Илья Сельвинский

 

Я это видел!

 

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел! Своими глазами!

Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут — дорога. А там вон взгорье.

Меж ними — вот этот ров.

Из этого рва поднимается горе,

Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами —

Тут надо кричать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в волчьей яме,

Заржавленной, как руда.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько!

Может быть, партизаны? Нет. —

Вот лежит лопоухий Колька —

Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его... Хутор «Веселый»...

Весь «Самострой» — 120 дворов...

Милые... Страшные... Как новоселы,

Их тела заселили ров.

Лежат. Сидят. Сползают на бруствер.

У каждого жест. Удивительно свой!

Зима в мертвеце заморозила чувство,

С которым смерть принимал живой.

И трупы бредят, грозят, ненавидят...

Как митинг, шумит мертвая тишь!

В каком бы их ни свалило виде —

Глазами, оскалом, шеей, плечами

Они пререкаются с палачами,

Они восклицают: «Не победишь!»

Парень. Вернее — не парень, а лапти

Да нижняя челюсть. Но зубы — во!

Он ухмыляется: ладно, грабьте.

Расстреливайте — ничего!

Сами себя вызволяли из дыр ведь —

Перенесем и вашу грозу...

Все пропадет — но клыков не вырвать:

Перегрызу!

Рядом — истерзанная еврейка.

При ней — детеныш. Совсем, как во сне.

С какой заботой детская шейка

Повязана маминым серым кашне!

О, материнская древняя сила!

Идя на расстрел, под пулю идя,

За час, за полчаса до могилы —

Мать от простуды спасала дитя...

Но даже и смерть для них не разлука:

Не властны теперь над ними враги —

И рыжая струйка из детского уха

Стекает, в горсть материнской руки.

Как больно об этом писать...

Как жутко...

Но надо. Надо! Пиши!

Фашизму теперь не отделаться шуткой:

Ты вымерял низость тевтонской души!

И ты осознал во всей ее фальши

«Сентиментальность» немецких гроз —

Так пусть же сквозь их голубые вальсы

Торчит материнская эта горсть!

Заклейми! Ты стоял над бойней!

Ты за руку их поймал — уличи!

Ты видишь, как пулею бронебойной

Дробили нас палачи —

Так загреми же, как Дант! Как Овидий!

Если все это сам ты видел —

И не сошел с ума!

Но молча стою я над мрачной могилой.

Что слова? Истлели слова.

Было время — писал я о милой,

О чмоканьи соловья...

Казалось бы — что в этой теме такого!

Правда? А между тем

Попробуй, найди настоящее слово

Даже для этих тем.

А тут? Да ведь тут же нервы, как луки!

Но струны... Глуше вареных вязиг*.

Нет! Для этой чудовищной муки

Не создан еще язык.

Для этого нужно созвать бы вече

Из всех племен от древка до древка

И взять от каждого — все человечье,

Все, оплаканное за века,

И если бы каждое в этом хоре

Дало бы по слову, близкому всем —

То уж великое русское горе

Добавило целых семь!

Да нет такого еще языка...

Но верьте, трупы, в живых и здоровых!

Пусть окровавленный ваш закат

Не смог я оплакать в неслыханных строфах,

Но есть у нас и такая речь,

Которая всяких слов горячее,

Картавая сыплет ее картечь,

Гаркает ею гортань батареи.

Вы слышите грохот на рубежах?

Она отомстит! Бледнеют громилы!

Но некуда будет им убежать

От своей кровавой могилы.

Ров... Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов!.. Евреи... Славяне...

Да! Об этом — нельзя словами.

Огнем! Только огнем!

 

 

КЕРЧЬ. (По телеграфу).

27 февраля 1942 года, "Красная звезда", СССР

 

* Вязига - это хорда, струна, проходящая сквозь позвоночник осетровых рыб. До войны вязига всегда была в магазинах. Поскольку ее стоимость была втрое дешевле, чем самой осетровой рыбы, и ее вес был очень легким, то она была доступна самым бедным людям, даже в карточные времена, поскольку вязига продавалась без карточек, считаясь «приправой» вроде горчицы или хрена.