СПАСЕНИЕ НА ВОДАХ

Случается так, что язык случившихся историй

утрачивается вместе с самими историями.

Но иногда замыкается круг —

так вулканическая порода, обкатанная морем,

опускается на дно,

цементируется давлением воды,

снова поднимается на поверхность

и снова обкатывается морем.

 

… Тебе было 34, мне — 18.

Мы обладали общей молодостью,

общим солнцем, общим морем —

и разными языками.

Но он был не нужен — общий язык слов,

ведь у нас был язык любви.

 

Ты преподавал древнегреческий —

мёртвый язык,

а я не читала «Илиаду» даже в переводе.

 

Ты смеялся надо мной:

— Юлья, —

о, это было сложно для тебя, выговорить моё имя! —

прочти-ка мне на своём варварском наречии

перечень кораблей! Да-да, вот отсюда —

«Мчися, обманчивый Сон, к кораблям быстроходным ахеян…»

(в университетской библиотеке ты нашёл для меня

томик Гомера в переводе Гнедича.)

 

— Антоний, —

катала я на языке тёплый камешек твоего имени, —

я прочту эту книгу целиком к Новому году,

а список кораблей выучу наизусть.

 

— Конечно, прочтёшь, конечно, выучишь, —

отвечал ты, —

о чём же ещё можно думать в новогоднюю ночь, как не о Гомере!

Ты ведь прилетишь? Скажи сейчас, ты прилетишь?..

 

Конечно же, я не прочла и не выучила.

Конечно же, я прилетела.

Новый год мы встретили в компании твоих коллег по университету,

а вечером 1 января вдвоём уехали на побережье.

 

2 января 1994 года запомнилось шквалистым ветром —

и, как потом рассказывали люди,

шестибалльным штормом.

Было холодно.

Я куталась в лефкарийскую шаль твоей бабушки —

твой подарок,

пила подогретое вино —

и наотрез отказалась от прогулки к морю.

— Юлья, но ты никогда не видела зимнего моря!

— Зато я вижу зимнего тебя,

иди, я подожду дома.

 

…Больше я никогда не приезжала к тебе зимой.

Только летом.

 

За 25 лет я спасла двух человек —

так мало, но всё же! —

русскую девушку,

у которой свело ноги судорогой в километре от берега,

и английскую старушку —

она упала на колени на линии прибоя,

в спину ей ударяли волны,

старая леди под собственным весом погружалась глубже в песок

и никак не могла подняться.

 

Зимнее море — смерть.

Летнее море — надежда на жизнь.

Я спасала их молча.

У спасения нет языка.

Спасению не нужен язык.

 

Трижды в день я выходила в море —

два километра от берега,

два километра к берегу.

 

Трижды в день я приходила к тебе —

но приходилось ждать.

К тебе шли и шли новоприбывшие туристы,

рассматривали твоё лицо,

шевелили губами,

пытаясь прочесть твоё имя —

и я не могла укрыть тебя от полуденного солнца,

впрочем, оно было для тебя привычным.

Но когда стояло ненастье

и брызги волн долетали до тебя,

я утирала ладонями эти слёзы моря с твоего лица.

Ночью же я просто сидела рядом

и говорила, говорила, говорила

на своём варварском наречии с тобой, Антоний,

смотрела в твои близорукие глаза,

аккуратно трогала кончиками пальцев шапку твоих кудрявых волос

на овальном портрете,

а в десяти шагах от твоей могилы

бормотало никогда не спящее море.

 

Я не могла заставить себя прочесть «Илиаду».

И только когда в моей жизни появился он —

поэт, выпускник литературного института

(а кто же ещё мог в ней появиться,

ведь я сама написала к тому времени две книги стихов —

и ни одного о тебе, Антоний,

ибо даже имени твоего я не могла доверить бумаге),

только тогда я взяла в руки новую,

специально купленную книгу Гомера

(ту, библиотечную,

я оставила на прикроватном столике в твоей квартире).

 

/ «Если бы десять имел языков я и десять гортаней,

Если б имел неслабеющий голос и медные перси…» /

 

Ни в десять языков, ни в десять гортаней —

я не смогла рассказать ему о тебе, Антоний.

Может быть, просто не успела,

как знать.

 

Я называла его Ромео —

созвучия влекли,

а книжные драмы представлялись такими безопасными!

Его девушка была моложе на 16 лет —

на те самые 16 лет, что я была младше тебя, Антоний! —

мы же с ним оказались ровесниками.

У нас не было ни моря, ни солнца,

но мы говорили на одном — электронном — языке,

помноженном на привычку рифмовать.

 

Ты не знаешь, Антоний, как всё изменилось за 25 лет!

Когда я пишу — «мы говорили на одном языке»,

это значит, что мы писали на одном языке.

Буквы складывались в слова,

слова в предложения,

предложения в текст —

текст написать жизнь написать текст —

и всё это на экране компьютера.

Сейчас они другие, компьютеры —

лёгкие, переносные.

Даже в телефонных аппаратах есть компьютеры,

а в них — интернет.

Написал письмо —

человек на другом конце света его тут же прочёл.

И ответил.

Или — не ответил.

 

Мы, Ромео и я,

успешно писали свою историю —

каждое моё утро начиналось с его приветствия,

каждый его день завершался моим пожеланием доброй ночи.

Моя вина, что я шагнула с экрана в реальный мир —

мир трёх городов,

мир ожидания коротких встреч между тремя городами.

Наша вина, что в этом реальном мире

мы не смогли говорить живыми словами,

мы умели слагать только электронные песни —

песни любви

и, как оказалось, не менее яростные песни войны.

 

/ «Подняли бой, и кругом зазвучали оружия ратных…» /

 

Но люди есть люди.

Даже подавляя в себе людей

и взращивая пишущие машины,

мы не смогли убить древние инстинкты,

в нас звучали отголоски древних языков,

в нас горели всполохи древних костров.

 

/ «Дай мне любви, Афродита, дай мне тех сладких желаний,

коими ты покоряешь сердца и бессмертных и смертных…» /

 

...Помнишь, Ромео, ту монетку с Ломоносовым,

которую тебе дали на сдачу в кофейне?

Ты подарил её мне перед своим творческим вечером,

но позабыл сказать,

что на вечер придёт и она, твоя юная подруга.

Как я бежала по холодным улицам твоего города,

размазывая по щекам то ли слёзы,

то ли тающий снег —

опять зима, опять зима!

 

/ «Скроем в сердца и заставим безмолвствовать горести наши…» /

 

Тогда ты вернул меня,

и мы — я и твоя ничего не подозревающая (?) подруга —

сидели уже в другой кофейне по разные стороны от тебя.

Я избегала твоего взгляда,

ты нервничал,

беспрестанно вертел в руках мой телефон

(полный нашими словами и фотографиями,

тобой и моей любовью к тебе).

— Мы поговорим с тобой позже, в наше время, да? —

Ромео никогда не называл меня по имени,

будто боялся его произнести.

 

С этим вообще были сложности – с «произнести».

У Ромео и его подруги — тоже.

— Я не знаю, как от неё теперь избавиться! —

кричал он мне в лицо спустя два месяца.

Я слушала и думала, что и я не знаю,

как избавиться от неё —

от двадцатипятилетней привычки спасать.

Да и как спасать — не знаю.

Я умела спасать тонущих,

но Ромео не заходил в воду —

он не любил — и боялся? — большой воды.

Он стоял передо мной посреди маленькой улочки

в чужом нам обоим городе на долгой реке,

и сердце моё сжималось от жалости и любви к нему.

Спасать его от неё?

Её от него?

Себя от них обоих?

 

… Я разделила с ним кров, стол и постель.

Те простые вещи,

которые я когда-то делила с тобой, Антоний.

 

Что было дальше?

 

/ «…тяжкая грусть поразила, грусть безотрадная…» /

 

Ромео решил расстаться со своей девушкой,

но сообщил мне —

глядя не в глаза, а в экран компьютера —

что у него трудный период

и строить новые отношения в реальном мире он всё же не готов.

Сухо, скупо,

будто выписал уведомление на канцелярском бланке —

уведомление из ведомства любви,

если такое существует.

 

Я не знаю, как рассказать тебе, Антоний, чтобы ты понял —

как два человека сломали любовь,

нажимая на клавиши компьютеров и телефонов.

 

/ «Нам обоим легко насказать оскорблений взаимных

столько, что тяжести их не подымет корабль стоскамейный,

гибок язык человека; речей для него изобильно

всяких; поле для слов и сюда и туда беспредельно…» /

 

Я не знаю, как рассказать тебе, чтобы ты понял,

ибо я сама не понимаю —

но Ромео в ответ на мою просьбу о помощи —

о спасении? —

перестал читать мои сообщения

(так сейчас называются письма, Антоний)

и замолчал сам,

а через несколько дней я увидела в интернете

фотографии его и его подруги на пикнике —

они улыбались, глядя в камеру.

Вместе.

Дождевые капли забрызгали экранчик моего телефона,

но эти слёзы я уже не утирала.

… Позвонить?

Что ты, Антоний, сегодня редко говорят по телефону,

тем более — что я могла сказать ещё сверх написанного?..

 

/ «…кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…» /

 

Может, это и хорошо,

что люди расстаются вот так —

не видя слёз друг друга,

или не видя равнодушия на лице любимого человека.

Вроде как вообще не расстаются.

Вроде как их не было вообще — ни людей, ни любви.

Представляешь, Антоний, меня не было...

А могло ли быть иначе,

если и мы с тобой не расставались,

если и мы с тобой не прощались,

если и ты не видел слёз на лице моём?

 

/ «Плачем мёртвого ты не подымешь, но горе своё лишь умножишь…» /

 

… Монетку с Ломоносовым

(Ломоносов почти что Гомер моего варварского наречия —

«лотушание» сквозь времена)

я бросила в море за твоей, Антоний, спиной,

когда приехала к тебе за прощением — и спасением.

Примета такая —

бросить монетку, чтобы вернуться снова.

 

Я, конечно, вернусь —

я буду возвращаться год за годом,

сколько их мне отпущено —

здесь моё спасение,

здесь моё море,

здесь моя зима и моё лето,

здесь мой зиккурат.

 

Ты же никогда не вернёшься,

но никогда меня не покинешь

и никогда не солжёшь мне ни на одном языке мира,

 

Неофитос Антоний Пуллоу

погибший 2.01.1994 года

при спасении английского туриста во время шторма

 

 

Июнь, 2019 г.

Фамагуста, Кипр.

 

#переведименя