Акварели реки
* * *
Третий отсек накачан.
Я аккуратно складываю в лодку вещмешок и рыбачью утварь, сажусь и потихоньку гребу, держась середины протоки. В тишине повизгивают вёсла, пернатая мелюзга еле возится: рановато ей, в полный голос ещё не орёт. Прозрачное утреннее солнышко бредёт по мелководью, разложив на мольберте небес пастели нежнейших тонов.
Я впервые один на один с природой.
Зимой мне стукнет четырнадцать, и ощущение жизни как способа добычи пищи легко сменяется общностью с миром и щенячьим восторгом одиночества. Лодка, чуть задравшая нос, медленными рывками движется по закоряженной протоке. Вот показалось устье, на нём делянками желтеют нераскрытые кувшинки, а дальше – парящая озёрная гладь. Зевая, я дёргаю в нетерпении веслами, и одно из удилищ цепляется за выступающую ветку. Спружинив, ветка, не будь дура, сдёргивает удочку за борт. Лес тоже ищет себе добычи. Перегибаюсь к воде, но лодка отходит от вороватых кустов, и я сердито табаню вёслами. Удочку, лёгкий бамбуковый побег, выпутывать из паутины веток склонившейся над водами ивы легко, но неудобно. Я встаю коленями на надувное сиденье, затем в азарте ставлю колено на борт… словно того и ожидая, лодка переворачивается и бьёт меня, летящего в кувырке, лопастью фиксированного весла.
Метко бьёт – прямо в голову. Оглушённый ударом, как щука на нересте, я опускаюсь на глубину. Сапоги-бродни под пах, рыбацкий плащ с капюшоном не оставляют иного выбора, кроме как любоваться уходящим вверх зеркалом воды. Узка протока, но глубиной порядка трёх метров. Мелькает некстати мысль о том, что червяки-то утонуть не должны… я их качественно упаковал. Других идей нет. Тону. Наконец, подошвы сапог касаются дна. Пора сбрасывать обувь и выдергивать руки из рукавов плаща.
Вся эта сбруя, правду сказать, великовата и надета больше для понта, поэтому слетает с меня запросто, словно линялая шерсть со старого кобеля. Освободившись, приседаю вместе с уходящим вниз подножием ила и с силой отталкиваюсь ногами. Силы толчка вполне хватает для вылета на поверхность – и вот уже громко, с надрывом кашляю, ощущая боль в темени. По лицу течёт кровь… подумаешь, невидаль!
Вновь переворачиваю лодку, и, держась за круглый бортик правой рукой – кажется, так надёжней – левой собираю плавающие вокруг рыбацкие причиндалы. Хорошо, что в протоке почти нет течения. Проклятая удочка, пряча ухмылку в космах лески-грузила-поплавка, покорно заплывает в руку. И вот он, нехитрый скарб мой, выловлен. Банка с червями оказалась в туго завязанном пакете рядом с запасным пенопластом.
Сами черви даже испугаться, по-моему, не успели. С неимоверным трудом влезаю в лодку и сразу же захожусь от озноба. Утонул только якорь, которым призван был служить трак от гусеницы – а ведь мог бы и меня с собой прихватить… от этой мысли озноб переходит в крупную дрожь. Надо чем-то отвлечься, и повод приходит немедленно: а сапоги с плащом что, Шура Пушкин будет вылавливать? Снова лезть в воду не хочется, я долго хитрю и изворачиваюсь в споре с самим собой… и всё же со вздохом раздеваюсь, переваливаюсь за борт и пять-шесть раз ныряю во взбаламученную толщу воды.
То ли повезло, то ли желание вернуть одежонку оказалось достаточно сильным, но всё со дна благополучно подобрано. Теперь одежду надо разложить для просушки, а перед этим вырезать на берегу кол для стоянки, взамен утонувшего якоря. Мокрый, в одних плавках, я вхожу в береговой кустарник, и облако комарья, поющее серебряным ультразвуком, с торжеством устраивает банкет. Запах крови, сочащейся из макушки, соберёт, пожалуй, все окрестные племена оводов и прочей мошкары, озабочиваюсь я. Надо бы поспешить...
Ну, наконец-то!
Крепкий кол срублен и кое-как вытесан – с помощью топорика, уцелевшего только благодаря его крепкой привязанности к надувному лодочному сиденью. Я облегченно вздыхаю, возвратившись на борт своего коварного судёнышка. Утро давно поблёкло, пастельные оттенки из розовых превратились в серые, но солнышко гонит прочь мою дрожь, сушит рану. Довелось в то утро поймать килограмма три некрупных окуньков, подлещиков и плотвичек. К обеду косяком пошёл ёрш, и клёв моментально иссяк.
Дома пришлось сказать, что поскользнулся на берегу и приложился макушкой о деревянный ствол возле костра. С чего он вспомнился, тот эпизод в глуши? Именно тогда я впервые осознал, как это легко – быть счастливым. Счастье ведь не в том, что ты выжил. Счастлив каждый, кто воспринимает себя частью живого.
Ну, а там, где нет жизни, там и мы просто незачем.
