,

так нет все мне

покоя:

убить убьют,

зарыть зароют,

но классовый

вопрос еще зададут.

И не примет земля крестьянская

труп и не даст истлеть,

сохранит меня, и века пройдут –

мне небытие терпеть,

проклятость ощущая

всем телом, но будет свет

для тех, кто не стал землею,

кому воскресенья нет.

***

Свет атомного сияния,

за которым ни тьмы, ни зги,

свет общего воздаяния –

наших времен, других.

Мы в кафе сидели, пили пиво,

убежать бы нам не расплатившись,

чтобы повод был, мы чтобы живы

по делам вернулись. Пфенниг лишний

кинем – бряк! – на чай: за жизнь не много,

в самый раз – достаток наш солдатский.

Нам война объявлена, тревога.

Лучше, чем вернуться, здесь остаться,

разменять судьбу, прожить помалу,

по-мещански. Ангел наш немецкий

Августина слушает, по залу

носят кружки, никуда не деться

от немецкой скуки – дар бессмертный

Мефистофеля. Остановилось

славное мгновение, усердный

длился труд, богатство дней копилось.

Мы ничем не связаны: допиты

пиво, водка; женщина осталась

кому здесь остаться – на круг квиты,

рассчитались; с нами рассчиталась

общая судьба, германский гений

сумрачный, крылатый, бесноватый.

Сказано: вернемся в день осенний

славой славны, сказочно богаты.

В столькой лжи должна же хоть какая

правда быть, удача на востоке,

прокляты мы будем, умирая,

станем мы немыслимо жестоки.

Вышли побеждать на поле битвы

нибелунги, сука, строй тяжелый –

льды не держат, и наши молитвы

с нами под воду пошли к престолу

водяного – нас не победили,

меч острей, тяжеле наш, весь в иле,

мы в растущей злобе, черной силе

замысел победный сохранили.

Час настанет – разойдутся воды,

и над головою ветр засвищет,

будут сохраненному народу

бой и смерть, хмель и земная пища.

Кто послали нас на бой несчастный,

те давно в грехах поумирали;

в новом мире, новом и прекрасном,

наши, Зигфрид, времена настали.

А мы, солдаты, вернулись с войны –

почему не убиты?

Долгие, жадные снились сны

земле о ее доле сытой.

Занято наше поле чужим трудом,

колосится рожь,

новыми жильцами полон дом,

а наши права все ложь.

Война раздвигала границы земли,

уменьшала число едоков –

вдвойне проиграли: назад пришли,

и голод наш вечно нов.

Друг к другу стянулись края земли

в результате наших трудов.

Полк за нами следом, от погони

мы не по-парфянски отступаем

вглубь земли, на мерзлые ладони

дуем и оружие бросаем.

Приходите землю брать и женщин!

Вам, враги, мы вынесем на блюдах

хлеб, вино, мы бЕды не уменьшим

низкою покорностью, "Иуда"

имя скажут внуки – отзовемся –

так, урок свой мы отвоевали

плохо – сухо от плевков утремся –

в том, что лучше времена настали,

есть наши права на честь земную –

не как раньше знали, не такую.

В дверях солдатского борделя

столкнулись лоб в лоб, всё по тем же

делам – дешевое веселье

поделим, как делили прежде

имевшиеся шнапс, горбушку,

затяжку дымом, край шинели;

по кругу с горьким чаем кружку

пускали, пальцы коченели.

Делили вымыслы поэта,

отчизну, к ней любовь, делили

сомнительную ту же Гретхен,

от ней чего не долечили.

Разделим землю – край далекий

и тот кусок земли последний,

где закопают на востоке

нас, рядом с трупом труп соседний.

***

И мы становимся народом,

не просто так вожди шутили:

с вором и с гением, с уродом

огни спаяли, пули сшили.

В самом аду не одиноки,

суровым строем двинем в бездну,

как обещали лжепророки

пространства брать – поток железный.

Война равняла – не сравняла:

еще есть гордость – хоть бы смерти,

еще пехотной правды мало,

еще есть смысл в неверном свете.

В большой беде чуть слышный голос,

отдельный голос – хоть бы смерти,

фальшивый звук – что раскололось? –

слова и музыка не вместе.

Господни мельницы неспешно

ведут работу – хоть бы смерти,

крылами месят мрак кромешный –

что в жерновах безвредно вертят?

Дрожит, скорбя и негодуя,

моя тень, ждет – ну, хоть бы смерти:

безглазая вдруг расколдует,

отпустит, лжи раздернет сети.

Душа есть соль в крови горячей,

не льется в землю – хоть бы смерти,

и что война, беда ей, зрячей,

и сколько их еще потерпит?

Что же за смерть такая

черная прет на нас,

каждого выбирая,

что я встану сейчас

вровень и в строй с такими,

с кем бы во времена

мира одно я имя

не принимал? Нужна

некая безразличность

(эта дорога, та…),

к злу и добру привычность,

душевная широта,

чтобы делить с народом

одно дело – чти, страна,

подвиг мой год за годом;

на то и нужна война –

снять с меня грех гордыни,

серенькое мое

естество под шинелью стынет,

воет в дыры ее…

И с этой серой массой серым паром

ввысь выдыхать, об них шинельку греть,

по-братски с ними жить и умереть –

и этот подвиг всуе… дался даром…

Гладко было на бумаге,

так не все ж листы марать:

рьяной, молодой отваге

хочется повоевать,

хочется геройским скоком

поле ровно пролететь,

в грудь отмеченную роком

получить шальную смерть

или золото, награду,

крест, рубин звезды, чего

еще в трепетную надо –

полюби, война, его…

Высота твоя не взЯта,

флаг упал, окончен бой,

зря погублены солдаты,

кто бежали за тобой.

Жизнь твоя не получилась –

а чего ждать от войны?

Чтобы смелость, чтобы хилость

вознесли – в какие сны

выспренние? Чудо славы

не случилось, смерть прими,

в час последний – всхлип неправый,

просто так, между людьми.

Было время трудов – с малым толком, но так уж завещано,

было время, любила, лелеяла тучная женщина –

земля русская, милая всем нам, зияла могилами,

прибирала несчастненьких и наделяла нас силами.

Было время любви, кровь кричала, болела изменами,

я склонялся, бедняк, над широким твоим – над коленами –

полем теплым, бескрайним и ждал, когда будут тяжелые

мне приплоды – уроды родятся шальные, веселые…

И меняется время, и как защищать тебя, общую

с теми, кто на тебя, жечь тебя, убивать, делать тощею?..

Я в бессильные руки беру, подбираю оружие,

я хожу воевать, я устал от убийства и ужаса.

Примири же нас всех, раз нельзя вне, вверху, так зарой меня,

вместе с братьями, людом тяжелой природы, укрой меня…

Но и лечь не пускаешь – жестка стала, как не родимая,

ломом бей – лом отскочит, ты будешь лежать невредимая.

Я уйду жив-здоров в дали дальние, светом обильные,

жить на две стороны, две земли, терпеть муки двужильные.

Две нечаянных радости тоже мне, сытый обидами,

проживаю вдали тебя в памяти ласки постыдные.

Зазвучит песня древняя, на языке сна прошедшего,

сна текучего, русского, нас растолкали – и нет его…

Слушай, Жанна, высшего стратега,

строй засады, проводи маневры,

каждый взмах меча повалит трупы –

тысячи и груды, стань хитрее

самой рыжей бестии лисицы,

кровожадней алчущей волчицы,

девой смерти стань для Джона Буля.

Тень измена бросит на четыре

стороны времен: час настоящий,

будущее, прошлое и вечность

опорочены; богоотступный

остров есть, осиною поросший,

дерево иудино ветвями

пометет по ветру, ссыплет семя

в землю – так родятся англичане,

злые люди с деревянным сердцем.

***

Жанна, встань, иди спасай блудницу

Францию: прибрали англичане

полстраны, свои собаки делят,

что осталось, а несчастный вьюнош,

Карл-полукороль, угоден Богу

и смешон придворной черни, Жанна,

ты к нему приди, надень корону,

стань подпорой трону гибкой, тонкой.

Ночь – бесы дивные не спят,

вертлявы, холодны,

они тебе хоть что простят

за чудеса войны:

хоть веры крест, хоть наготу

нетронутую всю,

души девичьей прямоту,

святую простоту…

***

Ты слышишь, Жанна, голоса?

О чем они поют?

О смерти? Да? Свистит коса:

убьют – убьют – убьют.

Так святость будоражит кровь

сильнее, слаще, чем

любая похоть, – приготовь

к ней тело насовсем.

***

Найдешь себе по росту меч,

по жару крови казнь –

чтоб никому плат не совлечь,

чтоб не понять боязнь,

чтоб тяжесть лишняя тебя

к земле не пригнела,

чтобы взяла судьба, груба,

и нимбом обожгла.

Это было счастье – легкий ветер

обдувал лоб – сняв шелом блестящий,

мы стояли, мы одни на свете

верили победе предстоящей.

Нам казалось: нет пределов силе.

Родина давала ощущенье

всей свободы, расправляли крылья,

и – по ветру, против – лёт, движенье.

Самые немыслимые планы

воплощались, битва получалась –

будто свет с размаху рвал туманы,

в тьму врезался, сквозь не медля мчался.

20. Жиль де Ре

Жуткого голоса всхлипы – о чем они?

Сможешь ли пересказать

адского скрежета, райского гомона

звуки, опять и опять…

Я только раз слышал: бился как бешеный

мозг, умывался в крови, –

ты как жила в этой муке кромешной, ты

слышала казни свои…

Добычу эту мне – за тех, кто был храбрый,

кто не шутя спешил, коня ярил, шпорил,

кто – вот они теперь – лежат, смердят трупы

геройские, – давай тому, кому нужно.

Как на пирушке, над столом стою битвы:

лежмя соратники, повыбил строй херес –

мне хоть бы что, один стою кричу: "Бабу!"

Так и войну отдрючу, не платя, шлюху.

Я – войны

веселое лицо, победный лик!

Античнейший герой и гомерический…

Силен Ахилл,

умен Улисс,

умней Терсит.

Как страшно этакие телеса подставить смерти,

оскудевшая природа

не сможет повторить такое чудо.

Умно воюю…

Зачем тебе победа, милый принц,

когда ее доходы не пропьешь

с Фальстафом?

И когда не перескажет

все подвиги твои Фальстаф по пьяни,

то где, Твое Величество, вся слава –

английская,

кабацкая,

навечно?

Приставь мне ногу, честь,

подставь мне то, чем сесть,

восставь что между ног,

чтоб я тебя всю смог.

Пойдем, пора французов бить,

вставай, друг ситный, в строй,

не всё с женою егозить,

пора и со страной.

Как всякий праздный нищеброд,

ты призван к ней на пир –

я тут, чтоб разделить народ

на требуху и жир.

В котел войны насыплем дрянь,

сор натрясем страны –

идут на бой, куда ни глянь,

Британии сыны.

Побрезгует моим полком

старуха, сука-смерть, –

нас до победы целиком

войне водить, терпеть.

А там чего? Как победим –

французов тьмы набьем, –

Господень Иерусалим

от мавров брать пойдем.

Мы вязнем в этой чертовой войне,

как аравийской крови благородной

скакун, пути попутав, по болоту

несется вскачь – и бешеная скорость

одну-другую милю на весу

удерживает бег, но глубже, глубже

копыта в грязь.

Еще мы побеждаем…

Иерусалим.

Прокаженные короли.

Государство убывает, что кусок масла под местным солнцем.

Занятые педерастией рыцари Храма воюют храбро,

но с каким-то лишним надрывом, истерикой небоевою.

Неужели выучка и число солдат могут иметь значение,

неужели качество стали определяет, кому порубленному быть,

неужели глупые лошади так зависят от водопоя и корма,

неужели нам недостаточно, что мы крест против полумесяца.

В Город входим, белый, белый камень,

шлемы прочь: здесь где-то Гроб Господень.

Скорбь и радость общие меж нами,

наступает миру вечный полдень.

Молча убиваем, убиваем,

лучше им, когда б мы для наживы,

глада плотского, – но веру знаем,

души наши делом испытаем,

если они к благу, к свету живы.

Просторное поле, и черные вороны вьются

над будущей смертью, и стяги волнуются ветром,

не в свалке свои на своих наши жребьи качнутся,

но в деле великом – истории пляшущим ветром.

Ушел князь в дальние земли,

нас смерти оставил;

ушел князь собирать войско,

мы сиротеем робко;

ушел князь, и семья томится

в ожидании, как в неволе;

ушел князь, а чужие ходят

под стенами, напирают.

Вернется князь победить, сильный, –

только война окончена.

Вернется князь к сожженному городу,

мертвые ему рады.

И бесполезна всякая победа,

и Русь опять дрожит в кровавой пене,

и смерть хохочет за спасеньем следом,

и русскую судьбу не переменим

горючую: приходит новый, сильный –

их сколько степь родит, поднимет Запад! –

кто в нашей тьме, терпении двужильном

добычу видит, чует страха запах.

Хрипят моторы друг на друга,

огнем кидают и железом,

и землю пашет цепь, упруго

натянутая, – след разреза

везде, на протяженье взгляда;

жор гусеничный землю гложет

вглубь так, чтоб вИдны виды ада,

с земли с живой сдирают кожу.

***

Бензином пахнет, чад над полем,

стекает кровь земли нездешней –

нефть черная, и мы позволим

над нами встать всей тьме кромешной.

***

Природа никнет, отступает,

ее такой уже не будет,

родная видеть не желает,

что сделали над нею люди.

Как будто бой не настоящий –

кошмарный бред бесовской кузни,

ползет, гремя, железный ящик

и погибает, охнув грузно.

Не видно крови человечьей,

и потому совсем не страшно

их механических увечий –

танк, вздрогнув смертно, клонит башню,

скребет, недвижный, плоть земную

и умолкает – наши, вражьи

черны ввысь дымы, в синь густую

качаются, возносят сажу.

Дождями льет напропалую –

и остов ржавеет в пейзаже.

А нам, в отличие от Иванов,

куда вернуться есть.

У Рейна

страна предутренних туманов,

страна возвышенных обманов,

мыслителей первостатейных.

Где пиво льется, тонет в пене,

где Вертер бедный, бурш беспечный, –

страна войны, от поражений

ополоумевшая вечных…

Меж ненавистью их и нашей,

всю жизнь от смерти в полушаге,

в чужих боях свой жребий тащим –

и нам есть Родина, бродяги

всесветные: среди пустыни,

в Ерусалиме, в Храме Бога

вдохнем мы воздухи святыни,

мы на колени бух с порога, –

нам не изменит наша вера.

Во Францию два гренадера

идут из плена – высью неба

через Ла-Манш стальная птица

летит – я побежденным не был,

и адский груз к земле стремится,

мешаясь с воздухом и пеплом,

с огнем и смертью, – крен опасный,

и сбитый летчик мертвым телом

вернется к родине прекрасной.

Над нами солнце не садится,

империя, устав размахом,

стареет – в дом свой возвратиться

нам всем придется; станут прахом

величие и честь державы,

фальшивит рог военной славы;

английский мир, он станет скоро

лишь ареалом нашей речи,

лишь тенью, подлежать которой

нам стыдно. След наш будет вечен.

Туристом на войну большую

явился, посмотрел, и можно

обратно – чтоб судьбу чужую

не приманить неосторожно, –

на кратких расстояньях здешних,

возделывая их прилежно,

как столько смерти уместила

история! Мала могила

земля – ложатся люди эти

тесным-тесно. Бежали деды

искать простора в Новом свете –

и нам не ждать же здесь победы.

Отсюда нет – куда? – возврата,

сама война и есть Россия –

горючая страна, пространство

маневра, время смерти черной.

Войны не будет до рассвета;

я здесь, я – женщина с чужими

глазами, цвета пива, цвета

войны самой, – не нужно имя.

А нам убивать не страшно –

делать дело земли,

теплое тянем брашно

из хлеба, крови и

браги – лиется смрадным

током со дна, густа,

кадык движением жадным

дергается – не пуста

корчага: в ней вся земная

глубина; матерь-змея,

хвостом округ заметая,

очертила ее края.

***

Пока не допьем-осушим

и не закончим войну,

мы черную не разрушим

емкость кровей – страну.

Все мы здесь кровью сыты,

принуждены –

призваны, не забыты –

к делам страны.

Сиянье жжет, и светы встали

над окаянною землею –

мы навсегда отвоевали,

насытились, бойцы, войною.

***

Атомная война: победу

над временем – его не будет,

над местом – выгорит бесследно,

над Богом одержали люди.

В морях седых, на корабле,

под светом звезд чужих

мы ищем прав родной земле

богаче быть других,

как тот скиталец Одиссей

доплавался до бездн

последних – ухнул судном – всей

громадой – вниз – исчез –

и волны поглотили путь

несчастного, кипят

и никогда назад – вздохнуть –

наверх не возвратят.

Ищи себе корыстей там,

где крабы мерят дно,

богатств не счесть, кидал и сам,

что заговорено

от смерти, воды, бури, – щит,

все золото теперь

твое: что под песком лежит –

страх, груз чужих потерь –

и что еще вверху плывет,

качается волной,

а все равно на дно пойдет,

возьмется глубиной.

И ты, моряк, богатый гость,

не хочешь и взглянуть

на солнца блеск, на ветра злость,

на гиблый водный путь…

Как тесно островное королевство:

как будто в кадку нам Господь подкинул

дрожжей – и прет страна, и с ней в соседстве

чертополох погиб и клевер сгинул.

Правь, правь Британия!

Соленые моря кипят войною,

края земные под английским флагом,

ты хищникам была родной страною,

и от тебя им расстоянье – благо.

Правь, правь, Британия!

Торговля процветает, разрушает

преграды и устои; в результате

удачных войн фунт вес приобретает,

и англичанин честно, щедро платит.

Правь, правь, Британия!

И будет где резвиться нашим львятам –

наследникам не золота, но дела,

и каждый будет рыцарем и хватом,

империя кругла, ей нет предела.

Правь, правь, Британия!

В бочонке бренди по морям

плывет моряк лихой,

и путь его до порта прям,

и ждут его домой.

Ждет Англия, и ждет король,

весь сухопутный люд –

искрИтся синей бездны соль,

бьют волны, в путь несут.

Ждет женщина – и всем дала,

и в нищете спилась,

ждет столб – и не хватает зла

на славу и на власть.

***

Так ждет английская земля

свое себе вернуть –

того, кто с борта корабля

сам не успел сшагнуть.

Зиму не пережить нам, хилым,

а под кем умирать

разве разница есть?

С могилы

креста не видать,

звезды не видать, Россия

мало зависит от

власти, какая сирым

пространством орда бредет.

46. Победителю

Поглотит тебя страна

как не было, не видна

дорога следов, шагать

некуда, сгинет гать,

нет ничего вокруг,

кроме болот на юг,

на север и на восток,

а западу вышел срок.

Стынут туманы и –

в них все пути твои…

Что там будет, кто спасется?

Высь полета, голубая

даль прицела, пляска смерти –

смерть в прицеле – смерть чужая

в воздухе пустом несется,

воздухи пропеллер вертит.

Мы в черном небе не приметны,

гуденьем ровным, нежным гулом

окрестность покрываем, в летней

ночи не спит священный улей.

Вот мы, беременные смертью,

взлетаем плавно, массу тянет

обратно притяженьем, перстью,

скользнет вниз, гром небесный грянет.

***

Мы, покачнув крылами, легкость

благую в теле ощущаем…

и перед делом своим робость…

и улетаем, улетаем…

Дуэль –

но правила вольнее, интересней:

и малой раны хватит кувыркнуться

с высот нелепо.

Тут мельниц ветряные крылья

повсюду,

мелькают и скрипят немолчно –

какие колдуны их закрутили,

пустили

пустоту толочь

и день и ночь?

Одр старый

трясется на рысях,

нутром клокочет

на страшных высотах,

на землю хочет,

но без победы не согласен вниз:

всем нужен приз.

Прекрасный танец,

тайнопись трассИров,

в стихии невозможной человек

преуспевает и привносит смерть,

покорен стал нам воздух.

А все равно,

следов-то не найдут

на ветре, его продувных путях;

раз дело швах,

то правила нарушим – пусть трещат

швы в плоскостях…

Я – смерть, и я лечу,

я скорости претерпеваю больше,

чем можно было на земле представить,

и цель моя

уже неотличима от меня;

дадим огня

и врежемся со всей полетной дури –

богам воскурим.

А черный искореженный металл

не страшен –

он был скоростью, свободой,

небесны своды

рас-рассекал,

он с честью пал.

Под конец войны накопилось. Смерти

делаем безбольно. Имен не знаем.

Скучная страда… Сколько душ? Несметно

в каждом народе.

Вьются бесконечны ряды. Не ровны

полосы. Рябит в глазах. В этих строчках

чтО написано, чтО о нас? – Я плохо

в будущем вижу.

Кончив это дело, уйду усталый.

Жить так буду долго, что станет тошно

по утрам мочиться и с силой харкать

белой мокротой.

Вот, когда забудут и Бог и люди,

отойдет эпоха, я, закрывая

счет войны последний, во сне забудусь

собственной смертью.

Я выйду из ворот –

ну, раз живой,

то надо приспосабливаться к миру,

где смерть не так близка и очевидна,

но лживей и подальше.

Я мяса нагуляю на скелет,

испорченный желудок принимает

разборчиво, и пью я понемногу,

цежу благую горечь:

рюмка, следующая –

и я уж ничего, сойду за сведущего

чего-то больше пошлости обычной

дел смерти, жизни.

Как все же мало изменился мир

от нашей смерти, моего спасенья!

А я?

Я тоже меньше изменился,

чем представлял тогда,

когда готовился

и видел свое место в общей очереди –

там сколько спереди?

Бог, отпустивший мир, опять берёт

его себе,

и бережней и крепче,

еще раз осознав

всю ломкость, хрупкость.

Его поступки

нам непонятны, а ему

понятны самому?

Как не было зигзага туда, в хаос.

Я усмехаюсь.

Для продолженья рода

вместо тех родов,

ветвей порубленных,

на женщину залажу.

Податлива, мягка,

там не была,

а с нею вместе, может быть, и я

там не был –

пробирался мой двойник,

тень зыбкая, по лагерю, по аду,

равнять не надо…

Я выжил, а он что?

Как просто или подло все,

душа

подла или проста,

и в моей плоти,

я чувствую,

вибрирует уже

не хваткий, черный страх,

а силы жизни.

О семя, брызни!

С нами больше ничего тут не будет,

война закончилась и страна тоже,

победителей никто не осудит,

несчастным приговора быть не может.

Бог отступает от тех, кто в прощенье

не нуждается; память заедает

остальную жизнь, и нет воскресенья

тому, кто умереть не умирает,

а и жить-быть по-новому не хочет,

о законченной войне горьки слезы

проливает, победу в ней пророчит,

снаряжает внуков в бой: им не поздно.

Вот и предал русский бог,

злое слово не сдержал,

землю выручить не смог,

свой народ не отстоял.

Кто сильней его, умней:

галльский, что ль, тевтонский, да?

Разлилась по всей стране

хмарь нерусская, беда.

Значит, против бога мы,

против силы и рожна

в бой идем, за нами – тьмы

жертв понесшая страна,

положившая костьми

окаянная война.

И не с нами вели спор

долгий, громкий горячо.

И не с нами договор

умно, честно заключен.

И не нам по дележу

честь осталась – в горле кость.

Мы об новую межу

не растянемся авось.

Кто-то правит наверху,

кто-то сильный и чужой,

с золота страну пьет-ест,

а мы были той страной,

пока не погнали с мест,

мы не стерли ног в труху.

Не с этим учились сражаться,

чертили на карте большие

подробные схемы – Россия

незапечатленной остаться

смогла, эти карты скатала,

сожгла в себе ориентиры,

столицы и мертвою стала.

По всей заповедной вей шири,

мчись, ветер, поветрием шастай,

по славной шасть, по победившей

той армии, той, часто-часто

могилами в поле следившей…

Ходит-бродит по стране мать-крестьянская-война, берёт

города, леса, ворочается промеж границ, сама собою живет.

Нет у нее головы, нет хребта, но у подлой тысячи рук и ног,

делаются ею такие дела, что нам уже ум не годится и не помогает Бог.

***

Зверь, медведь-шатун, по лесу бурый шастает, день, ночь зверь смешал,

рвет что ни попадя, кровью следит – куски валяются тех, кого он на пути встречал.

***

Клочья обозов, пожива воронья. И долго же ты, брат, умирал!

Чорная тоска от войны такой, гнилозубый сверкает ее оскал.

Не ради голода уже убиваем,

не ради холода огни ввысь жжем –

наша война сама себя питает,

конца-края, сука, себе не знает,

а мы наступаем, мы отступаем

по кругам войны и уйти от нее не ждем.

Охлади пыл и геройствовать не смей:

темное дело война. Ты просветли

ее духом насколько можно. Развей,

ум, тьмы над расстояниями земли.

Предстанут полки, им хорошо в строю

ждать движения воли – кого куда

рассылай, облекай плотью мысль свою,

на картах правда, в полях ложь и беда.

Далек от тебя тот, с кем сцепился ты, –

такой же бессонный, сумасшедший бог,

творец смыслов, заклинатель пустоты,

стратег, гордец – против тебя он что смог?

Как лица блЕдны – будто смерть сама

им в кровь вошла, в черты проникла их,

как от расчетов не сойти с ума?

И худший грех – начать щадить своих.

Несытой бездной по столу легла

исчерченная карта, наступать

приходится по синему – была

вода красна – спешила волны гнать…

Бессмысленную смерть кто превратит

в победу, к ней пути спрямит войскам? –

Один из десяти, кто не убит,

десятки тех, кто делом занят сам,

кто суетится, ушлый, по штабам,

чей разум тьмой одет, дух ветром шит.

На то и есть солдат, чтоб погибать

геройски или так, в пустой пальбе,

в пристрелке – и откуда столько взять

нам сил, чтоб смысл придать его судьбе,

чтоб почве стать землей, земле – страной,

стране – победной мыслью стать одной?

Марает карты, ерзает короткий

то синим, а то красным карандаш:

здесь их край обороны, рядом наш,

в расчете сдвигов виден образ четкий

победы или смерти – ум и воля

решают всё, штабы сплетают руки

полков смерть-насмерть в расчерчённом поле,

в червленом поле гербовом, со скуки

или от черной ненависти долгой

заходится душа, мы ею платим

за смерть чужую, умереть без толку

не позволяем и ресурсы тратим,

и страха нет: туда, за Днепр, за Волгу,

мы взглядом завидущим круг охватим.

Мы где-то жертвуем войсками,

смерть далека, неочевидна –

на карте малыми шрифтами

какая надпись? Как обидно

за нищую цифирь высотки

погибнуть всем полком! Потери –

другие цифры – и короткий

доклад и росчерк – кто поверит,

что в этих тысячах печальных

так отразился не бесследно

наш замысел первоначальный –

и хитроумный, и победный?

Когда ты ушел – я стенать, проклинать,

желать себе большие боли;

когда ты ушел – я одна куковать,

но кто подкуковывал, что ли.

Когда ты ушел – побросала дела,

но время всегда постоянство

колеблет, я непогрешима и зла –

от скорби и пьянство, и блядство.

Когда ты вернешься, мы время войны

забудем, из жизни изымем

небывшее; мы среди целой страны

одни, кто не стали другими,

кто знать не узнали военной вины,

судьей чье не названо имя.

Кому мать родная война,

того бережет мать родная,

выносит из смерти она,

все страхи, грехи прикрывая.

И слава к спасенному льнет –

не тухлая слава убитых,

но грудь орденами кольнет,

погон тронет золотом шитый.

И деньги рекою текут,

добыча с наградою спорят –

когда их по праву возьмут, –

кому быть щедрее к герою.

Ну, клеймо на тело ставь,

ноздри рви, чтоб каждый знал:

выморочная я навь,

славной смерти не взалкал,

увернулся от наград,

почестей – милее путь

долгий и пологий; гнуть

версты мне не в рай, не в ад –

в бездорожье век блудить,

выздороветь от войны,

даже душу не сгубить

на дела, труды страны.

В плену.

Война окончена.

Для нас.

Не так, как мы хотели,

как за нас

хотели, –

умереть мы не успели,

продлили смертный час.

Мы уже смотрим

со стороны на продолженье бедствий,

на ход войны…

Неплохо кормят,

страх первоначальный

оставили:

мы здесь между людьми

своими и чужими –

сколько ж Бог

народов создал, чтобы смерть другу

старались причиняли,

друг друга знали

по способам войны,

по форме

знакам отличия:

погонам, орденам –

их сняли нам…

Как жалок вид

уволенных от этой жуткой бойни,

от дел Господних:

руки для чего,

когда убийство больше невозможно?

Нам будущее пусто, не тревожно,

нет лат на теле,

форма выцветает,

ветшает

и удобней –

для таких дел будто шили,

края кроили.

К позору привыкаем,

развлекаем

себя подробным перечнем потерь,

ждем пораженья Родины, когда

такая наша участь станет общей,

унизит тех, кто в письмах к нам все ропщет

на путь пологий, долгий наш сюда –

где нет стыда.

Мой сын,

презреньем сердце не терзай,

час будет и тебе – в неяркий, серый

отправиться в земного заточенья

придется свет –

оправдывай себя, что получил

в наследство трусость нашу.

Кровь что-то значит…

Жутко в собственную плоть

чёрное-то направлять

дуло – пороха щепоть

вспыхнет – близко цель стрелять

и не дернется – в прицел

что взглянуло, не уйдет,

тут страшнее, если цел

и войне попался в счет,

в тысячи ее смертей:

откупаешься ценой

больной, стыдной самому,

холодит, прижму сильней

ствол – откинет выстрел мой

со свету в благую тьму.

Со свету в благую тьму

упаду… Живой? Живой –

там хоть в каторгу-тюрьму,

в госпиталь бы тыловой,

в глубины твои, о мать-

Родина, мне соскользнуть,

чтобы смерти не видать,

душу в выси не вспугнуть.

Гонишь меня воевать, умирать,

подначиваешь мою

трусость вещую:

надо ж знать

каждому смерть свою,

тогда и геройств, и злодейств земле

меньше видать,

терпеть –

и меньше болтать

о добре и зле,

которые оба смерть…

Открой мне погреб – пересидеть

век, переждать войну,

припасов сделай, сумей терпеть

близость мою, одну…

Мы поменяли сторону войны –

запутавшись кто,

кто – в сознанье полном

последствий, прав своих, дела страны

так подтолкнули, накатили волны

кровавые, сорвали с мест…

Зато

к самим себе мы обернули месть

и умной, гибкой сохранили честь.

Нерожавшая, поди,

и нетронутая, поди,

оттого и сердцу ее легко,

нет боли в груди,

и не жила совсем,

и потому – ну что ей смерть? –

страха нет, голос нем

любви.

Ах, если бы ей не то терпеть!

Бабское ли это дело –

в строй,

самой?

Женское ли это тело

на казни такой?

Не для того лепилось

белое,

не для того хранилось

целое…

А имя ее – жизнь, а дело ее – смерть,

а и нас казнят за то, что пришлось смотреть.

То есть болезнь заразная

от нее:

все мы страдаем по-разному,

все сгинем в небытиё.

Как бы не быть, не присутствовать,

миновать эти времена,

умирающим не сопутствовать,

не смотреть на.

Тем более не нести ей хвороста

на костер –

умри, родная, от хворости,

гуляй, мор.

Отпусти душу мою невинную –

ты сама

в веревочку-то недлинную

шейку сунь, а, кума!

Да оставь письмецо, записочку:

мол, не виню –

а уж я тебя, гирьку, вИсочку,

похороню.

А имя ее жизнь, а так мало жила,

а скольким – их и не считано – смерть дала.

Война грохочет, время наступает

пожитки взять, в леса, в чащобы скрыться,

в нехоженое топкое пространство. –

Так умирай же! чем скорей, тем лучше.

Беда идет, воюет по стране,

едва ли дом есть чистый, двор пустой,

счастливое неведенье хранить как? –

Так умирай же! чем скорей, тем лучше.

НенУжны души скорбные для бога!

Кто в роковую, черную годину

не стал сам смерть и ад, позор и смерть,

орудьем быть не смог небесных кар,

кто душу сохранил – сейчас не нужен. –

Так умирай же! чем скорей, тем лучше.

Теребите лен, теребите,

сердце мое младое рвите

да на части малые многие!

Ох, слова сказала я строгие,

ох, слова сказала строже, мать, некуда,

отпустила мила дружка-рекрута,

отпустила в войну, в смерть лютую

отпустила – и теперь слова,

волосы путаю.

***

Теребите лен линючий,

лен горючий,

разворуйте, разметайте

да с крапивой жгучей

лен перемешайте.

Конопель-лен сушите

да веревки с него

руки вязать,

горло давить мне крутите.

А ты не приходи, мил-друг, зол-враг,

никогда, ни здрав с войны, ни как:

ни калечен, мечен каким свинцом,

ни летящей тенью с белЫм лицом.

А я без тебя добра, весела – найди себе

смерть безносую, обернись судьбе

взад-вперед, а зайдешь невзначай сюда –

ведь по пятам за тобою война-беда.

79. Метаморфозы

Насколько можно озверели,

насколько тело поддается

ударам – терпим, еле-еле

сочится кровь… кость что, срастется.

Мы когти рысьи, зубы волчьи

не прячем, месим грязь копытом,

шипим, и зубы ядом тОчат,

рвем клювами тела убитых.

Опасные в себе скрестили

возможности, впитали знанья

немыслимые – нашей силе

летучей что все расстоянья!

Невероятная живучесть

есть в теле, и свирепость стонет.

Переменилась наша участь:

мы победим, нас смерть не тронет.

Уже мы не хотим возврата,

обратного преображенья,

есть радость зверя – души плата

за человечьи униженья.

Боги посмертные – жуть да мрак,

слово мое будет знак вам: так,

заради голоса, слепоты

дайте мне правду всей черноты.

Много колдую смертей, войны,

наверх поддонные вздыблены,

брали с них дани – руды пуды,

им посвящаю их руд труды.

Черным богам предаю народ,

эту эпоху из года в год –

власть вам привольная на земле

так же, как в недрах, во тьме-смоле.

81. Афине-Палладе

Ты, богиня умных, богиня сильных,

предводи на штурмах меня, в походах,

пролетай совою над ратным станом,

ухай к ненастью.

Не простою, честной – лоб в лоб чтоб – стычкой,

не навалом, массой, числом с нулями

к смерти приступаем, но отправляя

ум дальнозоркий

по ее пределам, любой чтоб способ

был учтен, увиден, всё в дело, в строку:

яд иль там орудья прехитрой, страшной

инженерИи.

Ты – умна богиня, сильна богиня,

ты – страшна богиня, страшней поддонных:

им я только жертва, тебе ж подручный

в собственной смерти.

Страшно телом теплым бечь в штыковую,

страшно телом мертвым лечь в торф, в могилу,

страшно духом хилым речь мойр услышать,

волю святую.

А страшней и лучше – судьбу подделать,

подтолкнуть искусством, прорыть вкривь русло,

исхитриться выйти из битвы целым,

всех победившим.

Много ли ума для геройской смерти

надо? – Чернь ложится на землю черным,

смрадным покрывалом, а мы богиню

чтим по-иному.

***

Ты одна, Афина, бороться с роком

ищешь, нудишь, учишь, даешь снасть, способ,

требуешь от нас не простую службу,

но соучастье

в замыслах твоих. Отшатнись, Паллада,

увидав куда, как за край хватили,

с горних-то высот угадать попробуй

ум человечий.

Выходы-ходы – ты каких не знала! –

вот они для нас: что Эпей наделал,

Одиссей надумал. В твою честь, славу

мы приступаем.

Когда вернемся мы с войны –

иуды смерти, со щитами

иссеченными, злы, честны, –

не будет право время с нами…

Мы, как бы вынуты из тьмы

и страха, против существуем

всех вероятностей – тюрьмы

срока прошли,

воли не чуем…

Народ перемолот в Господних уроках,

все пусто от Запада и до Востока,

от Юга до Севера место пустует,

и ветер веселый по Родине дует.

Народ перемолот, и правда его

страшна была, злобна – и нет ничего,

одно только имя над бывшей святыней

страдает и терпит – то славное имя

еще тыщи тысяч примерят себе,

еще удивятся проклятой судьбе,

черны, косоглазы, те, с кем воевали,

кто, бой проиграв, победители стали…

Не только

мы свинца

куски

в себе носили,

но и смерть саму –

сблевали смертью,

изрыгнули черную

не вместе ль

с самою душою?..

Мы вернулись –

солнце нам не радо:

попрощались, так и попрощались,

это ведь предательство

войны всей,

Родины, товарищей –

вернуться,

не суметь добыть геройской смерти,

что за малость малая – победа!

Чем, подлец, придумал откупиться!

Один на один в коневой потехе,

в деле-то копейном сшибемся, смертью

позабавим тех, кому так же скоро,

но уже не видно, уже не славно.

Умелец слиться с природой,

поддаться ей, весь в зеленом,

с кого? – с меня глаз не сводит

в поиске напряженном,

нет ли где цели лучше.

Дай Бог, чтоб счастливый случай

был тебе –

цель иная,

хОленая,

штабная…

Кончен бой наш, Рагнарёк,

победили – против всех

правил, отмененный Рок

вспоминать при свете грех.

Живы боги, лютый пес

крепче, лучше заточён

в глубинАх. Решен вопрос,

положительно решен.

Уняли дурь гигантов злую

и навсегда в живых остались.

Стряхнули кровь и персть земную.

На небо боги возвращались.

На землю смотрят, рук не трудят,

на белых от меча нет слЕда.

И никогда уже не будет

тех войн, где важно, чья победа.

Восходит солнце над страною,

под светом не владенья смерти

легли немые – перегнои

парят и душат, бывшей персти

идет немолчная работа,

земля с себя смывает раны

поганой влагой, где пехота

ложилась, там встают туманы.