На том классном часе, в сельской школе, накануне дня Победы, рассказывали нам о зверствах фашистских захватчиков на оккупированных территориях. Учитель истории был прекрасным педагогом, великолепным декламатором, просто мастером слова, и весь класс, затаив дыхание, слушал его, не смея отвлекаться. Перед нашими глазами, как в кино, проносились эпизоды сражений, вставали картины сожжённых деревень и разрушенных городов. Мы как будто слышали стоны замученных партизан, раненых бойцов, угнанных в рабство женщин и детей. Пионеры-герои бесстрашно сражались с врагами и погибали, спасая товарищей. Шли в атаку полки, оставляя на поле боя лучших своих воинов. 

У особо впечатлительных девочек из класса катились слёзы, и они тихонько всхлипывали в платочки, чтобы не мешать учителю. Пацаны сидели молча и боролись с подступающим к горлу комом, сжимали кулаки в кипящей злобе к проклятым фрицам и мечтали оказаться на передовой. Расходились все возбуждённые и, конечно же, никто не хотел в следующей игре в войнушку быть немцем.

После уроков ждать автобус до своего посёлка или идти пешком четыре километра мне не хотелось, и я пошёл к бабушке, которая жила рядом со школой и пекла самые вкусные на свете блины! Я был под впечатлением школьного рассказа и мечтал выспросить у старушки про войну! Она же тогда уже жила, думал я, и, несомненно, могла рассказать ещё много интересных историй про бои с врагами. 

Заметив на пороге любимого внука, старая женщина всплеснула руками и, с улыбкой расцеловав меня, стала причитать, что у неё и тесто ещё не готово, и варенье в погребе стоит, молоко, поди, не остыло ещё, как я люблю, до ледяного, а сама, тем временем, уже хлопотала по хозяйству... Всё спорилось в её ласковых морщинистых руках, и вот уже сидел я, как принц за столом, а бабуля только и успевала подавать на него горячие блины, смазанные пучком гусиных перьев, который она окунала в чашку с растопленным сливочным маслом. 

Макая попеременно блины то в сахар, то в варенье, обжигаясь, с набитым ртом, внук начал свой «допрос». « Бабуль, а ты на войне была?» - спрашивал я. « Да что ты,Санюшка» - отвечала она. « Муж мой воевал и два брата родных, четверо двоюродных ещё, двое погибли из них. Деды твои родные, хоть израненные все, но вернулись, с наградами, теперь они уж тоже покойные, царствие им небесное. А я с маленькими детьми, тётками твоими, здесь жила всю войну, куда же я их брошу? Да и стрелять я не умею совсем, какой там от меня прок?» « Жалко!» - изрёк я и вытер жирные губы поданным полотенцем. « Чего же жалко то, родимый?» - спрашивала бабушка, улыбаясь. «Ничего там хорошего не было, как мне муж рассказывал! Страх Божий один! Голод да вши!» « Да как ты не поймёшь?» - горячился я, размахивая блином. « Ведь фашистов надо было убивать! Они же не люди! Они как колорадские жуки, которых мы в баночку с керосином складываем! Вредители, короче! Да ты не поймёшь никогда, раз не была на войне, ты же их не видела!»- и, махнув рукой, я понял, что собеседник про войну из бабули никудышный!

Слушая меня, бабушка допекла блины, сложила их горкой на тарелочку около внука и присела, вытирая руки, на приступок у входа в светлицу. С доброй улыбкой она глядела на мой бравый вид и, поправляя седой локон, выбившийся из-под платка, молвила : « А я ведь их видела, фрицев твоих, да много раз...», - я замер с блином у рта. « Бабуль, расскажи, а?»- заканючил и, бросив жевать, подсел ближе. « Ты чего, прямо здесь их убивала?»,- округлил я свои глазёнки. Погладив меня по голове и поцеловав в лоб, старушка поведала мне историю, которую я помню по прошествии почти сорока лет почти до буквы!

В самом конце войны, за селом, где пойма изрезана многочисленными протоками, был лагерь для военнопленных. Огородили там колючей проволокой большой квадрат земли, поставили длинные бараки и пригнали колонну немцев, чтобы они там жили и строили дорогу через лес до соседнего городка. Со временем все привыкли, что по селу, например, проходили несколько человек пленных, впряжённых в телегу с дровами или кирпичом. Пленные тащили грузы для сельских нужд под охраной автоматчика, другие рыли траншеи и выгребные ямы, кололи дрова у больницы и сельсовета, в общем, исполняли разную тяжёлую работу. Время было голодное и кормили пленных, по-видимому, плохо, потому что были они худющие, как черти. Нам самим-то нечего было кушать, одна картошка да хлеб по карточкам, чего уж про пленных-то говорить.

Как-то зимним, морозным днём я вышла на зады, выплеснуть помои из ведра. Там, за редким, покосившемся забором стоял домик с табличкой « Почта» и двое пленных во дворе пилили двуручной пилой дрова. Охранник их сидел на крыльце и курил самокрутку, изредка поглядывая на пильщиков. Обдав заледенелую гору мутной водой,собралась я, было, уходить, как вдруг немцы, показывая рукой в мою сторону, начали что-то лопотать своему конвоиру. Видимо, отпросившись, они подбежали к помойке и стали выбирать картофельные очистки из мусора, пока те окончательно не вмёрзли в лёд. Стоя в пяти метрах от этих людей, я смогла хорошо их разглядеть. Худые, как тени, чёрные, одетые в лохмотья немцы, жадно собирали тоненькие чёрные полоски и рассовывали их по карманам, в надежде, наверное, сварить их потом у себя в лагере. Пошла я в дом и набрала из клети пол-ведра картошки. Завязав её в тряпку, понесла этот узел к почте и, подойдя, попросила у конвоира разрешения отдать её немцам. Тот глянул на содержимое и кивнул головой. Застывшие с пилой в руках у кОзел пленные наблюдали за этим, не дыша. Я протянула им узелок, и они, внезапно оживились, подошли ко мне и, принимая подарок, вдруг упали на колени... Один, совсем ещё мальчишка, вдруг заплакал и потянулся целовать мне руки со словами « Danke, süße Mutter! Vergib uns für alles!». Он всё повторял сквозь рыдания эти слова и полз на коленях ко мне. Я отступила от неожиданности на шаг назад, а конвоир, строго окликнув его, прервал эту сцену и, улыбнувшись мне, сказал что они благодарят и называют меня мамой. Сказав им, как полагается, по русски в ответ « На здоровье», я повернулась и ушла...

Сидел я, как молнией поражённый этим рассказом и молчал. Обвинять бабулю в том, что она подкармливала фашистов, которых надо было убивать, я почему-то не стал. Её огромный авторитет витал надо мной в тот момент, и я решил обсудить создавшийся в моей голове перекос с отцом.

Убежав на следующий автобус, я приехал домой и стал спрашивать мнение о поведении бабушки у родителей. Батя, как всегда, был чем-то занят и, отмахнувшись, сказал: « Ну и что? Ну накормила и ладно!». Мама, разглаживая ворот моей рубахи, промолвила: « Ну они же тоже люди». Постепенно я успокоился и забыл эту историю. Прошли годы, и сейчас я понимаю, что чувствовала эта женщина, пережившая в Поволжье страшнейшие голодные времена, когда наблюдала ситуацию у замёрзшей помойки. И мне тоже, как тем пленным немцам, хочется теперь сказать этой светлой душе, давно ушедшей в мир иной: « Спасибо, милая матушка! Прости нас за всё!»...

 

Посвящаю своей бабушке, урождённой, Пермяковой Елене Алексеевне! Тепло твоих глаз и рук до сих пор со мной! С поклоном, Саня.