Когда хочешь разобраться с каким-либо вопросом,

очень помогает, если о чём думаешь - записывать.

Это помогает, например, в том, чтобы все твои доводы за, и доводы против - были перед глазами.

Если нет - есть опасность, что ты уцепишься за какую-то одну мысль и начнёшь дальше идти только по этой ниточке,

а все остальные доводы забудутся, и окажешься от объективности очень далеко.

А думать я решил о цензуре. Само слово это в наши дни - считается хуже матерного!

И, представляя себе цензора, думается или о большом усатом жандарме, с глазами посылающими испепеляющие

свободное слово молнии, или это мужиковатый дядька в кожаной куртке чекиста, расстреливающий из большевистского

нагана антисоветские шедевры.

Для того, чтобы меня не сильно заносило, я постараюсь убрать все краски, все эмоции, и строить то, что хочу сказать, основываясь

только на чёрно-белых старых фотографиях, поскольку в те времена, когда их снимали, проявляли и закрепляли - фотошапа ещё не было, и всё на них настоящее, такое, каким оно было на момент съёмки. А что для меня лично является такого уровня достоверности фактами? - Это я спрашиваю себя... И отвечаю себе - это не то, что я читал в газете, это не то, что я читал на интернете, даже не то, что мне мама говорила, а то, что я сам реально пережил, своими глазами видел, своими ушами слышал, руками щУпал. Это только то, что является неоспоримыми фактами, а не домыслами, догадками, предположениями, это то, что я могу потрогать.

Я не специалист-историк, или палеонтолог, или археолог, я простой человек, желающий что-то понять, используя доступные мне инструменты. А инструменты у меня - примитивны: - мои органы чувств, мой небольшой мозг, и движущее этим хозяйством первобытное любопытство. Вот я и пойду простейшим путём, поступлю так, как поступает ребёнок - я сниму с интересующей меня мумии бинты, и поглазею на то, что найду там, внутри...

Про цензуру во времена царской России я, конечно, не буду - не такой я старый, чтобы был у меня опыт отношений с теми ребятами.

А времена Советские - вспомню. Была у меня в советские времена работа дневная - серьёзная и важная и интересная, но совсем почти что не оплачиваемая.

Поэтому, была вторая работа - вечерняя, и тоже очень интересная, и, к тому же, хорошо оплачиваемая! Работал я по вечерам музыкантом в ресторане.

И всё было хорошо и замечательно, как вдруг - пришла беда откуда не ждали, правительство решило, что бесконтрольность привела к тому, что качество музыки в кабаках и её идейная направленность совсем не на том уровне, где этому долженствует быть. В связи с этим, приняли решение о том, что каждый музыкальный коллектив должен быть аттестован комиссией министерства культуры. Требования - образовательный уровень музыкантов и соответствие музыкальной программы требованиям комиссии. В среде музыкантов поднялась большая паника. Ведь подавляющее большинство - это были люди самоучки, никакого образования не имевшие, и работа вечером в ресторане и на торжествах по выходным - была единственным источником материальных средств в семье этих людей. Многие сразу рванули в музыкальную школу Успенского, где было эстрадное отделение, многие - поступили учиться в Институт Культуры,

люди стали усердно репетировать, подтягивая сыгранность и качество звучания.

Нам было проще, у нас был музыкант с дипломом муз. училища, и музыкант окончивший музыкальную школу. Официально, указывая того, что с училищем руководителем коллектива, мы, по минимуму, но соответствовали требованию об образовании. А что касается качества программы - тут мы ничего нового придумать не могли, поскольку репетировали регулярно и весьма усердно всегда. Нас было шесть человек: ударные инструменты, бас гитара, гитара и три клавишника! Да, целых три клавишника, поскольку нам нравилось, когда музыки было много, а компьютеров тогда ещё не было, хотя синтезаторы и секвенсоры были. Поющих из шести было пятеро, из них трое - солисты, двое на подпевках и я был единственным, кто украшал этот хор молчанием.

Долгожданный день наступил и комиссия нарисовалась. Они пришли днём, когда ресторан был закрыт для посетителей, сели за столик и попросили программу. Мы были готовы и дали им несколько экземпляров. Программа была реальная, не специально для них составленная и там было всё или почти всё, что мы играли:

Советская эстрада

Запад

Одесса и всякое блатное и прочая подворотня (всё то, что теперь называют шансон)

Национальная музыка: - песни на других языках:

узбекская,

татарская

корейская

турецкая,

азербайджанская,

армянская,

еврейская,

иранская,

грузинская,

и много ещё чего...

Три женщины и один мужчина погрузились в изучение репертуара,

и каждый в своём экземпляре что-то сосредоточенно вычёркивал.

Нас попросили представить все тексты песен на английском языке.

Потом они минут десять разговаривали между собой сверяли свои листы и снова что-то вычёркивали и писали.

Наконец, нас попросили подняться на сцену и исполнить то, что они попросят. Мы были готовы исполнить 3-5 песен,

поскольку, как мы слышали от тех, кто уже через это прошёл - больше пяти никто не играл.

Они начали с запада, потом мы играли Антонова, что-то турецкое, потом они попросили играть то, что мы сами хотим и

в это время директор ресторана распорядился подать обед. В общей сложности мы играли без остановки минут сорок. Они быстро поели и уехали.

Никакого дружелюбия, никакой враждебности они не проявляли, холодно и спокойно делали то, что считали нужным.

Перед тем, как уехать руководителю были указаны недостатки в программе. Они оставили советскую эстраду всю,

Они не тронули Высоцкого, они почти не тронули других бардов, вычеркнули практически весь этот заподлюжный шансон,

вычеркнули тот запад, в котором проповедовалась свобода употребления наркотиков.

Через несколько дней позвонили из районного отдела культуры, попросили зайти.

Там нам вручили сертификат, предупредили строго, чтоб не исполняли то, что вычеркнули, и что руководителя ждут для специального разговора в Узбекконцерте. Мы терялись в догадках. В Узбекконцерте, как оказалось, нас ждали с предложением концертной деятельности. Это по результатам прослушивания им было рекомендовано министерством культуры.

Мы, конечно, очень возгордились и обрадовались, даже пару раз выступили в парках города, но когда запахло гастрольной жизнью,

на сцену событий вышли наши жены... Было ясно, что всё это укреплению семей не послужит, да и денег, гастролируя, мы никогда не заработали бы столько, сколько зарабатывали на вольных хлебах. И мы отказались и остались в родном кабаке.

Теперь резюмируем, что же в итоге наделала эта страшная цензура:

1. Десятки музыкантов только в нашем городе (в Ташкенте), получили музыкальное образование и укрепили своё профессиональное положение.

2. Все ресторанные коллективы, много репетируя перед аттестацией, подняли уровень звучания, качество предлагаемой слушателю музыки.

3. Вся низкосортная музыка, блатные и матерные песни были убраны из репертуара.

4. Лучшее - было выявлено и было рекомендовано к популяризации и поддержке. (О нас написали в районной газете, нас пригласили работать профессионально.

А то, что песне наступили на горло и выбросили из программы откровенное дерьмо - об этом мы не плакали, и играть это перестали. И те клиенты, которые, прежде это заказывали, вынуждены были платить за другое. Деньги мы не потеряли.

А в других ресторанах были ребята, которые, несмотря на запрет, играли, и при контрольной проверке - попались и были уволены.

 

Вот так и с писателями. Приносил талантливый человек пять произведений. Их прошерстят и по итогам говорят, мол ты дорогой товарищ у нас талант!

Одно произведение - так просто гениальное! Три других - годятся, напечатаем, а вот это, правильно нас поймите - никак... И больше такого не пишите и постарайтесь сделать так, чтобы никто и никогда это не прочитал. Если человек поступал так, как ему было рекомендовано - его издавали, а то одно, что гениальное - могло быть рекомендовано к опубликованию в центральной прессе и страна в одно прекрасное утро узнавала, что есть на свете гордость всего народа и его достояние - очередной тов. Евтушенко, или тов. Рождественский или тов. Вознесенский и все те прочие товы, которые сейчас у нас являются классиками советской литературы.

Конечно, если произведение не рекомендованное к распространению, вопреки запрету распространялось - у автора возникали серьёзные неприятности.

И получалось, что упорствуя по поводу одного произведения, или отдельного в нём эпизода, автор закрывал дорогу читателю к своему творчеству, иногда - полностью.

В каждом отдельном случае нужно отдельно разбираться, но если говорить о принципах в целом, человек обладающий общественным сознанием,

(без которого автора - нет), если ему, в интересах народа, предписано определённое ограничение - он обязан этому ограничению подчиниться.

Если автор не является законопослушным гражданином, как может государство его поддерживать? Этого не было никогда и нигде, и нет сейчас, и никогда не будет, и не должно быть. Если человек не чувствует себя членом общества - он может писать для себя...

Цензура - это сложный и комплексный процесс, и это не только политкорректность, это оценка в первую очередь художественной ценности,

эстетического уровня произведения, его художественной и социальной значимости.

Однако, всё это пустое колебание воздуха, поскольку той, цензуры, цензуры Советского образца - больше нет.

Я не буду говорить о том, как это хорошо, или о том, как это плохо, но хочу заметить, что по прошествии тридцати послесоветских послецензурных лет,

не заметно, чтобы на каждом углу начали появляться те самые Дементьевы, Вознесенские и прочие... То ли их всех Дарья Самородковна Донская затмила?Трудно сказать, но их что-то не видно. Масса может быть причин различных, но мне кажется, что всё дело в том, что нет того механизма выявления и эффективной поддержки, который был бы способен этих этих людей выявить и поддержать, помочь миллионам людей о них узнать, ознакомиться с их творчеством. Эти таланты безусловно есть, но они потеряны среди тысяч других, менее талантливых людей, и просто так, само по себе, из огромной серой массы никакая случайность их на поверхность не поднимет.

С другой стороны, если я принесу в редакцию книгу, на каждой странице которой, будет одно слово, скажем "ПУК", и скажу - пять тысяч экземпляров на глянцевой, в красивом переплёте... Сколько? Мне скажут сумму, я переведу деньги, и книги доставят туда, куда я укажу, а там, в этом книжном магазине, я снова заплачу хорошие деньги и Пушкина и Достоевского и Толстого с полок снимут, а моё "ПУК" туда поставят. И это возможно только потому, что нет цензуры и есть свобода, которую все мы так хотели, и за которую так судорожно цепляемся.

Ну здесь что скажешь, главное, чтобы всем это нравилось.