Иван-моряк

Соль его прирастила кристаллами белой смерти

к чёрной втулке штурвала - он вертит, вертит

колесо мироздания, звёздное небо синее,

робкой памяти говорит: ну, прости меня -

я не знаю, кто я, и кто у меня за спиной,

только знаю - не кровь, а море в раковине ушной

шумит и шипит, языками упругими лижет,

прижимается ближе и ближе.

 

И упрятано сердце за волн голубой стеной

в перемазанный тиной ларец резной,

а в ларце том - рыба, а в рыбе - птица,

та, что носит сердце его.

И ему не спится.

Потому что внезапно сквозь кожи землистый пласт

прорастают скользкие травы - зеленее русальих глаз -

ощутимо больные и зримые только ему пока.

И колючие стебли щетиной топорщатся на щеках,

над искусанной вкривь и в кровь губой...

У него в груди вместо сердца стучит прибой.

У него поседели волосы от ветров.

Это значит, теперь он почти готов.

 

У султана в дендрариях кактусов и азалий

он очнется однажды - печалью и светом залит;

и увидит, как протогелиос, видевший древних ящеров,

с плутоватой улыбкой и хитрым прищуром

над морщинистым небом машет пером фазаньим,

зазывая как будто на Север, туда, назад...

Это будет его набат.

И в разгаре дыхания жаркого он понимает -

ещё ничего не поздно!

И трещат плавниками -

по-земному стрекозно -

уставшие жаждать рыбы.

Он устал с ними жаждать,

устал и на берег выбыл

однажды.

 

На камнях - слепо-глухо-немой компас,

он спасал много раз, а теперь не сумел, не спас.

Рядом - карта ветров и подарок султана - трубка

со следами зубов на продымленном мундштуке.

 

Он идёт и до боли сжимает крепко

в мозолистом кулаке

хвост слинявшей за горизонт синицы.

Он идёт по травам, впитавшим огонь и пот,

он идёт и всё никак не поймёт,

почему же море в груди продолжает биться.

И пока ещё могут нести - несут неустанно ноги

мимо чахлых берёз, ржавых лиственниц и стогов.

Он Иван. Он, не помнящий ни родства, ни дороги,

возвращается к дому - на запах неба и пирогов.