МОРЕ ЖИВЁТ НАПРОТИВ
МОРЕ ЖИВЁТ НАПРОТИВ
Море живёт напротив, за сквериком возле школы,
голуби любят клотик сейнера, что у мола.
Сядет, после швартовки, самый отважный, прыткий,
чайки хватают ловко кинутые ставридки.
Дует за мысом ветер, рябью означив след свой,
рок мой меня отметил тягою к морю с детства.
Как мне в тумане гудели лайнеры! – вникнуть в суть бы,
видно, и в самом деле небо дарует судьбы.
Я прихожу к причалам, словно к своей отчизне,
ведь и меня качала эта судьба полжизни.
Ведь и меня носила даль эта – символ воли,
есть в ней какая-то сила, вроде магнита, что ли?
Тянет, не отвертеться, только повеет вешним:
все мы родом из детства, да вот расстались не все с ним.
Долго гляжу на клотик, на птиц, что кричат тревожно…
Море живёт напротив, мимо пройти невозможно…
МОРЕ
Волны бьются об мол, мол, сметём растакую преграду,
их ритмичный рисунок освоен поэтами, но
я о море могу выдавать за тирадой тираду, –
как сказал Пастернак – примелькаться ему не дано.
А вдали Аю-Даг всё сутулит медвежью фигуру,
бороздят облака, как триеры, седой небосклон,
легендарный Гомер был и есть в маринистике – гуру,
говор гневных валов передать мог гекзаметром он.
Говор гневных валов, рокот гальки, стенания мысов,
толпы белых барашков, заполнивших смятый простор,
даже гнётся в дугу стройнострогая стать кипарисов,
но всегда разгибается, если стихает напор.
Я брожу возле моря, я вычислил верное средство,
как встряхнуться, когда напряжение столь велико;
почему-то всегда вспоминается мама и детство
возле кромки прибоя, и дышится сразу легко.
А за сейнером чайки несутся галдящею стаей,
на платанах вороны орут, стае чаек под стать.
Я с девчонкою встречусь, и я покажу все места ей,
где нам будет отлично, и где нам не будут мешать.
Почему-то всегда вспоминаю о ней возле моря,
виноваты глаза, нет, они не синей васильков,
но когда расцветает на склонах лечебный цикорий,
с цветом глаз её тут же сравню цвет его лепестков.
Набирает закат над Ай-Петри мускатный оттенок,
и, не веря молве про Сизифов безрадостный труд,
волны бьются об мол и, отхлынув с кипеньем от стенок,
с гневной пеной у рта вновь на приступ идут и идут…
Я ЗНАЮ МОРЕ ИЗНУТРИ
Я видел море изнутри,
сам лично, – не журнал листая,
где по команде: раз, два, три! –
вдруг появлялась рыбья стая.
Ко мне косяк шёл иль в залив? –
(сверкали то бока, то спины)
и, всё в мгновенье изменив,
вдруг улепётывал в глубины.
Всплывал я, чтобы подышать,
нырял, нырял – неоднократно,
и стая, эта же, опять,
как под гипнозом, шла обратно.
Достойный выбран экземпляр,
гарпун сверкнул, я не мазила,
и это, верьте, не пиар,
а так на самом деле было.
Я знаю море изнутри,
я видел в нём чудес немало:
черты случайные сотри,
как Блок говаривал бывало.
О море, твой характер крут,
но и открыт порой, как нынче;
коварным можешь быть, как Брут,
и гениальным – как да Винчи.
И если вдруг ты задуришь,
крошишь всё в гневе неустанно,
я знаю: море изнутри
прекрасно –
это без обмана.
И ЛЕКАРСТВ ОТ ГРУСТИ ЭТОЙ НЕТ
Не живётся мне без дружбы верной.
Не поётся. Пронеслись года.
Волны набегают равномерно,
с ветром подружившись навсегда.
И непроизвольно я заметил,
проходя по набережной тут –
переменит направленье ветер,
волны от него не отстают.
Никогда ещё душевный холод
не лечил, поверь, душевных ран.
А на море штиль всегда недолог,
впрочем, как недолог ураган…
Приезжай. Разлука не легка мне.
И лекарств от грусти этой нет.
Волны разбиваются о камни,
и летят их слёзы ветру вслед.
РАПАНА
Мы все растаем в мутной мгле,
кто с легкой грустью,
кто с тоскою.
Рапана на моём столе
тому свидетельство живое.
О чём я, Боже? Да живое ли
свидетельство
сей сгусток граней?
Мы все чего-то в жизни стоили
помимо разочарований.
Зачем, когда снежинки, тая,
ложатся за окном на крышу,
ракушку к уху прижимая,
я реквием печальный слышу?
Но всё же нота есть одна,
где я, как в позапрошлом веке,
с моллюском вынырнув со дна,
в счастливом заходился смехе…
СЕЙНЕР
Восточный ветер гонит волн орду,
маяк мигает, порт всё ближе, ближе,
и лижут волны сейнер, как в аду
огонь бесовский нечестивцев лижет.
Мерцают звёзды – божьи светлячки,
стоит стеною темнота крутая,
средь рыбаков не водятся сачки,
безжалостно их море отвергает.
Унынье в шторм, все знают, не с руки,
на свете лёгким не бывает счастье,
не зря наколку носят рыбаки –
лиловый якорёчек на запястье.
Они придут, и прогрохочет цепь
из клюза и сойдутся с молом в клинче:
вернуться с рыбой – вот святая цель,
да шторм с востока не помощник нынче.
О, как на берег мчится волн орда!
Как хрупок мир – то водевиль, то драма!
В порту качаются дремотные суда
и сейнер держит курс туда упрямо…
СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО МОРЯ
Сквозь зеркало моря торпеда литая,
и зеркало – вдрызг!
Дельфины взлетают, дельфины летают
средь всплесков и брызг!
Любовь и предбрачные танцы причина
тех сальто и свеч.
Стремление к звёздам из водной пучины –
и танец, как речь!
А мы?.. Стань со мной, помолчи и послушай,
бессильны умы,
не знает никто, почему наши души
из света и тьмы.
Не знает никто – ждать беды иль везенья
и надо ли ждать.
Взлетают дельфины в экстазе весеннем
опять и опять.
Срывает буи с измочаленных тросов
штормяга-атлет.
Одно только ясно: у вечных вопросов
невечен ответ.
Я сам как дельфин, вырываюсь из быта
в любовь и слова.
Да, эта тематика, знаю, избита,
но вечно жива.
Подумай сама, разве важно признанье
стихов и судьбы,
когда даже то, что считал я призваньем,
встаёт на дыбы.
Когда даже ты, – о, как больно и странно! –
бледна от обид…
А на этажерке пустая рапана
звук моря хранит.
Какие ей тайны в нём были открыты?
Что помнит она?..
Взлетают дельфины, но зыбки орбиты,
свинцова волна.
Взлетают дельфины. Им хочется в небо.
Но что же один
лежит на косе так тоскливо, нелепо
погибший дельфин…
НЕ ЛЮБИТЬ ЭТО МОРЕ НЕЛЬЗЯ!
Вечной тайной великих глубин
душу трогает снова и снова,
и луна, как подводный рубин,
в нашей бухте мерцает багрово.
А когда налетает бора
и задраить спешат люди трюмы,
поднимается вал, как гора,
и на берег несётся угрюмый.
Что сметёт он, о том промолчу.
Тайны я никакой не открою,
что бывает под стать палачу
это море глумливой порою.
Но рассыплет росинки рассвет,
выйдут лодки, спеша за уловом;
тише нет и прекраснее нет
этих вод в переливе парчовом.
В них какой-то гипноз и магизм,
сам суди, выгнув чёрные спины,
прямо в небо торпедами из
глубины вылетают дельфины.
Чайки в солнечных бликах скользят,
отражаются в зеркале водном:
не любить это море нельзя,
до того всё душе соприродно…
***
Море, море, песенок море,
ты о чём опять ведёшь рассказ?
Чередуясь, радости и горе,
словно волны, посещают нас.
Я влюблен навеки в гул прибоя!
Потому душе моей даны
неспокойность моря голубого,
самоочищение волны.
ЛЕТОМ
О, камбала калкан,
по-тюркски – щит! А в скалах
горбыль, как истукан,
стоит средь рыбок малых.
Сквозь хоровод медуз
пробьюсь, ожгут, что током;
как лопнувший арбуз,
исходит солнце соком.
А там, где мыс Мартьян,
есть грот, он неприметен;
что дивы дальних стран
в сравненье с рифом этим?
И я плыву у дна,
обследую места я:
кефаль, ещё одна,
а вот уже и стая!
Фортуна, не лукавь!
Косяк уж больно нервный.
Не подведи, рука!
Будь верным, глазомер мой!
Трофей-мечта – лобан!
Уловок сеть не зря вью!
Что дивы дальних стран
в сравненье с этой явью?
Креветки, крабы, скат,
о луфарях мечтаю:
досада из досад –
спугнуть нечайно стаю.
И вот они! Идут,
матёрые, всей кучей,
характер хищный крут,
да мой, поди, покруче…
Потом плыву назад
средь мест знакомых, милых,
охотничий азарт
унять ещё не в силах…
ПОДВОДНАЯ ОХОТА
На кромке, где песок
в моховики впрессован,
подводный где мысок,
как тушью нарисован,
я плаваю весь день,
нырки мои неслабы,
мне множить их не лень,
отыскивая крабов;
морские лисы там
огромны, мрачноваты,
они морским котам
все родственники – скаты,
а между них калкан
лежит, в песке зарытый,
калкан вам не канкан,
но тоже знаменитый:
шипастый, формой – щит,
по-тюркски щит он тоже,
узорами прошит
по камуфляжной коже.
Я вынырну на свет,
подумав вскользь при этом:
какой же я поэт,
коль не увижу света…
ПОД АЮ-ДАГОМ
Я надеваю маску и… ныряю.
Как хлопья снега кружатся медузы,
и волны в ритме медленного блюза
меня качают.
Я, словно сказкой, морем околдован.
Навстречу выплывает окунишка.
Вон мидии и краб с клешнёй-подковой,
как будто иллюстрации из книжки.
А та креветка на краю листа
напоминает мне сверчка простого.
Я ухожу под воду снова, снова –
исследую заветные места.
На глубине в голубоватой мгле,
где скалы громоздятся жутковато,
стоит чета солидных горбылей
и вертятся поодаль горбылята.
Ныряю. Как проваливаюсь в сон.
Всё ближе к цели. Только не сорвись!
И, паникою в стае потрясён,
взмываю к солнцу, словно птица ввысь.
Потом плыву, ещё в успех не веря.
Затихла рыба. Перепутан линь.
Слегка озябший, выхожу на берег,
подальше от скучающих разинь.
Горбыль безвольно на песке лежит.
Знобит. И небосвод вечерний бледен.
А чайка лишь себе принадлежит.
И той горе. Похожей на медведя.
ТАМ
Десант медуз с утра парит в воде,
их парашюты жгутся, лишь задень,
глубины не пугают на гряде
подводной, где охочусь я весь день.
К зениту солнце медленно плывёт,
нас любит время, время и простор;
кто не владеет глазомером, тот
промажет в рыбу, я не вру, в упор.
Я ритм постиг дыхания воды,
уже привык подводный мир ко мне,
кефали огибают край гряды
и к берегу плывут среди камней.
Ныряю и скольжу наперерез,
выныриваю, чтоб вздохнуть разок,
и белый теплоход «Морис Торез»
даёт предупредительный гудок.
На мыс Мартьян упала тучи тень,
десант медуз сместился в глубину.
Я рыбы настрелял за целый день,
закончу, вот возьму ещё одну.
А у палатки уж горит костёр,
там ждут уже жарёхи и ухи,
и Гарик (молодой пацан!) Остёр*
читает свои новые стихи.
Я тоже сочиняю всякий бред,
вся наша жизнь в стихах отражена,
и Светка говорит, что я поэт –
ещё мне не невеста, не жена.
Я подплыву, на гальку выйду я,
оставят ласты странные следы,
и бриза первобытная струя
покроет рябью зеркало воды…
Размазан мыса в сумерках изгиб,
девчонки тащат воду из ручья,
я брошу им кукан с десятком рыб,
и Ленка с Ольгой взвизгнут, хохоча.
Ян Вассерман уже открыл вино,
соль не найдёт, грозится «въехать в глаз»…
да, это было, бабоньки, давно,
а как сейчас всё вижу, как сейчас.
Мы пасынками не были у муз,
ещё нас не кидала жизнь, и там
мерцает и парит десант медуз,
и рифмы льнут, как девушки, к устам…
* Это сейчас он Григорий Остер – знаменитый детский поэт, а тогда мы его
звали Гарик ОстЁр.
ЧАЙКИ – 2
Мотают волны озверелые
обрывки водорослей бурых.
Озябших чаек стая белая
ютится на холодных бунах.
Но снова море, как в истоме,
чиста вода, как зеркала.
Повисли в небе невесомо
меж крыльев белые тела.
И так парят они часами…
И, может быть, до самой тьмы
любуются в полёте нами,
как любовались ими
мы…
ЗУБАРИ
Качается зыбкая муть
среди валунов Мухалатки;
кефаль мне легко обмануть,
я знаю её все повадки.
Губила её – и не раз! –
беспечность. Не хитры приёмы.
Азарт и, простите, экстаз
охотничий многим знакомы.
Вот два лобана на мели
пасутся, – вода, как в стакане,
нас боги охоты свели
и вот уж один – на кукане.
Ныряю, ныряю, ныря-
ю, подводные дыбятся глыбы:
сложнее добыть зубаря –
зело осторожная рыба.
А здесь они, право, – с луну,
жируют в колониях мидий;
сглотнул я, опешив, слюну,
когда первый раз их увидел.
Огромные! Рыбы – мечта!
И, скептики, не обессудьте,
ко мне наплывает чета
вот этаких монстров из мути.
Проходят – ну рядом, клянусь,
застыл я у дна без движения:
я тех зубарей наизусть
запомнил, как стихотворение.
Серебряный блеск их полос,
медуз хоровод бесконтрольный,
я в сердце навеки унёс,
пусть в памяти плавают вольно.
Как выстрел сдержал, не пойму,
такое лишь может присниться,
кто был в Мухалатке в Крыму,
я думаю, не усомнится.
АФАЛИНЫ
Шум и гам за Донузлавом,
чайки вьются, даль кипит,
там стремительною лавой
стая афалин летит.
Там идёт вовсю потеха –
хлещет хвост, как хлещет плеть!
Пиленгасам не до смеха –
уцелеть бы! Уцелеть!
Полумесяцем зажали
афалины их.
Кино!
В небо прыгают кефали,
да летать им не дано.
Во комедия! Торпеды я
эти опишу едва ль:
В небесах – и там! – преследуют
ошалевшую кефаль.
Умницы!
Убийцы!
Асы!
Виртуозы!..
Сам суди:
от такого суперкласса
обмирает всё в груди.
Вот он! Вон! Взлетел ракетой,
встал на хвост и - ча-ча-ча! –
проплясал, как в цирке где-то,
белозубо хохоча.
А другой, ввинтившись вихрем,
смерчем в гущу рыбьих спин,
всплыл в зубах с одною: их ем
потому, что я дельфин!
И ушёл, как сон, в глубины,
был и – нет,
мираж пропал.
Полумесяцем дельфины
держат рыбу возле скал.
В бухтах за Большим Атлешем
блики мечутся, слепя,
я, признаться, тоже грешен,
ведь охотник тоже я.
В тарханкутских бухтах тихих,
где у рыбин брачный бал,
поджидал в засадах их и
без добычи не бывал.
А сейчас стою, опешив,
руку приложив к плечу:
- Боже, сжалься, за Атлешем
дай им вырваться, - шепчу…
