Музыка тишины
Антон в третий раз приступил к непокорному пассажу, но Захар Борисович снова в раздражении захлопал в ладоши:
- Стоп, стоп, это никуда не годится! Антон, нельзя Листа играть, как Мосолова времен индустриализации! Мы же с тобой все проговаривали, нежнее, мягче, ласкать надо клавиши в этом месте, а ты что делаешь? Ты сам-то слышишь, что у тебя выходит?
- Захар Борисович, да всё я так делаю, я вчера занимался до одури, мне уже этот опус спать не дает, в ушах со всеми этими переходами…
- Погоди, погоди, - перебил его старый учитель, - признайся, может ты тоже увлекся этой новомодной китайской манерой, заучить до автоматизма и не думать о том, что играешь? Ведь у тебя всегда с чувством все было в порядке, а сейчас…словно пробки в ушах!
Антон покраснел, опустил голову, скрестил руки на груди. Китайская манера! Еще и дразнится! Когда это было, чтобы он, Кирсанов, кому-то подражал? Просто придирается!
Он и сам не понял, как у него всё это вырвалось вслух, и только когда увидел изумленное лицо Захара Борисовича, упрямо повторил, доводя ситуацию до необратимого скандала:
- Да-да, вы просто придираетесь ко мне, как я играть буду после этого, как вообще на сцену выйду?!
Учитель ошеломленно поглядел на мальчишку, покачал головой, точно – перезанимался!
- А я тебя в таком состоянии на сцену и не выпущу, - сухо сказал он.
Но, увидев, как бледность заливает лицо ученика, уже мягче, почти ласково, добавил:
- Тошка, тебе надо отдохнуть, мы где-то пережали, как бы не сломаться. Этот концерт никакого значения не имеет. Я даю тебе месяц, чтобы ты немножко пришел в себя, к инструменту не подходи, у тебя техника исключительная, ничего ты не потеряешь, не бойся. Тебе надо слух вернуть. А тут только один рецепт: побыть в тишине. Все, уходи.
Когда Антон пришел домой и сообщил родителям, что никакого концерта завтра не будет, то есть – будет, но без него, голос у него был злющий, а губы дрожали. Отец не поверил, и как всегда в неопределенной ситуации, посмотрел вопросительно на мать. Та еще раз переспросила своего вундеркинда: «Так и сказал, вернуть слух, побыть в тишине?» и, когда Антон утвердительно кивнул, она решительно приговорила: «Завтра утром уходит поезд, поедешь к бабушке. Месяц там проведешь. Она нас всех умнее, знает, что делать».
Всех умнее оказался дед. Он очень обрадовался внуку, ни о чем не стал расспрашивать, а сразу объявил: «Готовь, бабка, нам харчи, завтра с утра умотаем на озеро! Мне одному-то уже несподручно там гостевать, а вдвоем мы славно порыбачим!»
Бабушка протестовать не стала, они вообще вели себя так, словно постоянно были в сговоре, по любому поводу. Может быть, ей и хотелось, чтобы любимый внучок побыл с нею, но после слов деда ясно стало, что надо идти на озеро!
От деревни оно разлеглось неподалеку, какие-то пятнадцать километров. Рюкзаки были вполне подъемными, обувка – подходящая, погода – исключительная. Антону хвастать после того, как его выпроводили, можно сказать, со сцены, особенно было нечем, он еще не отошел от обиды. Дед по натуре вообще не был говоруном, считал, что человеку в лесу есть, кого слушать, кроме собственной болтовни. Так вот и шагали, молча, след в след, прислушиваясь и присматриваясь. Скоро Антона зеленая громада леса захватила и подчинила себе полностью. Они шли сосновым бором, изредка он перемежался березовым пролеском, куртинами лещины, малинниками. Стлался низом то можжевельник, то какие-то кусты в белых цветах – Антон имени их не знал. Но запах от них шел невероятный! Дед, не оборачиваясь, словно почувствовал вопрос, со смешком сказал: «У нас его клоповником зовут, а может, по науке он и имеет приличное название».
Где-то забулькала странная птица, потом ее перебила кукушка, посвистывали и тенькали вездесущие синицы… И все это на фоне шума верхового ветра, широкими волнами обнимавшего и мотавшего бескрайнее зеленое море.
К озеру пришли изрядно уставшими, наверное, с полчаса сидели, отдыхали, сбросив рюкзаки, любовались мелкой рябью синей воды. То есть вода была невероятно прозрачной, а синим озеро делало опрокинувшееся в него небо, со всеми своими облаками, тонкими, перистыми, белыми… Избушка встретила их приветливо, местные ночлежники всегда оставляли после себя порядок. И дровишек про запас занесут к печке, и со стола приберут, и чайник с котелком помоют, чистым дном кверху опрокинут.
Дед пошел по берегу, высматривая на утро место для рыбалки, Антон обживал полянку у избушки, все-таки с непривычки устал. В сумерках дед занялся печкой, готовкой, внук пошел собирать сучья, да так и замер на опушке. Чем ниже клонилось солнце к закату, тем активнее, голосистее становились птицы. Звонкие переливы, щебет, посвист, проговаривание длинных музыкальных фраз сливались в необыкновенную симфонию. Этот вечерний концерт раннего лета был вполне объясним: птицы еще не уселись на гнезда, еще красовались и хвастались своими песнями, то пережидая друг друга, то сопровождая аккомпанементом, то передразнивая солиста, то перехватывая красивую партию. Лесная озерная опушка – гремела! И длилось это представление на фоне пылающего заката долго, уже и после того, как почернело и замерцало отраженными звездами озеро. Несмотря на необъяснимое волнение, Антон уснул сразу. Ну, еще бы, после такого перехода по лесу, да на свежем воздухе! Дед повозился немного и тоже захрапел. Ему-то вставать до солнышка, едва посветлеет край неба, вот тогда самый клев!
Утром, когда Антон вышел, потягиваясь, и подступил к самой кромке воды, настроение у него было …блаженное. Светлую тишину нарушали лишь несколько незнакомых ему по имени пичужек, посвистывавших и щебечущих. Это было совсем непохоже на вчерашний многоголосый хор. Стало слышно, как ласково поплескивает волна, как с бульканьем расталкивает воду вливающийся в озеро ручей, как налетающий ветерок шуршит камышами. Какая же многозвучная, наполненная тишина даже сейчас, спокойным ласковым утром!
Бежали дни, сменялись восходы закатами, Антон, несмотря на предостережение деда, уже несколько раз купался в довольно прохладном озере. Пробовал удить, но особого вкуса к этой дедовой страсти не почувствовал. Дед и не настаивал, он считал, что человек сам, изнутри, должен понимать, к чему он расположен. Антон был расположен праздно шататься по лесу, то тихому, замирающему почему-то в полдень, то снова гремевшему птичьей симфонией ввечеру. Шорохи, редкие вскрики, сорочий переполох – всё его занимало, переполняло душу восторгом.
«Ну, ладно, к инструменту велено было не подходить, но нотную тетрадь мог ведь взять!.. Эх, попробовать бы все это записать, да повторами в мелодию обратить!» - досадовал он на себя. Антону казалось, что можно бы продумать инструментовку, расписать, и во всей девственной красоте исполнить! Сам себе и своему прислушиванию к лесным созвучиям удивлялся: ему никогда и в голову не приходило, что он может сочинять музыку! Хотя почему сочинять? – Просто слушать и записывать! Ну, разве чуть- чуть от себя к этим соловьиным коленцам добавить такое складное сопровождение родника и фоном пустить вот этот верховой шум ветра…
Он быстро загорел, окреп, повеселел, иногда с дедом у костра пели, что только на память приходило, то на два голоса, то в унисон. Дед оказался по этой части мастером! Научился Антон тройную уху варить, иван-чай к заварке готовить, на опушках уже зарозовели первые земляничины. И когда дед сказал, что пора возвращаться, внук ахнул: «Как? Уже?! Дед, да ты путаешь!» Ничего дед не путал, просто каникулы, отпущенные Антону на прослушивание тишины, подошли к концу.
В музыкалку он летел, словно на крыльях. За три дня после возвращения Антон дал рукам вспомнить инструмент – летали, как миленькие, не спотыкались! Но Листа он инстинктивно не трогал. Сам не осознавая, почему. И когда Захар Борисович, полюбовавшись окрепшим и загоревшим учеником, порадовавшись, что смотрит тот соколом, сказал: «Давай, приступим. На чем мы там остановились?» Антон с готовностью… раскрыл ноты. На всякий случай. Все же он почти месяц не повторял этот опус. Учитель поднял брови, но ничего не сказал. Ученик потер руки, какую-то минуту посидел, тихо опустив голову, и, наконец, поднял руки над клавиатурой.
Он играл спокойно, не форсируя звук, как-то очень углубленно, явно наслаждаясь игрой. И все паузы, все переходы переливались органично и естественно, как вода родника, соединяясь с волнами озера, как трель соловья, перебиваемая восторженным вскриком сойки. Он почти не поднимал глаз к нотам, оказалось, руки все прекрасно помнили, но сейчас они подчинялись еще и внутреннему посылу, направлялись…чем? Как это можно объяснить!
Но Захар Борисович, замерев у юного пианиста за спиной, чуть не плакал. Да разве бы он мог добиться такой игры словами и нотациями! Нет, тут явно вступил в свои права иной, могучий и властный Учитель! Господи, да разве может мальчишка так играть! Ему еще рано…
