Ночной гость
Зима… Запеленала она небольшое волостное село, закружила, завьюжила, сковала льдом и засыпала обильным декабрьским снегом. Все дороги перекрыла, не видать ни тропочки, ни стёжечки, вообще ничего не видать. Сплошной белый саван. Нижняя часть селения, петляющая вдоль узкой, озябшей реки, ещё хоть как-то оживлялась то струйкой дыма из разваливающейся трубы, то одинокими фигурами бредущих в кабак мужиков, а вот верхняя, что умостилась на скале, нависающей над речной долиной, была безмолвной, здесь стояла мёртвая тишина.
С самого краю села, на скале, сиротливо выглядывала из снежного наста хата. И жила в ней Полина Тимофеевна Кузьмина. Женщина одинокая, бездетная, но образованная, по мнению односельчан. Всё её образование складывалось из переданных бабкой Лукиничной, знахаркой, известной на всю волость, знаний по приёму младенцев. Как только кто-то в селе ждал прибавление, тут же звали и Тимофеевну, женщину серьёзную, спокойную и, как верили люди, лёгкую на руку в таком деле. Ещё ни один младенец не умер и не покалечился из тех, которых ей пришлось принять у молодых мамаш. «Везучая», - говорили бабы. «Своё дело добре знает», - поддакивали и мужики. Мужикам, которые в этом и не смыслят ничего, достаточно было мнения баб. Полину Тимофеевну не обижали, платили тем, что у кого было, кто яиц даст, кто хлебушка выпечет, более щедрые да богатые кредитками расплачивались, правда, она их не тратила, а складывала в старый сундук на чёрный день.
Шёл 1911 год. Зима выдалась на славу: снежная, дни стояли морозные, ядрёные. С утреца снег от хаты откинешь, а к обеду уже от протоптанной тропки ничего не остаётся. А уж утром вновь как высунешься за порог, а там мать честная! Снег по самые окна, двери и то не сразу откроешь, хотя они и внутрь открываются.
С вечера растопила Тимофеевна печь, поставила в неё борщ, чтобы не остыл, а сама сидела у окошка, читала. Свечей не было, на столе у неё горел каганец, скрученный из тряпочки фитиль, плавающий в небольшой лужице масла. Из книг у неё водились Новый Завет да какой-то календарь, подаренный волостным старостой, у которого полгода назад родилась дочка. Долго разбирала Тимофеевна при слабом свете буквы, они почему-то сливались, хотя зрение у повитухи было отменным, несмотря на её полувековой возраст.
Завывания вьюги за окном её не пугали, родить пока что никто не собирался, так что, выходить за порог не придётся. У Синчуков невестке ещё недели три ходить, а Поярковы вообще заявили, что повезут свою дочку в город, в настоящую больницу, к доктору. Ну что ж, не доверяют ей, их понять можно.
Время уже позднее, пора и спать ложиться, тем более что утром она собиралась в церковь. Нужно Николаю Угоднику свечку поставить, за здоровье поблагодарить, спокойной жизни попросить, чтоб детишек поболе рождалось, тогда и она людям нужна будет. Время сейчас тяжёлое, только людской благодарностью и живёшь. Фитилёк, тронутый деревянной ложкой, придавленный в блюдечко, мигнул разок да и погас, оставив по себе запах гари.
Полина Тимофеевна успела взобраться на единственную в её хате кровать, долго умащивалась, поворачиваясь то на бок, то на спину, тянула на себя лоскутное одеяло, сшитое из разноцветных кусков. Огонь в печи давно погас, а тепло, хранимое старыми стенами, просачивалось наружу, остуживая такую тёплую за час до этого комнату. Вот уж и сон стал морить её, поплыли перед глазами люди, которых знавала раньше, всё больше умершие. Навестил и Самсон Фельдман, молодой, белозубый, любила его в молодости, да не вернулся он домой, угодил в солдаты.
Сквозь свежий, такой сторожкий сон почудилось ей, что под окном проскрипел кто-то, вминая снег. Прошёлся до двери да и замолк. Не слыхать. И чего мерещится? – успокоила она себя, но слушала, не спала. В двери кто-то постучал, скорее, даже поскрёбся. Тихонько так, просительно. И снова тишина.
Тимофеевна приподнялась, закуталась в платок, ноги сунула в онучи, прошлась до самой двери и затаилась. Тихо. Неужели послышалось? – сомневалась она. – Или, может, приснилось?
Но стук раздался снова.
- Кто там? – спросила она громко. – Чего надо?
За дверью отозвался мужской, незнакомый голос:
- Хозяйка, пусти переночевать!
- Да у меня и лечь-то негде. Пройдите дальше, там хаты получше. А я одинокий человек, - отказала она. Но мужчина не ушёл, она слышала за дверью его тяжёлое дыхание.
- Не дойду я, замёрз больно, - промолвил обречённо, не надеясь, однако, что ему откроют.
Тимофеевна вздохнула и потянула крючок, которым запиралась её дверь. Разве таким спасёшься? – подумала она.- Дёрни - он и отлетит.
У порога стоял, привалившись к стене, высокий мужчина. На плечах его и голове было много снега. Не сразу и поняла Тимофеевна, молод он или стар. Лицо прикрывал высокий воротник, тоже облепленный снегом.
- И чего ходить-то? – спросила она, качая головой. – Кто ж, милок, в пургу такую ходит? На Николая всегда снегу – полные лопаты. Ну, проходи, коли в хату пустила.
Он перешагнул порог, прошёл маленькие сени и сперва заглянул, а уж потом и протиснулся в светлицу. Комнатка мала, не соврала хозяйка, и кровать всего одна, и прохладно, да и всё тут старое, видавшее виды: и печь, и иконы в углу, и убогая обстановка. Разве что женщина добрая, другая бы незнакомца в хату пустить побоялась, а эта с кровати встала да двери отворила.
- Где ж тебя положить-то?
- На лавке постелите, я привычный, - улыбнулся гость.
Сняв тулуп и развязав ушанку, незнакомец стал растирать щёки, прихватило их морозцем, заалели, как весеннее солнышко. Пальцы, однако, не слушались.
- Может, водицы тёплой дать? – спросила она. – Руки отогреешь.
- Ничего, они и сами пройдут.
Только теперь Тимофеевна рассмотрела гостя. Высокий, широкоплечий, лет, кажись, до тридцати, а может, и меньше того. Глаза весёлые и немного шальные. Такие бывают у молодых бычков, которых впервые на выпас выводят. А может, показалось спросонья? Мужик как мужик. Ужина не запросил, за то, что в хату пустила, сто раз спасибо сказал.
- Одного не пойму, - улыбнулась она, - сколько людей вокруг, хозяева знатные, хоромы – не сравнить с моими, а тебя к моим дверям привело! Уж ты не обессудь за такой приём!
- Одинокому путнику чем лучше хоромы – тем хуже приём. Думаете, ваши соседи мне бы открыли? Держи карман шире! У них только завтрашний базар на уме.
«Ты смотри, какой провидец! – ахнула Тимофеевна. – Соседи-то, Карпенко, назавтра и впрямь на базар собирались, в Еленовке ярмарка. А они утром свинью закололи. Матрёна ещё об полы била, что снегу навалило сколько. Ну, ничего, сани у них крепкие, лошади сытые, доберутся к рассвету на базар.»
- Звать-то тебя как, гость ночной? – спросила она.
- Тимофеем.
- Ух, ты! – засмеялась женщина. – А я – Тимофеевна. Тёзки, значит.
- Выходит, что так.
Она постелила ему на лавке, бросила на струганные доски свой кожушок, чтоб было мягче – одеяло тоже отдала незнакомцу, а сама укрылась чем бог послал.
Незнакомец долго не спал, ворочался, словно ждал чего-то. Ждала и она. Чего – не понимала, что-то мешало ей спать. Вдруг под окном снова заскрипел снег и раздался голос Ивана Синчука:
- Тимофеевна! Полина! Проснись, Бога ради! Чуешь ли? Это я, Иван!
Повитуха подхватилась и побежала в сенцы.
- Иван Сидорыч, случилось что?- спросила она встревоженно, открывая двери.
- Дарья рожает. До сроку не дотерпела. Весь дом переполошила. А жена за тобой послала. До утра не дождётся, вот-вот родит. Выручай!
Полина Тимофеевна стала одеваться, захватила с собой самогонки, которая всегда была под рукой для таких случаев, собрала нехитрый свой инструмент и хотела уже догонять Ивана Сидоровича, но вставший с лавки Тимофей вдруг заговорил с нею, и слова его показались ей настолько чудными и странными, что она с сомнением глянула в его глаза: не перемёрз ли случайно? Она слыхала, что люди, замерзавшие вот в такие морозы, часто трогаются умом. Но Тимофей смотрел осмысленно и даже улыбался.
- Что-то я не поняла, - произнесла она нерешительно. – Что мне нужно сделать?
- Заходить будете в дом – гляньте в окно, что справа от двери. А потом мне расскажете, что видели.
Тимофеевна помнила, какие окна у Синчуков. Там нигде почти стекла нет, всё на зиму замуровали, пополнение ждали в семье. Что в таком окне увидишь? – усмехнулась она.
Вот и тын, а за ним сразу Синчукова хата. Свет горит в одном окошке, ждут её там. Ждут и надеются. Она уже шагнула в двери, но вдруг вспомнила о странных словах постояльца и притормозила. С опаской кинула взор на окошко. И вдруг замерла, словно чудо увидела. Из окна смотрит на неё зелёный роскошный луг, трава высокая, качается, а по лугу неспеша конь едет, и на спине у коня парень молодой, лет двадцати. Сидит гордо, усмехается. И видно всё так, словно она из окна на улицу смотрит, во двор, где всё это происходит.
Но размышлять о том, что и почему, некогда. Крики Дарьи слышны с самого порога.
Домой она возвращается уже под утро, когда над селом рассеиваются последние ночные сумерки, а за скелей, там, где простираются неохватные взглядом поля, великолепным творением природы встаёт декабрьское, холодное, но такое радостное солнце. Усталость и бессонная ночь берут своё. Переступив порог хаты, она замечает, что постоялец уже растопил печь, принёс воды и тихо сидит у стола, задумавшись о чём-то. Поворачивает к ней своё отрешённое лицо, моргает и вдруг улыбается, как родному человеку.
- Ну, как? – спрашивает с интересом. – Всё нормально?
- Да слава Богу!
- И кто родился?
- Мальчик, наследник.
О том, что просил сделать, сразу не упоминает, она сама начинает говорить об этом:
- Что же это было?
- А Вы что-то видели? – спрашивает заинтересованно.
- Видала.
- И кого же?
- Парня молодого на лошади. Красивый такой, статный! И конь под ним добрый, под стать молодцу.
Тимофей качает головой и произносит:
- Не к добру это.
- Почему?
- Погибнет он, молодым погибнет, разобьётся, упав с лошади.
Но она ему не верит. Сказки всё это. Хотя – видела же она сама в этом окне, словно в жизнь заглянула. В будущую жизнь. По спине прошлась волна дрожи. Страх какой-то. Не хотела бы она свою судьбу знать наперёд. Так будешь ждать этого смертного часа – и жизнь не будет мила.
Хотела побольше расспросить своего ночного гостя, как он это делает, но не решилась. И сам он объяснять не торопился.
Эх, завалиться бы на кровать, утонуть в отброшенной ночью дерюге, отдохнуть после трудов, но колокола церкви напомнили: сегодня Великий православный праздник, а ведь ещё вчера она думала сходить в село, отстоять заутреню. Вздохнув, засобиралась.
- Не пойдёшь со мною? – спросила у постояльца. – Отец Митрий сегодня литургию правит. Может, помолишься во славу али за упокой кого из сродников?
Тимофей покачал головой, но ничего не ответил. Да и крестика на его шее она не увидела. Ну, что ж, дело хозяйское.
До церкви не очень далеко, однако, надо спускаться со скели, а это тяжеловато для женщины её лет. Кресты хорошо видать сверху, золотятся на солнце маковки. Народ толпами валит к дверям храма.
Поставила Тимофеевна две свечи, о здравии и за упокой, только одна свеча закачалась да и упала, повалив за собой ещё несколько. Стоящие рядом бабы покосились на Тимофеевну, головами покачали. Слова батюшки не доходили сегодня до неё, словно разбивались о какую-то невидимую стену, да и мысли были чуждыми, явно неуместными в стенах храма. Не достояв до конца службы, она заторопилась домой. Оставленного в хате постояльца не боялась, красть у неё всё равно нечего, а деньги если и заберёт, - на похороны оставленные, - то её и так похоронят, за общественный счёт, не зря же она сколько лет помогала людям. Но Тимофей был дома, никуда не ушёл.
Поспать хоть немного не удалось, через полчаса прибежала младшая дочка Поярковых, запыхавшись, затарабанила в окно:
- Баба Поля! Баба Поля! Там Нюрке плохо!
Тимофеевна с удивлением глянула на девку:
- Вы ж в город собирались! Или передумал Антонович?
- Снегу много выпало, батько боится в дорогу отправляться. А вдруг Нюрка родит?
Собираясь в дорогу, Полина Тимофеевна оделась потеплее, так как Поярковы жили за речкой, километрах в двух от её дома. «Могли бы и сани прислать, – подумала она. – Ох, и жадные ж люди! О дочке своей не подумали, а лошадь пожалели!»
Выходя из хаты, кинула быстрый взгляд на постояльца, тот ничего не сказал, но тоже повернулся к ней, посмотрел с пониманием. Он знал, что она теперь всякий раз, переступая порог чужого дома, будет тянуться глазами к окошку. Не сможет пройти равнодушно. То ли бесы, то ли любопытство, но что-то будет подталкивать её.
В этот раз в окне, как живую, она увидела маленькую, полугодовалую девочку, сидящую в корытце, а рядом с нею женщину, поливающую ребёнка из ковшика. Уже догадываясь, что это означает, она содрогнулась. И такая жалость затопила её женское сердце! Не знала Полина Тимофеевна радости материнства, не вынашивала своего ребёнка, а только принимала на руки чужих, оттого и любила детей до самопожертвования, любовалась ими, жалела. Понять её чувства мог только человек, который не в состоянии родить.
Принимая роды в этот раз, она чувствовала, как дрожат такие привычные раньше руки, как тоска сковывает все её движения. Что же это такое, в самом-то деле? Неужели нельзя ничего изменить? Чем провинился этот маленький малыш? Ведь нет на нём никакого греха! За что же так несправедлив Господь?
После удачного разрешения Нюры Марк Антонович даже чарку налил Тимофеевне, и не какого-нибудь домашнего вина, а настоящей горилки, настоянной на шафране.
- Такая девка у нас родилась! – хвастался он. – Женихам будет на что посмотреть, а нам – приданое готовить. Но мы своих женихов не обидим! Да и сватам будет чем поживиться! Такую свадьбу закатим! И тебя, Тимофеевна, позовём, будешь сидеть у нас на самом почётном месте!
А Тимофеевна думала, что свадьбе этой не бывать. И радуется Поярков рано. Но потом её стали брать сомнения: почему поверила она этому человеку? Мало ли юродивых ходит по земле, всякими всячинами людей пугающих? Этот из таких же. Вот уж, в самом деле, пелена на её глаза нашла! Выбросить всё из головы и никогда больше не заглядывать в окна!
Тимофей собирался уходить. Поблагодарил Полину Тимофеевну за приём, достал из сумки маленький свёрток. Когда раскрыл, она увидела серебряный портсигар, видать, дорогой, не нашей работы. Протянул ей:
- Возьмите. Хороший Вы человек. Душевный. Вряд ли свидимся ещё.
Тимофеевна растерялась:
- Как же так, милок? Портсигар – это нужная вещь, ты, небось, куришь. А мне она начто?
. - Может быть, пригодится. Да нет, точно пригодится. Продадите или обменяете, когда трудно Вам будет. Вещь дорогая, Вам за неё много денег дадут.
Тимофеевна долго молчала и только, когда уже незнакомец направился к двери, решилась спросить:
- Как же это? Ты так и не сказал ничего. Ну, о том, что я видела.
- Вы смотрели? – обернулся он.
- Не удержалась, глянула.
- И?
- Девочку видела, очень маленькую, года ещё нет. Купали её в ночвах.
Тимофей вздохнул и грустно опустил голову.
- Неужели помрёт? – не верила женщина. – И ничего сделать нельзя?
- На всё божья воля. Не мы своей жизнью управляем.
- Но как же так? – не унималась она. – Человек ещё не родился, а его смерть уже известна!
- Вы правильно сказали. Смерть раньше жизни рождается.
Ушёл Тимофей. Подарок его она спрятала поглубже в свой сундук, иногда доставала, разглядывала, проводила рукой по гладким, красивым его сторонам, любовалась.
Прошло полгода, история эта стала забываться. Николаевка жила новыми новостями, новыми событиями, а путник, так смутивший спокойствие повитухи, остался где-то далеко в прошлом. И вдруг в конце июня заглянула к Тимофеевне соседка, Татьяна Кравченко:
- Ты слышала, Поля, что деется? У Поярковых дочка померла!
- Как? – ахнула повитуха. – Когда? От чего? – и сердце её захолодело от догадки. – Купали? – спросила она остолбеневшую женщину. – В корыте, говорю, купали?
- Вот те на! Пришла новость рассказать, а ты уже всё знаешь!
- Да не знаю я ничего! Первый раз слышу!
Та недоверчиво покосилась на соседку.
- Купали, - говорит, - сама Ниловна управлялась. Плеснула из ковшика, а вода возьми- да и … Захлебнулось дитя, ничего сделать не могли! Нюрка голосит! Мать свою по морде да в плечи. Это ты, говорит, дитя моё погубила! Антонович кинулся их разборонять!
Соседка ещё что-то говорила, но Тимофеевна её не слушала. Перед глазами было окно, а в нём цветная картинка: девочка, смеющаяся серебристым смехом, сидит в корытце и водит ручонками по воде.
Революция прошлась по Юзовке и её окрестностям, как зловещий ветер, чем сильнее – тем разрушительнее, были тут и стальная дивизия Шкуро, и Махно со своей бандой, были и банды помельче. Николаевцы – народ тёртый, выносливый, бедняков не любили, мужики умели денежки добывать. Торговали, выменивали. Например, сало, муку, картошку на мыло, соль, спички, мануфактуру. Возили телегами, носили на горбу. Так и прозвали их соседи, более бедные жители Новотроицкого, «торбешниками», потому что всё с торбами, всё в поисках куска хлеба, а если повезёт, то и чего посытнее. В самое голодное время спас Тимофеевну портсигар, оставленный ей постояльцем. И как спас! Выменяла она его у проезжего человека на мешочек муки, благодаря муке этой в живых осталась. Вспомнились ей тогда слова Тимофея, что пригодится подарок. Вспомнила, но только с этих пор больше в окна рожениц не заглядывала, а бежала от них в великом страхе.
Дожила она до славных тридцатых годов, тех годов, когда появились первые колхозы. Чего только не вынесла в это время Николаевка! Скольких людей погубила, сколько судеб искалечила! А в мае 31-го Стёпка Синчук, уходящий от погони сельской голытьбы, на полном скаку своего верного Ветерка зацепился за ветку, подняла она его да и бросила на землю. Ударился парень грудью о камень, крепко ушибся. Принесли его домой, на кровать положили, растирали, знахарку вызвали, молитвы читали всю ночь, да только к утру Стёпки не стало.
Пошла бы Тимофеевна в церковь свечку за упокой души его поставить, да некуда идти-то, от старой церкви даже следа не осталось. Нехристи!
Пришла зима 32-го. Страшная зима, голодная, бездушная к людским слезам. Замело село, завьюжило, сковало льдом, засыпало обильным декабрьским снегом. Лежит Тимофеевна, осунувшаяся, хворая, лежит на своей одинокой кровати и прислушивается к каждому шороху за окном. И всё ей кажется: вот-вот проскрипят тяжёлые шаги и услышит она знакомый голос:
- Хозяйка, пусти переночевать!
А за окном только скрипит и куражится беспутная вьюга.
