Южный берег отдаёт предпочтение...
Южный берег отдаёт предпочтение старикам – ни
танцующих девушек, ни ищущих грудь младенцев.
Поглощая тени холмов волны бьются спиной о камни.
Этим воздухом не насытиться, в эту воду не наглядеться.
Остывает банановый хлеб, в кружке горяч “in-betweens” дарджилинг,
в межсезонье собранный в двадцати тысячах миль отсюда.
Здесь и время, и место подумать, почему потеряли, не дорожили,
но не хочется, от случайного рая рассеивается рассудок.
Подойдёт к тебе старый Канани, маленький, сухопарый,
с блеском сальных волос, белозубый и доброглазый,
загорелый, как чёрт, приглядишься - не такой он уже и старый,
знаешь точно – такой не ударит в спину, такой не предаст ни разу.
Поклонится – “тепло земли”, и начнёт пересказы в своей манере,
как народ его свыкся с жизнью под оккупацией,
вы, мол, внуки да правнуки белых миссионеров,
что украли нашу страну и станет ворчать на пальцах.
И зачем тебе знать, сбежавшей от мира, и, выжившей еле-еле,
от разбитого сердца, но слушаешь, ловишь звуки необъяснимо,
а в морщинистых пальцах Канани просыпается укуле́ле,
и тускнеет небесная лампа на полотне лазо́ревого денима.
Ты вплетаешься в саржевый вечер, становишься нитью магии,
проникаешь в легенды, ставшими песнями, жаждущими свободы.
Ветер в ноты колышет перевернутый флаг, и
ты угадываешь – это символ страдающего народа.
Навсегда б убежать от людей, не стоящих твоего мизинца,
перебраться сюда, остаться до последнего выдоха, взгляда, вдоха.
И безумно влюбиться в нестареющего полинезийца,
чтоб играл на гавайской гитаре, шептал по утрам:”Алоха… “
Ты вернёшься сюда лет через десять-двадцать,
с ожерельем цветочным, гирляндой цветастой, на загорелой шее.
Поседевший Канани скажет:” Может хватит не в тех влюбляться?”
И добавит: ”Ну когда же ты перестанешь?
Всё хорошеешь и хорошеешь…”
