ЖРИЦА

[Фрагмент повести "ЛЕСОПАРК"]

 

Среди ночи его разбудил телефонный звонок. Он схватил трубку, ещё толком не проснувшись, рыкнул сиплое со сна «слушаю». Ответом было хаотически потрескивающее молчание, затем — нечто похожее на едва различимый человеческий шёпот, затем, кажется, протяжный, всхлип. «Да. Говорите», — произнёс он чужим, севшим голосом. Гудки. Он осторожно, точно боясь спугнуть кого-то, дрожащей рукой положил трубку. Вспомнил, что тогда был звонок примерно в это же время. Следующий звонок последовал почти сразу. Воронин взял трубку, говорить не стал. Вновь тишина, частое сухое потрескивание. «Да!!! — потеряв терпение, закричал Воронин и, не дождавшись, в ярости швырнул трубку. Встал, почему-то покачиваясь, пошёл на кухню, на ощупь, безошибочно нашёл на навесном шкафчике початую пачку сигарет. Аниных. Дежурная пачка. Надо же — вспомнил. Пересушенные сигареты сухо зашелестели под пальцами. Присел на табурет, закурил. Руки по-прежнему дрожат. Дым мягким толчком ушёл внутрь. Стало чуть спокойнее, хоть и запершило в гортани и с непривычки закружилась голова. В комнате вновь ожил телефон. Воронин подавил в себе желание побежать к трубке. Он, обжигая пальцы, стиснул сигарету в кулаке, затем раздавил в тарелке. Плохо, что выпить нет ничего. Всё Шатунов выпил. Телефон не унимался. Надо взять, так с ума можно сойти. Взял и с поразившим его спокойствием произнёс: «Да. Я вас слушаю». Вновь песочное потрескивание, вздохи. Затем голос. Далёкий, как из междугородной. И вдруг — громче. «Павлик... Павлик». — «Кто говорит?» — «Павлик. Мне очень плохо. Очень. Помоги мне». — «Кто говорит, кому помочь?!» — «Зачем ты это сделал, Павлик! Мне очень плохо. Помоги мне, Павлик, я тебя умоляю. Спаси свою душу, Павлик. И мою спаси. Это Анна, неужели ты не понимаешь...» Воронин стиснул трубку в кулаке и положил на колено. Там продолжал настойчиво ворковать чужой голос. Наконец он глубоко вздохнул, встряхнул головой и вновь прижал трубку к уху. «...это страшное мучение держит меня, Павлик. Это хуже ада, это хуже всего. Павлик, если ты когда-нибудь меня любил...»

 

«Вот что, девушка. Если вы ещё хоть раз позвоните по этому телефону, я клянусь, вам придётся скверно. Знаете, почему? Потому что вы делаете скверное дело. Не испытывайте судьбу. Вешайте трубку и идите спать. Сообщаю, между прочим, Анна никогда не называла меня Павликом. Никогда. Не любила она этого слова. Теперь прощайте».

Спокойно и степенно, точно завершив обыденный, пустячный разговор, положил трубку. Так же спокойно оделся, надел плащ и вышел во двор. Там был недавно открытый круглосуточный типовой магазинчик «Жанна». Продавщица отчего-то глянула на него удивлённо, а когда он попросил бутылку водки, удивилась того более. Однако когда он вернулся домой, холодная, ознобная дрожь вдруг как-то сама собой прошла. Он повертел бутылку в руках и равнодушно поставил в шкаф.

 

***

Регина открыла дверь не сразу, после третьего звонка. Воронин уже собрался уходить, когда послышалось недовольное «кто там?» Хотел назваться, но дверной глазок мигнул светом и многосложно лязгнул замок.

 

Одета она была не по-домашнему — в открытой, едва доходящей до пояса блузе, обтягивающих черных джинсах и при полном макияже.

 

— Ждёшь кого? — спросил Воронин, уловив в её лице тень разочарования и некоторое подобие улыбки.

 

— А! — Регина махнула рукой и принуждённо засмеялась. — Уже нет. Уже два часа, как нет. А что, видно? Тогда можешь считать, что тебя ждала. Заходи, сто лет не виделись. Очень, между прочим, кстати.

 

Регина, похоже, действительно кого-то ждала. Было заметно: обычный пёстрый бедлам, который бытовал в её доме, сменился наспех наведённым ураганным порядком, когда привольно лежащие где ни попадя вещи, торопливой, бездумной силой распихиваются по полкам и ящикам. Регина, что-то приговаривая под нос, быстро втолкнула его в кухню. Зато там царил привычный, вольготный бардак, не осквернённый уборкой. Боковым взглядом Воронин успел уловить в проходной комнате маленький, прихотливо накрытый столик. На двоих. Два высоких приталенных дымчатых бокала. О, Регина, мерцающая порочная звезда, душная грёза холостяков, тайная, бессонная страсть добропорядочных отцов семейств, с кошачьей походкой мулатки и насмешливым прищуром неразгаданной души! Никогда не мог понять, что их объединяло — Анну и её .

 

— Две недели? Всего? Быть не может, — словно сквозь сон бормотала Регина, склонившись перед раскрытым холодильником.

 

На свет была извлечена чуть початая бутылка коньяка, какая-то затейливая пластиковая коробка с консервированными фруктами, синтетический бело-розовый окорочок. «Две недели, две недели, — продолжала бессмысленно бормотать Регина, — по этому поводу надо...»

 

— Слушай, а ты часом не — уже? — поинтересовался Воронин, ибо ещё в прихожей уловил знакомый пряноватый дух.

 

— Может, — и уже. Имею право, — вновь нараспев сказала Регина. её слегка качнуло, она раскинула руки, нахмурилась, сказала себе «Сто-ять!» и рассмеялась. Однако вдруг осеклась и нервно всплеснула руками. — Слушай! Ты, небось, и не знаешь, что случилось-то!

 

— Ты о чем?

 

— О Гурьянове!

 

— А-а. Слыхал.

 

— Кошмар, правда?.. Погоди, а ты-то откуда знаешь?

 

— А ты откуда?

 

— Позвонили, сказали добрые люди.

 

— Вот и мне. Пришёл добрый человек да и сказал. Кстати, почему, собственно, — кошмар?

 

Воронин не договорил, с трудом загнав вовнутрь душную волну злости.

 

— Как это почему? — Регина растерялась. — Убили людей, сразу двоих.

 

— Регина, я что-то не пойму, ты в самом деле считаешь, что я должен горестно оплакивать этих людей?

 

Регина некоторое время молчала, искоса поглядывая на него.

 

— Да не в этом дело. Просто люди, которых ещё недавно видела живыми, здоровыми, вдруг — в луже крови, мёртвые... Оба... Ужас!

 

— А ты часто виделась с ними?

 

— Слушай, я не понимаю твоего тона.

 

— Это как угодно. Мне просто хочется знать: когда они убили её , ты тоже говорила «кошмар!» или отнеслась с пониманием? У них не было выбора. Ну, что там ещё говорят в таких случаях современно мыслящие дамы. Или ты тоже считаешь, что это был несчастный случай?

 

Регина наконец села, глянула на него исподлобья.

 

— Знаешь, Паша, — сказала она, помолчав, — во всей этой истории мне по-настоящему жаль одного тебя.

 

— Так. А что Анна?

 

— Анна! — Регина в нервном возбуждении сунула в рот сигарету, закурила, потом почему-то выматерившись, скомкала её в пепельнице, взяла другую, снова закурила, тотчас закашлялась, разгоняя рукой дым.

 

— Ты меня прости, сама не чую, что несу. Жалко! Да конечно, мне жалко. Мне вообще всех жалко. Особенно когда выпью. Но жалость это штука бездумная, она существует как фон, понимаешь? Анна знала, на что шла. И когда можно было остановиться, она не остановилась. Если бы она с самого начала со мной посоветовалась, может, ничего бы и не было. То есть, всё было бы как прежде: ты — Анна, долгий сериал о счастливой семейной паре. Мир, покой, домашние тапочки. Правда, не надолго. Что-нибудь всё равно приключилось бы потом... Господи, ну почему все мужики ни черта не видят?! Или как перископы, — видят то, что сами хотят. Ты не понял, что с ней творилось последний год, да? Не понял, что той, прежней Аньки Ковалевой, добродушной хохотушки, балующейся стишками, давно нету? Если она вообще была. Стишки-то были, а добродушия не было. Доброжелательность была, общительность. Добродушия не было. Она ж тебя выращивала, как росток в теплице, и ты знал о ней то, что она хотела, чтоб ты знал. И не более.

 

Регина говорила вполголоса с каким-то усталым, придушенным надрывом, голос у неё то плаксиво влажнел и вздрагивал, то агрессивно топорщился. Воронин слушал её , не перебивая, хотя чувствовал, что Регина порой и сама хочет, чтоб её перебили.

 

Помолчала некоторое время, затем как-то виновато улыбнувшись, нацедила себе в рюмочку коньяк, вначале на донышко, затем полную, зажмурилась и залпом выпила.

 

— Я-то вначале думала, что всё на свои места станет. Ты меня слушаешь? Перебесится, думала, не впервой. Место у неё стоящее, секретарша директора банка, чего ещё? Считай, второе лицо. Да ещё когда шеф — полный бамбук. Однажды какая-то мелкая сикушка, от горшка два вершка, ей походя сказанула, типа, знайте, Анна Владимировна, своё место. Видела ту девку, бледный переспелок, с шефом грамотно перепихнулась, стала обороты набирать. Решила показать фасон. Цапля дурная, разве можно такое говорить, да ещё таким, как Анна. Ну она и завелась. И как-то на людях, при её высоком покровителе, ей высказала. Что-то вроде того, что влагалище не может бесконечно долго заменять мозги. Ха, у босса чуть кофе носом не пошёл! Она мне об этом рассказывает, сама смеётся, а я говорю, звездец, Анюта, гладь шнурки и зри в перспективу. Да шеф ей и сам сказал: пишите, заявление, и чтоб через неделю вас тут близко не было. Там же, считай, почти все барышни через такой тренаж прошли. Неделя, однако, проходит, я спрашиваю: ты работу-то нашла? А она, вроде, удивляется, с чего, мол? А потом: ах ты вон о чем, ну, это, вроде, такой пустяк, что я и думать забыла. Разговор этот, кстати, случился как раз через неделю после юбилея Гурьянова, ныне покойного. А бикса та нахальная потом написала заявление и ушла, даже не вякнув, тихо на цырлах. И забыли о ней ещё раньше, чем за ней закрылась дверь. А ещё через неделю — у Горпина, у нутрии белохвостой, приключился гипертонический криз, увезли его на скорой. С месяц пролежал в клинике, вот какой криз. А знающие люди говорят — элениума наглотался Олег Эдуардович, да к тому ж с сильного бодуна. Как ещё жив остался, не зря говорят, дерьмо не тонет... Та-ак. А чевой-то я всё одна, а? Сижу и накушиваюсь, как одинокая путана?

 

Так я о чем? А, про Горпина. Короче, по всему выходило, что получил он от Гурьянова фитиль, за что непонятно, но, как говорится, по самое пенсне. А это не как раньше: партсобрание, выговор, страсти полны штаны. Сейчас по-другому, сам понимаешь... Паша, кроме шуток, махни рюмку за компанию, а то это даже неприлично... Вот, так оно лучше. В общем, когда Горпин вышел на работу после больницы, выглядел он как заводной Буратино, голова набок, ходит, как на шарнирах. С ним и обращались соответственно. С Анной вообще говорил трепетным фальцетом. Там ещё был такой Вадим. Вадим Вдовин. Знаешь такого?

 

— Знаю, — Воронин скривился. — Я-то знаю, ты-то откуда знаешь?

 

— Я вообще знаю больше, чем многие думают, что я знаю. Знание не вредно, вредно излишество. А?! Как-то я, вроде, путано выражаюсь. Павлик, у тебя ещё не ссохлось в горле? У меня — да.

 

— Регина, а тебе, кажется, достаточно.

 

— Подумаю об этом. Но не сейчас. Твоё здоровье. Регина хотела артистично вбросить в себя содержимое рюмки, но вышло как-то неловко, она залила себе подбородок, нахмурилась, затем рассмеялась и махнула рукой.

 

— И-и, точно, хватит... Так я о Вадиме. Он, барбос, тогда решил, видимо, что пришёл его звёздный час. ещё бы, у него ведь образование — полтора курса техникума лёгкой промышленности. И к тому же тупой, как бабуин. Решил Аньку использовать! Нашёл сообщницу. Даже всерьез надумал её соблазнить. Чтоб наверняка. На дачу съездить зазывал. Хотя сам он — одноразовая штучка, которым только подтереться да выбросить. Так бы оно и было, и подтёрлись бы и выбросили, если б не та история. И вышло так, что он, жабеныш, оказался прав! Не зря говорят, дураки не ошибаются. В общем, сейчас он — ИО. И скорее всего сядет в кресло. В самое ближайшее время. Вот так. Заслужил, видать.

 

— Заслужил. Уж он-то заслужил, — Вороним вновь с усилием сглотнул едкий ком ненависти. — Не представляешь себе, как заслужил.

 

— Вон даже как. Расскажешь при случае.

 

— При случае. А что Горпин?

 

— Горпин на Бехтеревском. На заслуженном отдыхе. Всем привет передаст, улыбается и штаны подтягивает. И бог с ним... Так вот, вскоре после этого и возник этот окаянный диск. Ты и про него знаешь? Чудеса! Все от того же доброго человека? Так я про диск этот. Чего её потянуло? Гурьянов ей его своей рукой дал, мол, пусть, у тебя хранится. Оно и понятно, случись что, кто такую вещь у секретарши искать будет?

 

— Да нет, не в том дело. Так что же, Гурьянов знал, что диск у неё? С самого начала знал?!

 

— Ещё бы? Конечно, знал.

 

— Тогда в чем дело? Он же прекрасно знал, что прочесть его Анна никак не могла! Открыть-то его невозможно.

 

— Погоди, погоди, — Регина округлила глаза, — что значит — не могла! Опять этот добрый человечек сказал? Так вот, это для него невозможно. И для Гурьянова с Вадимом невозможно. Открыла она его, как миленького. Это ж Анька! Ну не сразу, правда. Со второго захода. Один винт запорола вчистую. Какой-то левый, неучтённый. Она как увидала этого кузнечика, так сразу поняла и винт на всякий случай поменяла.

 

— Погоди, какого ещё кузнечика?

 

— Да бог его знает. Кузнечик там какой-то появлялся, Анька рассказывала. Начинаешь открывать диск, появляется кузнечик. Зелёный, прыгучий, кланяется, зубы скалит, лапой машет, указания даёт, выберите, мол, директорию, да введите серийный номер, да наберите дату вашего рождения или даже девичью фамилию вашей матери. Хрень, в общем, какую-то. И каждый раз — вэлком да вэлком! Вот-вот, вроде, откроюсь. И под самый конец — поздравляю вас, нажмите Ок. А потом — чпок! — кузнечик вырастает, клацает зубами и винт накрывается, извините, звездой. Ну, она винт сменила. Стала по-умному. Дня три, говорит, билась...

 

— Так она его все-таки открыла.

 

— Диск-то? О том и речь. Иначе, кто ж её тронул бы. Она говорила, мол, Локис этот — полная туфта.

 

— Локус, наверное.

 

— Да, да, Локус. То есть не туфта, а нормальная недоделка. Из него можно было сделать мощную сторожевую программу, если б до конца дело довести. А не довели, и получилась этакая бронированная дверь с замком от почтового ящичка. Это опять же её слова. Вот тебе и Локис.

 

— Локус, — вновь рассеянно поправил её Воронин.

 

— Ну Локус! — Регина вдруг раздражённо пыхнула сигареткой. — Что же ты ко мне пришёл, раз без меня всё знаешь?

 

— Не все, как выясняется.

 

— Не всё, — Регина кивнула и вновь недобро прищурилась, — а хочешь, я тебе скажу что-то, чего ты точно не знаешь?

 

— Расскажи, — он вдруг почувствовал тоскливый ледяной озноб.

 

— А я и расскажу. Только я не уверена, что оно тебе нужно. Ты ведь Толю Чепика видел, мужа её бывшего? Говорил с ним? Что он тебе рассказывал? Можешь не говорить, сама угадаю. Он сказал: когда Анна почуяла опасность, она нашла его и попросила приехать? Так?

 

— Так. Это неправда?

 

— Нет, почему, правда. Но, как водится, не вся. Анька его вызвала с самого начала. Подстраховаться. Она ж не дура, отлично знала, что к чему. Сразу ко мне: срочно найди...

 

— А ты и его знала?

 

— Кого, Чепика? — Регина невесело рассмеялась. — Паша, кому ж его знать, как не мне. Как мне не знать, ежели я сама его в оны дни с Анной познакомила! Удивляешься? Я сама удивляюсь. История — банальней не бывает. Курортная любовь. Молодая, недурная собой аспирантка едет в Сочи. То есть я. А там — мужественный красавец на фоне кипарисов. Ален Делон с двумя пулевыми шрамами на боку и с татуировкой «Кундуз — 1980» на загорелом плече. Кундуз — это город такой в Афганистане. Черное море померкло в глазах. Безумный роман, безумное прощание на Адлерском вокзале. Два месяца переписки. «Память о ночах с тобой не дает мне сомкнуть глаз...» Это со мной. Наконец он приезжает в наш город. Я с аэропорта везу его на Пархоменко, там Анька квартиру снимала. Я тогда с родителями жила. Дружеская вечеринка, как водится, за встречу, туда-сюда. Анька сидит чинно, в разговор не лезет, сидит в кресле с ногами, сигаретки курит, головой кивает, улыбается. Улыбаться-то Анька умела. И ножки показать. Однако время за полночь, Анна, как было договорено, идет ночевать к сестре. Я её как бы отговариваю, куда, мол, ты, ведь так поздно. А потом говорю: «Толя, посади девушку на такси». Они уходят. И он возвращается утром. Ничего не объясняет. Он вообще никогда ничего не объясняет. Через день уезжает в свой Нижневартовск. С Анной, как ты догадался. Вот такая любовь.

 

Регина, криво улыбнувшись, неверной рукой наливает себе рюмку.

 

— Выпей, Паша, и ты. Раскрутил ты меня.

 

Воронин вдруг кивает и торопливо наливает себе. Регина отпила, рассмеялась и картинно замахала пальцами перед самым лицом, как бы подсушивая ресницы.

 

— Вот так. Ну а вернулась она, ты знаешь, года через два. Как ни в чем не бывало, сразу ко мне. О нем — ни полслова. Смеётся только: командировка по обмену опытом, говорит, закончена.

 

А нынче в конце лета приходит как-то вечерком с бутылкой какого-то «Мартини», смеется, анекдот какой-то силилась рассказать, так и не вспомнила до конца. Хотя она их вообще не любила, эти анекдоты. А перед самым уходом — так, как будто о пустячке сущем: ты, случайно не знаешь, где нынче обретается Чепик, наш с тобой общий бывший друг-супруг? Знаю, говорю. Небось, и телефон знаешь? А как, говорю, не знать. Тебе, между прочим, зачем? Да так, говорит, может, сгодится на что. Ох и не хотелось мне его давать, а дала, не пикнула даже. Так он, не поверишь, через день был здесь. Я ведь вначале не поняла, что к чему, подумала, мол, чувства старые взыграли. Дура старая. Она мне только потом всё рассказала, примерно за неделю до... Сидела вот тут, где ты сейчас, да и рассказывала. Как рассказала, рассмеялась и говорит: «Решка, рот закрой, я закончила уже». Решкой она меня звала иногда. Я говорю, ну и что дальше? А это уж, говорит, как фишка ляжет...

 

А вот дальше уже непонятно. Ведь она на встречу эту самую должна была вместе с Чепиком идти. Это мыслилось в ночном клубе «Акапулько», где-то около «Центурии». И уж как они среди ночи оказались в банке, в приёмной, да без Чепика, — того уж не знаю. Сам он молчит, огрызается только. Думала, может, сегодня узнаю...

 

— Так это ты его сегодня ждала?

 

Сказал так, будто только что догадался, хотя понял почему- то почти сразу. Регина, однако, не успела ответить. Коротко и зло бибикнул дверной звонок. Она испуганно встрепенулась, глянула на Воронина широко, жалобно раскрытыми глазами, будто ища у него защиты непонятно от кого. Звонок прозвучал ещё, отрывистей и нетерпеливей.

 

— Открывай, что сидишь, — Воронин насмешливо прищурился. — Вот и пришёл твой гость долгожданный. Сейчас всё и узнаешь. Если, конечно, в самом деле хочешь узнать.

 

Регина растерянно кивнула и, торопливо сбрасывая шлёпанцы, заторопилась открывать. Некоторое время в прихожей слышалась какая-то долгая суетливая канитель, приглушенные реплики. «Тебя только вспоминали. Долго жить будешь...»

 

Затем появилась Регина, она виновато посмотрела на него и для чего-то умоляюще сложила на груди ладони. Воронин усмехнулся и кивнул, уняв невесть откуда взявшуюся волну тягостной мелкой дрожи. Ну и наконец вошёл Чепик. Он показался ему немного другим, чем тогда, в кафе «Чиполлино». Ростом меньше, что ли. Волосы влажные приглаживает пятерней. Видно, дождь на улице.

 

Не взглянув на Воронина, гость шумно выдвинул из-под стола ногой табурет и сел, широко, по-хозяйски расставив ноги. Взял со стола сигарету, закурил, затем небрежно повертел в руках бутылку коньяка, понюхал для чего-то из горлышка, сморщился и поставил на стол, потом принялся шумно катать по столу зажигалку. Зажёг, в упор посмотрел на синеватый в прожилках лепесток пламени, загасил пальцем... Воронин вдруг вспомнил, что именно так же, вольно расставив широко ноги и цвиркая зажигалкой, сидел на той, давней кухне Фаик...

 

— Что морщишься? — тотчас спросил Чепик. — Не нравлюсь?

 

— Не нравишься, — кивнул Воронин.

 

— Хоть откровенно, — Чепик, фыркнув, выдохнул дым. — Ну и что там Анна написала в письме? Поделись, мы же родственники какие ни есть. Если не секрет, конечно.

 

— Да конечно не секрет. Какой там секрет, когда ты его раньше меня прочёл. Так, чисто по-родственному. А? Меня в этом плане обмануть сложно. Я все-таки химик по специальности.

 

— Я прочёл?! — Чепик вдруг побагровел.

 

— Вот, видишь. Прочёл. Прийти не успел, а уж врать начинаешь. Так что говорить нам с тобой как бы не о чем.

 

— Смело рассуждаешь, смело. — Чепик, расплескав, налил себе коньяк, выпил единым глотком, привычно сморщился. — А вот скажи мне, умник, почему Анна, когда гром грянул, обратилась ко мне? Не к тебе, законному супругу, а ко мне, забытой тени прошлого? Тебе такой вопрос в голову не приходил? Ну конечно, не приходил! С чего бы ему!

 

— Приходил. В том-то и дело. И ты знаешь, я так и не понял. А в самом деле, зачем? Зачем ты приехал, красивый, мускулистый мачо? Играть мышцами, ботать по фене?

 

— Слушай, ты! — у Чепика перехватило дыхание. — Что ты, ты, вообще можешь понимать! Тебя, юродивого, никто и не спрашивал! Потому что ничего другого, как «надо немедленно позвонить в милицию», ты бы не выдумал.

 

— Ну почему же не могу понимать? Я понимаю одно: она — там. А ты здесь! Сидишь, раскорячив ляжки, цвиркаешь. И не играй желваками, ты сейчас можешь сделать со мной что угодно, только не напугать. Письмо ты прочитал, не мог не прочитать, а вдруг покойница чего лишнего написала? Мог не суетиться, Анна никого не предавала. В отличие от некоторых присутствующих. Так ты мне не ответил, мачо, зачем приехал? Зачем врал там, в кафе, сочинял сказку про героя-спасителя? Не хочешь? Не хочешь?! Так я сам отвечу...

 

— Паша, что ты говоришь! — Регина прижала ладони к лицу и глянула на него округлившимися от ужаса глазами. — Толя приехал ей помочь, это правда! Толя, бога ради, не слушай его, он сам не знает, что говорит. Видишь, его трясёт всего...

 

— Вижу. Потому не трогаю. Сам загнётся от злобы. Впрямь трясётся весь. И кухню не хочу твою портить, мы ж с тобой друзья как-никак.

 

Чепик неторопливо глянул на часы, в притворном удивлении вскинул брови и поднялся.

 

— Так ты мне не всё сказал, Чепик, — произнёс, не оборачиваясь, Воронин, с удивлением обнаружив, что его впрямь колотит дрожь.

 

— Не всё, правильно. Хочешь, скажу ещё кое-что? Знаю, что хочешь. Анна хотела, ежели всё закончится миром, уехать со мной. В Нижневартовск. Вот потому-то я и приехал. Так что прощай, страдалец!

 

У Воронина разом перехватило дыхание.

 

— Тогда... тогда почему ты оставил её одну! Почему она оказалась одна с ними! Где был ты, дерьмо?! Где?!

 

Он выкрикивал всё это и, не в силах совладать с душившей его ненавистью, бил кулаком по столу.

 

— Он ушёл, Паша, — сухо сказала Регина, вернувшись из прихожей, глянула на него отчуждённо сверху вниз. — Так что можешь прекратить ломать комедию. Теперь всё знаешь? Размотал клубок? А коли, размотал, так уходи, я устала. Только не сию минуту, а то нарвёшься, чего доброго, на Чепика... Посуду мне перебил, шизик чёртов. Руку себе порезал. Лечиться тебе надо. Воронин. Больница по тебе плачет.

 

— Это может быть. И все-таки, почему она оказалась одна? Ну там, в «Центурии» этой?

 

— Слушай, я ведь тебе говорила об этом. Хватит уже! Голова трещит!

 

— Это неправда, — сказал, не слушая её , Воронин, и вдруг невесело усмехнулся. — Обыкновенная неправда. Они сидели в «Акапулько», да?

 

— Ну да, да, сидели! Потом Анна пошла с ними,-а Толя...

 

— Стоп! Вот это и есть самое вранье. Анна ушла одна, без них. Должна была вернуться с диском, а они должны были её дождаться, заполучить диск и разойтись. А они вдруг вскоре встали и пошлы за ней следом. Чепик это видел, и зная, куда и зачем они пошли. И что твой мачо? А ничего, допил спокойно свою текилу и пошёл восвояси. Куда? К тебе в тёплую спаленку?!

 

— В какую спаленку... что ты несёшь!

 

— Когда я тебе звонил, ты была не одна. Ты уже тогда знала, что они сделали с Анной, или он тебе позже в горячее ушко нашептал?

 

Регина не ответив, отошла к окну и закурила.

 

— Что ты пристал. Ничего я не знала. Боялась — да. И сейчас боюсь. Когда ты тогда ко мне позвонил, я поначалу подумала: Анька! Слава богу. Обошлось. Как твой голос услышала, поняла — все! Той ночью Чепик у меня был, это ты прав. Только он ничего не говорил. Что ему говорить, он вообще лыка не вязал. Утром чуть свет ушёл. Я понимаю, Паша, для тебя сейчас все, кто возле неё тогда был, — виноваты, мол. спасти могли, а не спасли. Может, пройдет время, сам поймёшь, что не совсем это всё так. И что мы, может, не виноватей тебя.

 

Регина отвернулась к окну.

 

— Зонт забыл, — сказала она вдруг рассеянно.

 

— Чего? Какой зонт?

 

— Я про Толика. Зонт забыл в прихожей, а на улице дождь.

 

— Ну, значит вернётся. Хотя бы за зонтом.

 

— Нет, — Регина так же отрешённо покачала головой. — Теперь уж — ни-ког-да!

 

— Слушай, а это правда? Я не про зонт, я по поводу...

 

— Правда, — сумрачно кивнула Регина.

 

— Ты не поняла, о чем я.

 

— Всё я поняла, — хмуро ответила Регина. — Насчёт Аньки, да? Сама она мне про это сказала. Если, говорит, всё обойдётся, уеду с ним. Такие дела. Никогда бы не подумала, что буду тебе об этом говорить. Ты пойми, она ведь... его — его и только его. Я это только тогда поняла. Всё это время. А ты?.. Даже не знаю... Она о тебе всегда говорила — до самого конца, между прочим, — «он самый лучший на свете»! Вот так. Всё это хорошо, только знаешь, поверь мне, когда любят, так не говорят. Ну не говорят так, и все! Я-то знаю, Паша, я же ведь жрица любви, сам говорил. Так говорят, когда хотят кого-то обмануть, себя или других.

 

Регина хотела налить ещё, потом передумала, закурила, и вдруг расплакалась, резко поднялась и вновь отошла к окну.

 

— Она поначалу себя убеждала, потом перестала, — вновь заговорила она, неподвижно глядя в окно, всхлипывая и водя пальцем по стеклу. — Я, помню, долго допытывалась, почему они тогда расстались-то. Ну с Чепиком. Рассказала наконец. И то больше намёками. В общем, он ей как-то изменил. Так, с девкой какой-то, по мелочи. Ну как обычно. Делов-то. А когда она ему об этом сказала, резковато, возможно, — ударил её по лицу. Так, по-простому, без отмашки. Чтоб, вроде, место знала. Несильно, но кровь носом пошла. У неё вообще нос слабый. А уж такой букет Анька не прощает. В тот же вечер собрала шмотки, что под руку попало, и — на вокзал. Они жили не расписанные. Самое главное, он её даже не удерживал. Знал, что бесполезно. И не писал. Правда, через год попросил меня устроить им встречу. Я устроила, что ж не устроить. Хоть она уже с тобой была тогда, ты меня прости. Он приехал сюда, ждал, а она, как увидела его, даже пальто снимать не стала. Дверью — хлоп! Мы потом месяц с ней не разговаривали. Вот так...

 

— Она, когда приехала из Нижневартовска, — продолжала Регина, — сама не своя была. Даже боязно было. Лежала у меня на кушетке, курила в потолок, говорила всякую ерунду. Заговариваться начала. Как-то я ей про тебя сказала, мол, Пашка Воронин из своей степи вернулся. Она рукой махнула. Это, говорит, была совсем другая жизнь. Потом замолкла, долго молчала, и вдруг начинает смеяться. Во всё горло, даже дымом поперхнулась, закашлялась, рукой машет, а всё хохочет. Я перепугалась тогда, думаю, истерика. Анька отсмеялась и сказала, что вспомнила, как тебя как-то из-за неё в милицию забрали. Было такое?

 

— Было,— кивнул Воронин и тоже через силу улыбнулся. — Она шубу Ларискину из химчистки несла. Я говорю, давай помогу, шуба тяжёлая. А она ни с того ни с сего упёрлась. Ещё, мол, чего, будешь через весь город бабскую шубу тащить. А она упрётся — сама знаешь. Короче, стоим на остановке и пререкаемся. Подходит милиционер. А я, не обернувшись, возьми и пошли его подальше. Меня под локти и в «Газик» Там наподдали, как водится. Такая история.

 

— Да. А она потом за тебя штраф платила и обещала справку принести, что у тебя плохое зрение... В общем, рассказывает и хохочет, слезы аж выступили. Потом отсмеялась, слёзки оттёрла и спрашивает: как он там сейчас, Паша мой? Я говорю, возьми и позвони. Она головой качает. Качала, качала, а через неделю звоню ей, а мне Лариска натурально орёт: нет её, уехала со своим ухажёром к какую-то задрипанную гостиницу, в которой её одноклассница — помощником администратора. Я поначалу не поняла, аж сердце ёкнуло. С Чепиком, говорю, что ли? Да с каким, орёт, Чепиком! С этим, как его. Воронцовым! Это с тобой, значит.

 

Ух, как эти две кумушки хотели вас с Анной разъять. Да сестры ваши. Лариса и Вика. Меня хотели подключить. Чтобы я Чепика сюда привезла. Очень они уважали Анатолия нашего Никитича. Да мне оно надо?

 

Регина замолчала, продолжала рисовать круги на запотевшем окне.

 

— Между прочим, — Регина вдруг обернулась и криво усмехнулась, — тебе она — ни разу, ни с кем, хоть на неё очень крупные люди глаз клали. И не от безумной к тебе любви, как я понимаю. Просто человек такой. Зато ребёнка от тебя так и не родила. Думаешь, не могла? В том и штука, что могла, но... Видно, ждала чего-то.

 

Регина снова замолчала, отошла от окна, хотела что-то сказать, но махнула рукой, затем вновь покосилась на окно и вдруг сказала, глядя на него в упор.

 

— Ни разу и пи с кем. Это да. Кроме одного раза. Одного! Когда Чепик приехал тогда, полтора месяца назад. Здесь. На той самой кушетке. Я тогда зашла к соседке, оставила их. Когда вернулась, всё было прибрано. По меня, бывалую стерву, не проведёшь. Я это и через два дня учую. Так-то вот...

 

Регина снова махнула рукой, встала, выбросила в форточку окурок, зябко поёжилась, тут же закрыла форточку и села за стол, туда, где только что сидел Чепик. Некоторое время молчала, раздражающе монотонно водила по столу донышком рюмки, искоса поглядывая на Воронина. Затем как-то осторожно, точно боязливо, налила себе. Взглядом спросила Воронина. Тот помолчал и кивнул. Так же молча выпили.

 

— Знаешь, если разобраться, тебе всё это нужно было знать, — сказала она, виновато откашлявшись. — Может быть, тебе будет легче. Ведь ты бы всё равно её потерял. Не так, так этак. Так что лучше знать.

 

— А я и знал, — вдруг ответил Воронин и точно в каком-то просветлении встряхнул головой.

 

— Как это знал? — Регина опешила. — Откуда знал?

 

— Не знаю. Знал и все. — Хлопнул ладонью по столу. — Я вот только сейчас понял, что знал об этом всё время. И насчёт кушетки, и насчёт ребёнка. Вот так... Ну вот я и пойду, пожалуй. Поговорили.

 

Регина кивнула, и Воронин встал из-за стола, прошёл в прихожую. Регина стояла в проходе, упершись локтями, точно боясь, что он возьмёт, передумает, да и вернётся.

 

— А послушай-ка, Павел Валерьевич. — её словно осенило. — Дозвольте уж тогда спросить напоследок. Насчёт «Акапулько» — это ты как бы на понт брал или впрямь знал?

 

— Не понял, о чем ты.

 

— Да ты, голубок, всё понял! — глаза Регины вдруг яростно полыхнули. — О том, что Анна пошла в офис одна, знал только Чепик да Гурьянов с Фаиком. А от кого ты об этом узнал? Не от Гурьянова же.

 

— Почему же не от Гурьянова, — усмехнулся Воронин, влезая в плащ. — От него и узнал. От Виктора Михайловича самолично...

 

— Ты мне только байки не вкручивай. Ага, пришёл к тебе Виктор Михайлович самолично и сказал: ты уж, извини, братан, грохнули мы твою благоверную супругу и — далее во всех деталях. Так, что ли?

 

— Не совсем. Не он ко мне, а я к нему. И — во всех деталях.

 

— Ты бредишь что ли? — Регина вдруг побледнела.

 

— Нисколько. Он, Гурьянов, бывал, как выяснилось, вполне разговорчивым. Они все, такие, бывают иногда вполне разговорчивыми...

 

— Воронин, — Регина в ужасе прижала ладони к лицу, да ещё стиснула так, что её лицо исказила гримаса. — Это... Это ты убил их? Ты?!

 

— Бывайте, здоровы, хозяюшка, — Воронин церемонно поклонился и уже хотел выйти, по Регина с придушенным визгом кинулась вперёд и заслонила собой дверь.

 

— Так это ты! Господи, это ты сделал. А я, дура, дура, понять ничего не могу. И так не клеится, и этак не идет. Всё наперекосяк. А — вот он, винтик недостающий! Винтик ты мой, шпунтик! Мышонок ты мой серенький! Кто ж на тебе подумает! Как ты всё рассчитал-то! Добропорядочный, убитый горем вдовец. Ищут пожарные, ищет милиция. Кого ищет? Качка, громилу с обрезом и чёрной маской. А тут бегает серенький мышонок и тихо так скорбит по своей мышке...

 

— Замолчи, Регина, я тебе ничего такого не сказал.

 

— Да нет, ты всё сказал, мой мышонок. Принц ты мой с хрустальными яйцами. А ведь всё так чудно сходилось на Чепике. И прошлое его темное. И, главное, запись осталась на автоответчике у Гурьянова, где он ему угрожал и обещал прийти. И ведь в самом деле пришёл, дурак! И как раз примерно через десять минут их и кончили. И ведь он там в самом деле был, и отпечатки его остались. Наоставлял, всюду, как звезда автографы! Теперь за ним охотятся и те, и эти. Всё на нем, а наш мышонок в стороне. Бегаешь, пи-пи, пи-пи! Кстати, диск ведь у тебя? У кого ещё, больше не у кого! Может, поделимся? Заживём на полную чашу, я ещё женщина ничего себе, видела, как ты на меня поглядывал. Даже сегодня, вдовец ты наш. У женщин ведь и на спине глаза есть.

 

— Регина, что ты несёшь!

 

— Что имею, то и несу, сладенький. Я ведь...

 

Не дослушав, Воронин взял её за плечи с силой оттащил от двери. И успел вдруг заметить, как в страхе округлились её глаза. Усмехнулся.

 

— Иди, Регина, отдохни. Вздор какой-то говоришь. Нельзя тебе так много. В смысле — пить. Полежи, — и, увидев, как она испуганно кивает, рассмеялся и добавил: — и не бойся, бога ради, меня. Я ведь не убийца. И потом, мы ведь друзья. Друзья ведь?

 

— Ну, — хрипло ответила Регина и вновь быстро кивнула.

 

— А диск? Ты что же, так и не поняла, у кого он, сейчас диск этот?

 

Воронин потрепал её по щеке и открыл дверь. Хотел выйти, но вдруг остановился. Регина вновь испуганно отпрянула.

 

— Слушай, а это не ты мне сегодня звонила? Только честно.

 

— Я? Да нет, не звонила. Собиралась только. А что?

 

— Да ничего. Кто-то звонил мне сегодня. Ночью, Анной назвался. То есть, как бы дух, понимаешь?

 

— Да ты что, — Регина затрясла головой. — Ужас какой. Зачем мне это!

 

— Вот и я говорю, зачем?

 

Воронин ободряюще кивнул и шагнул в открытую дверь.

 

Круг

 

...И странно, я словно опять возвратился в тот темный, сырой вечер, вечер Лесопарка, И хотя вместо ощерившегося битым стеклом и кустарником пустыря были залитые промозглым светом улицы, всё почему-то было так же. И так же отдельно от меня, будто книги в библиотеке, были сложены по полочкам мысли, воспоминания, мне стоило лишь раскрыть один из этих томов, но я не делал этого, ибо понимал, что теперь любая мысль, сколь затейлива и остроумна она ни была, непременно заведёт в тупик. Неожиданно я сравнил самого себя с неким богатым, почтенным человеком, который вдруг за одну дикую, безумную ночь проиграл все, до последней монетки, до шнурка от ботинок, и теперь с бледной, сумасшедшей улыбкой возвращается в дом. который ему уже не принадлежит, в который завтра с утра придут проворные оценщики. И ещё мне казалось, что я теряю Анну навсегда. Именно теперь. Ведь она была со мной всегда, с самого первого, дымного, дурашливого вечера у Шатунова до той скверной кладбищенской глины. И даже после — была.

 

Теперь уходила навсегда. И дело было даже не в том, что вдруг открылось у Регины. Я понял, что действительно знал это. Но знание это почему-то было обёрнуто в тёплую, щадящую оболочку.

 

Я вспомнил, как однажды, примерно за три недели до её гибели, вышел среди ночи, где-то уже под утро, на кухню. Она сидела на табурете спиной к двери и курила. Я привычно взял с плиты чайник и стал пить прямо из носика. Вдруг вспомнил, что Анна всегда ругалась, когда я это делал. Воровато обернулся, но Анна не замечала. Она вообще меня не видела, смотрела в окно, пепельница возле неё была забита окурками.

 

— Анечка, что-нибудь случилось?

 

— Да ничего особенного, — она встряхнула головой и коротко рассмеялась. — Просто сон не идет. У меня бывает, ты же знаешь.

 

— Бывает, —я кивнул на пепельницу, — а это не чересчур?

 

— Чересчур, — она снова рассмеялась, не отрывая взгляда от раскалённого кончика сигареты.

 

— На работе что-нибудь?

 

— Ну да. Есть немного.

 

— С шефом поцапалась?

 

— Что-то вроде. Да ерунда. Ты спи. Я сейчас лягу... Она даже не пыталась обратиться ко мне за помощью.

 

Она слепо уверовала, что ей поможет тот, нордический красавчик с сизой афганской татуировкой? Она в самом деле поверила в магическую силу дешёвых блатных ухваток, протухшего понта или, может быть, подсознательно пыталась меня уберечь? Зачем?! Моя жизнь замкнулась в круг, я опять пришёл к тому страшному ночному звонку, словно он прозвучал только что...