Я С МАМОЙ И НЕМЕЦКИЙ ОФИЦЕР

(из далёкого прошлого)

 

 

"Быть хорошим человеком – значит

не только не делать несправедливости,

но и не желать этого"

Демокрит, греческий философ (ок. 460 после 360)

Как-то я решил вспомнить все случаи жизни с реально угрожавшей мне опасностью, вплоть до смертельной, когда не знаешь, остался бы в живых, если бы всё произошло по-другому. Таких случаев набралось больше десятка. Если при чрезвычайной ситуации всё заканчивается благополучно, мы обычно это воспринимаем, как должное, и вскоре забываем о случившимся. И только, увидев негативные последствия, наступившие у других при аналогичных ситуациях, лениво можем подумать, что такое могло случиться и с нами.

Мне вспомнился один день оккупации немецко-фашистскими войсками нашего города, когда моя жизнь и жизнь мамы могли пойти совсем по-другому пути, или оборваться вообще.

Немцы хозяйничают вовсю в городе. Они на каждом шагу. Много полицаев, пошедших на службу к оккупантам. На каждой улице, кроме военных патрулей, и расхаживающих по городу солдат и офицеров немецкой армии, всегда можно встретить добрых молодцев с повязками на рукавах, обозначающих принадлежность к полиции. Они задерживают подозрительных граждан и усердно следят за тем, чтобы жители города беспрекословно соблюдали новые порядки, о которых красноречиво говорят различные объявления о том, куда и когда можно ходить, и где находиться, сколько находиться, как вести себя в общественных местах, что разрешается делать, а что нельзя, что в обязательном порядке сдать немецким властям, кому и когда прийти на регистрацию, и многое другое. Вся жизнь расписана в разного размера плакатах и плакатиках, которыми обклеен весь город. В конце каждого сообщения, объявления, приказания, грозное предупреждение о том, что за любое неисполнение, непослушание, виновного ждёт расстрел. Люди под страхом смерти вынуждены все распоряжения хозяев новой власти исполнять чётко, своевременно и беспрекословно. Другого быть не может. Ничего человек не может изменить в оккупационной жизни, так как он не только не имеет никаких прав, но его бесправие постоянно подтверждается всевозможными репрессиями.

В газете был опубликован мой рассказ о том, как знакомая нашей семьи тётя Роза вместе с детьми и мужем под конвоем карателей ушла на расстрел в Багеровский ров, выкопанный далеко за городом. Одна читательница была возмущена тем, что еврейская семья вместо того, чтобы на лодке или на плоту куда-нибудь уплыть через Керченский пролив, и продолжать спокойно наслаждаться жизнью, добровольно пошла на расстрел. Она кощунственно сравнила несчастную женщину с женой одного из главарей Германского рейха, с Мартой Геббельс, которая перед приходом Красной Армии в Берлин, потребовала от личного врача отравить своих детей. Всех расстрелянных, бравая читательница, назвала овцами, идущими на заклание, выбравшими смерть, а не жизнь ради прекрасного будущего своих любимых отпрысков. К отзыву приложила фотографию, где счастливая купается с дочкой в красивом, чистом море. Она стоит по пояс в воде, а жизнерадостная дочь-малышка находится рядом с ней в надувном цветном круге, имеющим из синтетики дно, чтобы ребёнок мог сидеть и блаженствовать. Своей фотографией хотела показать, как надо по-настоящему любить своих детей, а не так, как тётя Роза, и с ней несколько тысяч других расстрелянных евреев. Вместо того, чтобы загорать и нежиться в морской воде, повела детей на расстрел. Не хотели загорать, тогда садитесь в лодку или на плот, и переплывайте Керченский пролив, чтобы быть свободными гражданами, но не идите добровольно на расстрел, потащив за собой детей. Вот такое дикое рассуждение современного обывателя, не представляющего, что такое фашистская оккупация. Я бы не удивился, если бы эта молодая женщина, изнеженная мирной сытой жизнью, не возмутилась бы тем, что расстрелянные евреи вместе с военнопленными и другими несчастными, не купили билеты на самолёты и не улетели бы, чтобы не быть расстрелянными. Поэтому они, выбравшие вместо жизни смерть, по мненью читательницы, не лучше немки - фашистки, принявшей аналогичное решение, т.е. предпочла свою и детей смерть. Она назвала расстрелянных покорными овцами! Не хочу больше останавливаться, мягко говоря, на пустых фантастических разглагольствованиях категории граждан, спокойно живущих в мирное время, и с чашкой кофе в руке пафосно рассуждающих о войне и о тех, кого она коснулась. Но, обращаясь ещё раз к выше написанному, хочу подчеркнуть, что немцы евреям не объявляли, что их ведут на расстрел. Их обязали в определённые время и день явиться в указанное в распоряжении место сбора. Конечно, евреи, чувствовали, что этот сбор добром не кончится, но продолжали надеяться, что, может быть, всё обойдётся. Надежда умирает последней.

В первые дни после захвата города немцы повесили и расстреляли тех, кто по их мнению нёс угрозу безопасности. Потом разного рода репрессии методически продолжались. К ним относились и регулярные облавы. Во время этой операции людей хватали на улицах города, заталкивали в грузовые машины, а затем увозили товарными вагонами на работу в Германию. По всему городу во время облавы раздавались крики немецких солдат и полицаев, гоняющимися за людьми, и крики насмерть перепуганной, пытавшейся убежать живой их добычи. По квартирам немцы с полицаями ходили с такой же целью, но не очень часто. Слишком хлопотливо было обходить все квартиры. Когда, видимо, не был выполнен количественный план по отлову людей, тогда охотники за ними ходили по домам и забирали тех, кто подходил для работы в Германии.

В нашей квартире, примыкавшей к трёхэтажному зданию, в котором располагался немецкий штаб, было две комнаты. У нас поселился вместе с денщиком офицер штаба, заняв комнату, окнами, выходившими в маленький переулок. Перед переездом к нам, пришёл денщик, все стены при помощи трафарета украсившим дубовыми листьями и крестами зелёного цвета. Офицер и денщик никогда не вступали с нами ни в какие контакты. Они поздно вечером проходили через нашу комнату, в которой ютилось четыре человека, заходили в свою, закрывались и появлялись утром, когда шли в штаб. Иногда денщик, проходя мимо нас, по-русски, но с немецким акцентом, мог буркнуть: "облава." Мы понимали, что ожидается специальная операция, и поэтому никто из взрослых не выходил в город. Об облаве мама по секрету оповещала жителей двора и знакомых. Во время облавы в нашей комнатушке оставалась только моя бабушка. Стариков немцы не забирали. Мамину шестнадцатилетнюю сестру прятали в кладовке, а мы с мамой заходили во вторую комнату и там стояли за дверью, затаив дыхание. Если появлялись немцы с полицаями, бабушка бойко распахивала дверь, скрывающую нас, и пришедшие могли видеть всю комнату со своеобразно-разрисованными стенами, и висевшую на вешалке офицерскую немецкую форму. Группа пришельцев немедленно покидала квартиру.

В нашем дворе проживали пожилые люди. Все мужчины были на войне. Молодёжь в основном составляли девушки. Во время облавы они убегали в старый захламленный подвал, в котором спасались все жители двора во время бомбёжек. Немцы по подвалам не лазили, а полицаи, тем более. Толи партизан боялись, толи боялись испачкаться. Конечно, на улице ловить людей было проще, спокойнее и безопаснее. Когда кого-то забирали из квартиры, остающиеся начинали кричать, плакать и не давать возможности увести жертву из дома. Создавалась для немцев лишняя головная боль. А они не хотели себя перетруждать. Немцы старались всегда во всём действовать рационально. Это, видимо, их национальная черта.

Иногда мама не рисковала оставаться со мной за дверью. Мы вылазили через окно в переулок и, перебежав неширокую дорогу, забегали во двор и скрывались в деревянной уборной. Мне этот двор очень запомнился. Когда немцы бомбили Керчь, одна бомба попала в середину двора, отчего образовалась глубокая воронка. Все квартиры были уничтожены вместе с жильцами. Осталась невредимой уборная. Как-то перед началом бомбёжки мама стояла возле окна и смотрела в переулок на проходящих мимо людей. Она видела, как вдоль противоположного дома шёл наш солдатик в шинели. Все слышали страшной силы взрыв. После отбоя тревоги мы вместо двора напротив в окно увидели громадную яму, а на деревьях, росших на улице рядом с домом, висевшие куски шинели и фрагменты тела. Видимо, солдатик при взрыве бомбы поравнялся с домом, и его разорвало на куски. Мне, шестилетнему пацану, было очень страшно смотреть на эту жуткую картину. Мама быстро меня увела от окна. Но я до сего времени помню окровавленные куски солдатской шинели.

Уборная, в которой мы прятались с мамой, представляла неприятное зрелище. При взрыве бомбы её содержимое выбросило наверх, отчего нам приходилось стоять по щиколотку в очень вонючей жижи. Мне становилось дурно, и я начинал плакать. Мама меня успокаивала тем, что зато нас не заберут немцы и не разлучат; что надо ещё немного потерпеть, что скоро облава закончится, и мы вернёмся в квартиру. Мы чутко прислушивались к раздающимся голосам, которые то приближались к нам, то удалялись. Это немцы и полицаи гонялись за людьми, пытавшихся от них удрать на гору Митридат. Когда наступала тишина, мы с мамой какое-то время выжидали, не выходя из уборной, чтобы не нарваться на немцев или полицаев. По моей настойчивой просьбе выходили из уборной, шли к своему окну, которое открывала бабушка, и мы залазили в квартиру.

В этот раз на наш стук бабушка почему-то окно не открыла. Мама меня взяла за руку, и мы пошли вниз по переулку, чтобы пройти пару десятков метров и повернуть на улицу Свердлова, где первым от переулка был наш двор. Стояла напряжённая тишина. Хотя мы старались ступать тихо, нам казалось, что наши шаги гулко раздаются по всему переулку. Когда повернули на Свердлова, то увидели за несколько дворов от нашего, снующих людей в форме и одетых в штатское, видимо, полицаев, и стоящую крытую машину. У заднего борта кузова машины были видны люди, размахивающих руками и что-то кричавших. До нас доносился неясный гул множества голосов. Это была последняя партия задержанных. Значит, мы с мамой преждевременно покинули наше убежище. Но самым страшным оказалось то, что мы увидели немецкого офицера, стоящего на тротуаре к нам спиной, у края дороги, напротив ворот нашего двора. Он смотрел на пустую дорогу и о чём-то думал. У него были широко расставлены ноги, за спиной сцеплены руки. На офицере красовалась зловещая чёрная форма с хорошо отглаженными брюками-галифе. Запомнил начищенные до блеска сапоги. Я почувствовал дрожь в руке мамы, и как она сильно сжала мою ладонь, которая от страха стала потной. Отлично понимал, что от чего мы спасались, столько простояв в дерьме, то на то нарвались. Повернуться к немцу спиной и идти назад, мама не рискнула. Мы продолжали, затаив дыхание, двигаться за спиной немца. В тот момент, когда мы поравнялись с офицером, он услышал наши шаги, и потому сразу оглянулся, чтобы увидеть, кто крадётся у него за спиной. Мне стало настолько страшно, что ноги отказались идти дальше. Мама тоже остановилась, впившись с мольбой в глазах в немца, и что-то нашёптывая. Как только немец увидел женщину с ребёнком, он резко отвернулся от нас, как будто не поворачивался. Офицер продолжил смотреть на дорогу. Мама меня сдёрнула с места и буквально потащила за собой, да так быстро, что я едва успевал перебирать ногами. Когда зашли в квартиру, мама обессиленно упала на кровать, а я, стоя возле неё, горько заплакал, то ли от пережитого страха, то ли от радости, что нас с мамой не схватил фриц, чтобы отвезти в Германию, разлучив с любимыми бабушкой и молодой тёткой. Мама отругала бабушку, из-за которой мы с мамой чуть не оказались угнанными в Германию, и рассказала об офицере, сделавшим вид, что нас не увидел.

Бабушка поведала, что немцы заходили в квартиру. Она воспользовалась проверенным способом, открыв настежь дверь, ведущую в комнату немецкого офицера. Этот раз за дверью вместо меня с мамой пряталась моя тётя. Всё закончилось благополучно. Наша семья осталась в полном составе. Бабушка, услышав об офицере, не задержавшим нас, стала неистово креститься и желать ему крепкого здоровья и долгих лет. Я видел, как бабушка, повернувшись к иконе, висевшей в углу, каждое утро и вечер с такими же просьбами обращалась к Богу в отношении своих двух сыновей, находящихся на войне. И впервые увидел, как бабушка молилась за немецкого офицера, который воевал против их.