… начало октября. Агония бабьего лета. Поздний вечер. Парк Горького. Танцплощадка. Они тогда пришли компанией, человек шесть. Поодиночке на танцплощадки не хаживали. Сначала пиво, выпитое в кафешке под названием «Мечта». «Подлуженских мы в рот имеем!» — кричали они, сдвигая кружки. В парке заправляли пацаны с улицы Подлужной, это и будоражило. А в особенности — угрюмая и опасливая, отстраненность окружающих. Всё по правилам — попробуй тронь! Хмель резвился в голове, как когтистый котенок.

Потом — ржавый, хрипящий гром танцплощадки.

 

«Вот — новый поворот!

Что он нам несёт?!...

Пропасть или взлёт...»

 

Девочки в изнурительно коротких юбках, греховный мир шепотка и влажных прикосновений. И вот тут он увидел его. Плотненький, коренастенький! Рожа - одна сплошная веснушка, густые, бесцветные брови и ресницы. Как на фотонегативе.

«Для меня нет тебя прекрасней...»

Танцует с какой-то дамочкой, этакой выпуклой гуттаперчевой куклой выше себя ростом. Короткопалая рука его много ниже талии. Опа! уже и целуются. Плодово-ягодный коктейль.

Ай-яй, нехорошо, ваше благородие»!

 

Увидел Викентия, подмигнул. «Привет, Кузнечик!»

Ах вон даже как. А расступитесь-ка, сограждане! «Девушка, позвольте вас на тур вальса!» — «Как, вы уже танцуете? С кем же? Вот с этим?! Так ему уже пора в казарму. Вам портянки не жмут, выше высокоблагородие?... Поговорить? Это всегда пожалуйста!

 

«Э, ребята, не многовато ли мужиков на одного пацанёнка несмышлёного?» — поинтересовался некто, явившийся словно из иного мира человек в грубом плаще с капюшоном, когда его повели к выходу. .— «Порядок! — хохотнул курсант. — Не встревай. Говорить с ним я один буду, уж поверь. Вполне хватит. А поучить надо мальца. А то так и не останется несмышлёнышем. В траве сидел кузнечик, тирлим-тирлим бом-бом!».

 

Он понимал, что влип, и что все кончится из плохо. С того момента, как оказался один в кругу одинаково одетых людей, разглядывавших его с равнодушным любопытством. Таких же курсантов. С ним же не было НИКОГО. Однако все же надеялся на некую умиротворяющую концовку с благородной струйкой первой крови из носа и крепкими рукопожатиями в финале. После первого же удара он понял, что всё пойдёт иначе. От этого удара ему захотелось присесть, обхватить голову руками и взвыть. Второй — сбоку в челюсть — свалил его на землю. Кажется на мгновение он даже потерял сознание. В голове стоял вибрирующий гул, во рту стало солоно и колюче. «Что, соплячок, — хохотнув поинтересовался его враг. — Всё понял, или есть вопросы?» Если бы не «соплячок», он бы, пожалуй, сказал: «всё понял». Но тут он с воплем, нелепо размахивая руками, пытаясь хоть как-то, хоть разок... (Кто-то уже давно забытый, говорил ему некогда: «Если дерёшься с тем, кто много сильнее тебя, постарайся хотя бы раз достать его по роже. Хотя бы один разок достать, тогда считай, что ты победил, даже если тебя измолотят в пух...) Но всякий раз натыкался на неспешные, чугунные, спрессованные удары, от которых, казалось, лопнет по швам голова. «Славка, хорош! Убьёшь придурка», — сказал кто-то. «Ну, нормально?» — поинтересовался курсант, улыбаясь одною лишь тяжёлой, как солдатская тумбочка, челюстью. «Нормально», — сиплым полушёпотом ответил Викентий и, нелепо изогнувшись, попытался пнуть его ногой снизу вверх. «Ну-ка встал, балеринка!» — приказал курсант под общий смех». Викентий присел на корточки, ему хотелось плакать от подлого, позорного бессилия и ненависти. «Встал, я сказал!». И тогда он с остервенелым, горловым всхлипом метнулся ему под ноги, вцепился в ноги, со всей, невесть откуда взявшейся силы ткнул его головой в живот, вдавился всем своим ненавидящим телом. Они оба покатились по земле, от неё пахнуло прелой травой, плесенью, кажется, грибами даже. Он успел вскочить первым и, хладнокровно дождавшись, когда враг его привстанет, — ударил. Хорошо, неторопливо так, по правилам — упор на левую ногу, и вперёд всем корпусом. Ответом была сдавленная ругань и удар, от которого он перестал воспринимать мир... «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он...»

 

***

Когда мироощущение вернулось к нему, он обнаружил себя сидящим на жёстком, застеленным байковым пледом топчане. Голова запрокинута, под носом — едучий кусок ваты. Такие же куски — под глазом, над бровью, за нижней губой. Жизнь продолжается.

 

На электроплитке знойно пыхтит чайничек. На стене в самодельной рамке — посеревшая фотография женщины с длинными распущенными волосами. Моргает розоватыми бликами фальшивый электрокамин. Старый конторский письменный стол с пачкой журналов вместо сломанной ножки. Настольная лампа с треснутым абажуром и старая, облупленная пишущая машинка «Рейнметалл». (У них дома была такая когда-то).

 

— Что, оклемался, боец? Чаю будешь?

 

Прямо напротив него сидел на плетёном кресле-качалке человек. Волосы седые, коротко стриженным ёжиком. Глаза большие, глубоко запавшие. Как-то по-кошачьи посверкивают. На левой щеке глубокий ветвистый рубец. Викентий бережно потрогал языком разбитую десну и мотнул головой.

 

— Вы кто?

 

— Некто. А ты?

 

— Викентий Евграфов. А вас я вспомнил. Вы были там, у танцплощадки. В плаще, да?

 

— Ага. Помнишь. Это хорошо. Мозги не отшибло, стало быть.

 

— Не, не отшибло. Вы, значит, всё видели. Ну, весело было, а? Смешно?! — ему почему-то хотелось сказать что-нибудь обидное.

 

— Я, брат, не из тех, кому весело от чужой боли. Я, брат, вообще не из тех, кому весело.

 

— С-суки!

 

— Это кто ж?

 

— Да все они. Мразь гарнизонная. И она тоже. Такая же.

 

— Ну не знаю. Вот кто точно суки, так это те пацаны, что с тобой были. Как учуяли палево, так смылись гуськом. Если они завтра будут говорить, мол ты куда пропал, мы тебя потеряли, — не верь. Всё они видели. А ОНА, это кто, коль не секрет? Та, с которой тот солдатик танцевал? Так это ж тутошняя. Танька-Встанька её тут зовут. Она здесь каждый вечер, и каждый же вечер с кем-нибудь уходит. Тем и живёт, можно сказать. Так что если ты на неё запал, то...

 

— Не! — Викентий зло мотнул головой. — Не она, другая. Вполне такая приличная особа. У них — вроде как любовь. Уже давно. А он тут с этой, Встанькой.

 

— И что с того? Во-первых, это его личное дело. Не так? Во-вторых, её-то в чем вина? Ну той, приличной дамочки, как ты говоришь.

 

— Ну... Он меня там, на танцплощадке кузнечиком назвал, а... Почему вы смеётесь?

 

— Да ты извини, извини. Но... Ты в самом деле немного... ну похож ты на кузнечика. Ходишь вприпрыжку. Без обид только, ладно?

 

— Ладно, ладно. И не в нем дело. Просто кузнечиком меня Она назвала. Ну та девушка, понимаете вы? Просто в шутку. Давно. А он... Эта обезьяна суконная... Зачем ему-то было говорить? Смеялись небось. С орангутангом этим. Хи-хи-хи! Кузнечик, совсем, как огуречик!..

 

— Ну не знаю. Наверное, обидно. Мне не понять. Однако... тебе домой пора, наверное. Время второй час ночи, чтоб ты знал. Дома-то беспокоятся, поди.

 

— Наверное. Пойду я.

 

— А я провожу. Не артачься. В такое время в парке стрёмно. Всякое случиться может.

 

— Так мы в парке что ли?!

 

— А ты думал? В гостинице «Астория»? В парке и есть. Живу я тут, как говорится. Ну и работаю.

 

— Нравится?

 

— А ничего. Сижу вот, мемуары пишу. Между обходами. О друзьях-товарищах, о боях-пожарищах.

 

— И не страшно? Сами говорите — стрёмно тут по ночам.

 

— Не, я, брат, своё отбоялся. Пошли, однако? А с девочкой той вы еще встретитесь, помяни моё слово. Не всё так просто. Только нескоро, пожалуй. Может, случайно, а может и нет. Человек ведь называет случайным то, в чем не может причину углядеть. Давай, ступай. На пороге не оступись, там лужа...