Газификация

Детство моё деревенское чумазое пришлось на отрадный период газификации всей страны. По крайне мере, нашей станицы. Взрослые воодушевлённо обсуждали перемены. А нам, детям, понятное дело, даже невдомёк было о предстоящих перспективах, у нас другая радость – траншея для газовой трубы, вырытая вдоль дороги по всей улице. Настоящий окоп! Мне – по шейку. Из него мы и воевали с «немцами» целыми днями, свободными пока ещё за пару недель до «первый раз в первый класс». А родительские запреты «это опасно» только больше добавляли нам боевых реалий.
 
В то душное утро все бойцы ещё зоревали. А я уже служила по совместительству и по обыкновению нянькой. Ох, и ненавидела же я эту свою службу! Скучная она. И нервная. А самое обидное, что за каждый подвиг я потом таких получала! Вечно мне за мою подопечную влетало. То сама влезет куда-нибудь, то сдаст, куда я влезла! И как столько вредности может быть в человеке! Где только набралась за свои три года! А ещё сестра называется. Настрадалась я от неё изрядно.
 
Газовщики были уже на стадии сварочных работ. Как раз в нашем проулке. Трубы, проложенные возле рва, приваривали одну к другой, превращая в цельную длиннющую трубу, которую потом предстояло опустить в ров. Вот на эту длиннющую, уже сваренную мы и уселись верхом с трёхлетней Людкой под огромным орешником у дороги напротив нашего дома. Она коричневыми ладошками молодые орехи от кожуры очищала, а я – такими же коричневыми, колотила их камнем на трубе и совала в рот ядрышки по очереди то себе, то ей. Из нашей приоткрытой калитки доносились голоса родителей и стук отцовского молотка – крыльцо поправляли. Со стороны рабочих за моей спиной – тоже постукивания, потрескивание сварки и периодические возгласы «взрослых разговоров», которые мама нам не разрешала слушать.
 
Труба толстая – сидишь на ней, как на коне. Особенно Людка: ножки коротенькие, кривенькие – как раз и обхватывают всю трубу по диаметру. Мысочки засунула под трубу с двух сторон и покачивается с полным ртом, набитым ореховой кашей.
 
Как вдруг труба стала под нами проворачиваться! Огромная неподъёмная труба сама собой начала катиться в сторону! Я и опомниться не успела, как она навалилась мелюзге на щиколотку. Я спрыгнула, схватила Людку за ножку, тащу – ойкает. А труба продолжает накатываться! Я – толкать трубу! С ноги! А она – на ногу!! Придавила к земле по самое колено. Мала́я, естественно, не усидела, сползла в сторону придавленной ноги, упала на бок, лежит с вытаращенными пуговками... Потом кааак заорёт!
 
Я на четвереньках упираюсь руками в трубу, чтоб столкнуть её с орущей Людки. Сердечко колотится, ручонки трясутся. Всю силу собрала, какой обладала с учётом обуявшего непомерного ужаса! А труба намертво – не она двигается от меня, а я от неё, колени счёсывая об камни. Глянула в сторону рабочих, а они возятся там вдалеке, дворов через пять от нас, будто ещё сдвинуть хотят.
 
Людка вопит неимоверно. Я толкаю трубу уже кровяными коленками. Из калитки отец несётся. Следом мама. Дед какой-то, проезжающий мимо на велосипеде, рванул в сторону рабочих, кричит им что-то, машет. Не знаю, сколько вечностей длился этот кошмар. И как Людка у отца на руках оказалась. Но поднималась я со своих зудящих щиплющих коленок уже с абсолютной убеждённостью: ну всё – убьют. Прощай, жизнь молодая. Отжила я своё.
 
А что – хорошо отжила. Счастливо. В достатке. Куклы, медведь даже мягкий. Масло. Шоколадное. Не на хлебе. Кусками. Путешествовала опять-таки я много: и дед на пасеку в поля брал, и отец на сенокос возил, и на мотоцикле я рулила один раз! Что там говорить, жизнь у меня была насыщенная. Богатая. На пасеке даже к азартным играм пристрастилась благодаря деду, картёжнику. Помирать не жалко – хорошая жизнь была прожита.
 
Голубей даже разводила! Два дня. Дядь Жека мне голубку на развод подарил. Белую! И сизаря. Ванька соседский мне обзавидовался пока я их в авоське домой тащила. Чуть не расплакался, мне показалось. Сжалилась я над ним – поделилась. А зачем мне два, мне на развод и одного хватит. Голубку, конечно – себе! Я за ней, ой, как хорошо ухаживала! В старый крольчатник посадила на второй ярус – дядь Жека сказал, им лучше на чердаке. И зерна, и воды, как было велено. И масла шоколадного не жалела! На третий день проверять полезла, не развелась ли там моя голубка. Дверцу открыла и шарю на ощупь. Голубятня у меня была бы, конечно, завидная, если б тогда я с ведра перевёрнутого не оступилась. Есть что вспомнить. Много хорошего.
 
Были, конечно, и несчастья, не без этого. Но это мелочи жизни. А из крупных – вот сначала сестра в доме появилась, а потом, родители, видно, решив, что одной сестры маловато будет, чтоб жизнь мою испортить окончательно, купили мне пианино. Но зато и велосипед у меня был – свой. «Орлёнок». Голубой, настоящий, новый, из магазина, а не как у Ваньки – от старшего брата. Весь побитый, скрипучий, с разными педалями и рваной сидушкой. Так что жаловаться мне грех. Счастливая я была. Всем бы – такими счастливыми!
 
Стояла я так в раздумьях, повесив плетьми ручонки, в битуме перепачканные, обессиленные. Плечики ссутулив, оттянув их книзу, что и бретелька сарафанная сползла. Коленки содранные растопырив, стопы скосолапив. Стояла, былинка, погружённая в воспоминания свои глубокие. Умиротворённые. Поставив глазёнки чёрные стеклянные куда-то на мамину переносицу. Не моргая, не реагируя. И, видно, не было во взгляде моём ни страха, ни вины, ни чувства сожаления о содеянном. А одна только отрешённость блаженная, неземная. Уносящая меня отсюда далеко, в детство моё медовое. Куда-то туда, в ту даль, скрытую там, за маминой переносицей. Вся жизнь перед глазами в один миг заново прокрутилась. Будто всю жизнь так стою.
 
И ещё стояла бы. Если б возле переносицы маминой с двух сторон уголки не заблестели. Я включилась автоматически от этого блеска, взгляд на мамины зрачки перевела – огромные, испуганные, бегающие. Вижу, маму как затрясло! Как побагровела она! Как задёргались у неё губы! Думаю: ну всё, неужели не просто убьют через отрывание башки, а ещё и руки-ноги сначала поотрывают. И вот тут уже не по себе как-то стало. На секунду. Только секунда у меня была на это осознание. Потому что в следующую я уже оказалась схваченной. Руками мамиными трясущимися тааак сдавленной! Тааак к груди её прижатой! Что кровь моя вся в пятках осталась, а в мозг ничегошеньки не поступало и думать он уже и вовсе не мог о том, что вообще происходит. Чувствовала только, как губы мамины тыкались мне в лицо беспорядочно всюду. То в лоб, то в глаза, которые даже открыть не могла я из-за этих тыканий. То в щёку, то в другую. То в подбородок, то в нос, то прямо в ноздрю попала. Целует, треплет меня, причитает каким-то не своим, истеричным голосом – «доча, доча, всё хорошо, успокойся, всё хорошо, слышишь, доча». Я вишу, сандалиями болтая, зажмурившись – сморщенная, как яблоко бабулино из бочки, квашеное. Замлевшая на полтела, отмершая. Удушенная материнскими крепкими объятиями. И думаю: ошиблась, не отрыванием башки казнят, а передавливанием тела.
 
То ли мама детей своих тогда перепутала. То ли облик мой в ту минуту и впрямь был нездоровый.