Рядовой Родион Петров, который на гражданке имел прозвище Пьеро, более всего тосковал, кажется, именно по этому прозвищу. Когда-то оно его раздражало, потом он к нему привык. Из школы прозвище это перекинулось во двор, а оттуда — в техникум. И только в армии эта связь оборвалась. Был он тут и «салабоном», и «земелей», и «военным», и лишь волнующе-грустный Пьеро потерял его где-то в прокисших военкоматовских коридорах среди угрюмых, мосластых призывников и брезгливо раздражительных делопроизводительниц.

 

И только в письмах это имя возвращалось к нему, скользило по чудом сохранившейся невидимой ниточке — «Здорово, Пьеро...» или «Приветик, миленький Пьерошечка...». И он отвечал в том же духе.

 

Вот и сейчас он дописывал письмо: «Ладно, кончаю. Сейчас поведут на фильм. Говорят, какой то хороший. Ну, пока. Пиши. Пьеро».

 

«Рота, строиться на фильм!» — проревел дневальный.

 

***

Замполит батальона майор Степанцов слыл человеком пуританского нрава. Его голый, новолунный череп излучал такое воинствующее целомудрие, что было даже удивительно, что у него рождаются дети. Дети однако рождались — две коренастенькие — вылитый папа — девочки-подростки, недавно прибывшие из города Костромы. Они прибыли вместе с матерью, которая, кстати, тоже была, как две капли воды, похожа на майора Степанцова. Ангелина Васильевна была женщиной причудливых форм и содержаний, у неё, кажется, не было вовсе ни плеч, ни шеи, из могучей груди сразу же вырастала голова, полная миссионерских идей. Она в самом деле напоминала неутомимую миссионершу, только вместо Библии у неё был воениздатовский песенник «Несокрушимая и легендарная». Так её, кстати, и прозвали потом за глаза.

 

Едва успев распаковать чемоданы, Ангелина Васильевна кинулась спасать заблудшие души туземцев. Первый шаг к вечному блаженству виделся ей в создании хорового кружка, в который она набрала человек двадцать по собственному усмотрению. Попал в этот кружок и Родион Петров.

 

Просуществовал кружок недолго. Злополучная двадцатка никак не могла взять в толк, за какие дела вместо положенною вечернего отдыха они должны угрюмо горланить озорные солдатские частушки.

 

«В воскресный день идёт солдат,

погодой летней не надышится.

И он не смотрит на девчат —

ему патруль навстречу движется».

 

Избранные намеренно фальшивили, фыркали и задавали отвлечённые вопросы. Кончились эти спевки тем, что Несокрушимая Ангелина расплакалась, швырнула песенник в сумочку и выбежала из клуба. Вслед за нею, выдержав нужную паузу, выскочили с радостными воплями упорствующие во грехе туземцы.

 

***

Прапорщик Курлов имел прозвище «Кусок со знаком качества». Это был кудрявый, розовощёкий гарнизонный Лель, давно соблазнивший Снегурочку и отъевшийся на хозяйской баранинке. Он был небрежен и красив, как кавалергард, и по всему должен был быть кумиром. Но кумиром не был. Совсем другое дело — капитан Санников — тоже красавец, атлет и острослов. О нем ходили легенды, его понимали с полуслова и боялись, но боялись опять-таки восторженно, обожающе. Прапорщика Курлова тоже боялись, но как-то скучно и неуважительно.

 

Курлов старался этого не замечать, был доволен тем, что выработал особый ледяной прищур, нагонявший страху, неторопливую, пружинистую походку армейского ловеласа, хотя в его донжуанском списке значилась лишь Ангелина Васильевна Степанцова, исполненная добродетели и незыблемых основ. Ярко начищенные яловые котурны вознесли его, но не на ту высоту, о которой мечталось когда-то. Да и о чем мечталось поди сейчас вспомни.

 

***

...«Рота, строиться на фильм!» — проревел дневальный Рядовой Родион Петров заклеил конверт и вразвалку двинулся на выход. Год службы давал ему уже право на некоторую неторопливость, хотя слишком задерживаться тоже не рекомендовалось. Однако завидев в дверном проёме подвижную, как целлулоидный шарик, фигурку майора Степанцова, заметно прибавил шагу.

 

Замполит окинул шеренгу ласковым, проникновенным взором, приложил к козырьку аккуратную коричневую ладошку, благожелательно произнёс: «Здравствуйте, товарищи!» и замер в ожидании ответа.

 

— Здра-а жла-а, тарьщ маёр!— шумно выдохнула шеренга.

 

— Не слышу,— еще более благожелательно отозвался майор,— не слышу, товарищи.

 

Шеренга грохнула уже вовсе неразборчивое. Майор удовлетворённо качнул головой и заговорил о том, что фильм, который им сегодня покажут, не совсем обычный. То есть фильм-то обычный, но — тут он сделал значительную паузу — американский. Однако, несмотря на это, командование сочло возможным... Фильм называется «Сон в летнюю ночь», по произведению Шекспира. Кто такой Шекспир, все, конечно, знают. Товарищ Бабаханов, кто такой Шекспир?

 

Фаик Бабаханов, худой, костистый дагестанец, потревожено вздрогнул.

 

— Эта... Пысатл? — ответил он неуверенно.

 

Майор Степанцов ободряюще прикрыл веки и вновь заговорил о том, что фильм этот — о старинной жизни, и хотя лично он фильма не видал и произведения не читал, однако догадывается, что речь может пойти о легкомысленных нравах и всяких, понимаете, вольностях известного рода, и тем не менее, командование сочло-таки возможным...

 

Закончив мессу, майор Степанцов расслабленным голосом повелел командирам подразделений вести личный состав в клуб.

 

***

Бог мой, да откуда же они всё это взяли! Разве в настоящей жизни бывает все так красиво, так сказочно-прихотливо. Ну, деревья — бог с ними, в конце концов, в Греции, да еще и в древней, вполне могли быть такие. Хотя тоже сомнительно. Ну, трава, ну, цветы — всё куда ни шло — пышные, яркие, наверное, чуть липкие на ощупь, с лёгким запашком тления. Но вода-то, вода! Где они видели такую воду? Нарочно, что ли, её синькой подкрашивали? Она даже и не синяя, а... черт её разберёт, какая. Лазоревая. Вспомнилось же словечко. Наверное, это и есть — лазоревая. А звезды? Как крупные, пузатые светлячки. Сказка. Бутафория, муляж-камуфляж. А красиво, зараза. Кажется — закроешь глаза, и ничего не пропадёт, все останется, как во сне.

 

А люди. Ну, мужики — так себе. Голенастые, кучерявые, как ягнята, одеты черт знает во что, сабельки какие- игрушечные. А вот женщины... Зеленоглазые эльфы, мелодично тающие в воздухе. Смеются, говорят что-то — не разобрать. Да и что там разбирать, лишь бы не исчезали. Игры, танцы, недоразумения. Кто-то что-то перепутал, сказал не то. Господи, да какая разница, кто что сказал, стоит ли из-за такой ерунды усложнять, все ж так просто — невесомые, розовые туники, локоны белокурые, щедрые загорелые коленки, забытый впопыхах венок — что ж ты стоишь, охламон, какие могут быть проблемы, один счастливый, радостный сон. Давай, лови!

 

— Давай! Дава-ай! — не в силах более сдерживать половодье чувств, вдруг заорал страшным голосом Фаик Бабаханов.— Давай, слушай!

 

— Ча-аду!! — немедленно отозвались где-то сзади, — чаду давай!

 

Зал взорвался. Со всех сторон неслись бессвязные крики, скрипели кресла, на которых уже просто невозможно было сидеть смирно.

 

«Давай!— кричал со всеми вместе рядовой Родион Петров, не узнавая своего голоса, — чаду давай! Перцу! Живём! Чего там!»

 

Было странно и нелепо, а главное — весело, чертовски весело и ничего с этим на поделать. Дикость? Возможно. Хамство? Пожалуй. Стыдно? Конечно, стыдно. Но это — потом, завтра, через час. А сейчас — сумасшедшее веселье. Всё вранье, всё напридумывали, не было ничего такого. Там рабы должны восставать против угнетенья, да где они, рабы? Нету никаких рабов. Одни эльфы-обероны, мраморные фонтаны, разные коринфские запретные штучки. Чаду давай, чаду!

 

***

...Встать! Строиться выходи! Выходи, говорю, строиться!’

 

С ума, что, ли, посходили? Какой там еще строиться? Где, зачем?

 

— Выходи строиться! — кричал майор Степанцов вне себя.— Ковалёв, немедленно прекратить показ! Вырубай, свою машинку! Всем строиться на улице!

 

Вспыхнул свет. «Дык, товарищ майор...» — «Разговоры? отставить! Кому еще неясно?!»

 

Всем ясно. Сказка кончилась. Осоловевшие, словно спросонок, лица...

 

На улице лил дождь. Под дождём мокли неприкаянные сиротские осины и не обещали ничего хорошего. Недолго музыка играла.

 

***

— ... такой безобразной, понимаете, сцены. Ну, просто никак не ожидал. Где ваша культура? Этика, понимаете, тактика? Ни хрена нету. Наверное, моя недоработка. Тут Шекспир, а они... Рядовой Петров, вам что, весело живётся? Лыбитесь, понимаете, в строю!

 

Рядовой Родион Петров испуганно встрепенулся. Он и не думал улыбаться — с чего улыбаться-то, — но, услышав последние слова майора, вдруг ощутил приступ дурацкого, неконтролируемого смеха. Чтобы как-то совладать с собой, он попытался озабоченно нахмуриться и тут же, будто со стороны, увидел собственную искажённую уродской гримасой физиономию. Проклятый смех снова задёргался в нем, как поплавок во время клёва. В отчаянье он обернулся и его угораздило встретиться взглядом с давящимся от конвульсивного смеха Гришей Панояном. Это было уже выше его сил, смех снёс последние плотины и вырвался наружу с таким ужасающим фырком, что, не выдержав, смущённо загоготал весь взвод. Майор Степанцов побагровел от негодования. Он хотел высказать что-то гневное, бичующее, клокочущее благородством, но ничего такого в голову не лезло, а апробированные строевые междометия были в данном случае неуместны. Все-таки Шекспир...

 

— Товарищ прапорщик,— сказал он Курлову,— ремвзвод сейчас будет заниматься строевой подготовкой. Энергии у них, я погляжу, много. Пусть разомнутся.

 

Курлов сумрачно кивнул головой. От его тусклой, неподвижной полуулыбки стало тоскливо и холодно.

 

— Остальные подразделения по местам шаго-ом марш!»

 

Всё правильно, граждане. Где устают миссионеры, туда приходят кондотьеры.

 

***

— Запевай! — хмуро бросил прапорщик Курлов.— Чтоб зубы не замёрзли.

 

«Как будто ветры с гор...» — затянул ремвзвод любимую песню нашей армии.

 

Под ногами скрипела и хлюпала мокрая щебёнка. Вдобавок к дождю поднялся ветер. Весёлая песня подчёркивала скверную неопределённость положения.

 

— Стой! — скомандовал вдруг Курлов.— Чтой-то плохо поёте, господа военные. Душевности не чую. Или песня не нравится? А, Петров? Хорошая песня? Я тебя спрашиваю, Петров.

 

Родион Петров, не зная, что ответить, пожал плечами.

 

— Не понял,— Курлов весь подался вперёд и приложил к уху согнутую трубочкой ладонь.— Песня плохая или настроения нет?

 

Родион Петров снова пожал плечами:

 

— Хорошая песня.

 

— Хорошая? А ну-ка, Петров, пять шагов вперёд — р-раз — два! Значит, говоришь, хорошая песня? А ты её спой нам, Петров, громко и душевно. Главное — громко. Ты же у нас специалист, в хоре пел. Давай, запевай. На месте шаге марш!

 

Петров, холодея от стыда и злости, затоптался на месте и угрюмо забормотал ненавистную «Девчонку».

 

— Ат-ставить! Так не пойдёт, земеля. Что ты там гунявишь под нос? А ну-ка пой громче, чтоб все слыхали. Ну!

 

Родион Петров облизнул пересохший рот. «А что делать? Придётся спеть, Пьероша,— нашёптывал ему безрадостный окружающий ландшафт,— неприятно, конечно, паскудно. Да ты не бери в голову, жизнь впереди, все ещё будет. И разговоры будут интеллигентные, уютные и ироничные, и умно всё будет и благородно. И жлоба можно будет назвать жлобом. Но это — попозже. А сейчас надо спеть, Пьероша, пусть отвяжется. Нет, можно, конечно взбунтоваться, восстать, сверкнув очами. Но Курлов, он ведь... Да ты сам знаешь, что разговоры говорить...»

 

И запел Пьеро! Он набрал в лёгкие холодного, дождливого воздуха, закинул голову, затопал ногами и — заорал что есть силы! Заорал так громко, что жилы на шее раздулись, как жабры у выбросившейся на берег рыбины. Какой там такт, какие полутона! Ни нот, ни даже согласны Одни гласные, трубные и злобные, взмывали и носились ошалевшем осеннем воздухе, «...чтоб не видал никто, слезу смахнула девичья рука-а-а!» — Что, сволочь, нравится? Хороша песня? «..Солдат вернёоется ты только жди Слушай, Курлов, внимательно слушай, лови балдуху. Сколы тебе еще эту песню слушать? А?! Всю твою скучную, суконную жизнь. А мне еще годик, ну, чуть больше. «Любовь на свете сильней ра-азлук!» Откуда только силы берутся. Откуда они берутся, Курлов? Тебе- этого не понять.

 

— Отставить песню!

 

Нет уж, вы послушайте. Песня-то хорошая. Отличная, можно сказать, песня. «Наш ротный -старшина имеет ордена-а-а!!!»

 

— Отставить!

 

Все, кончили. Да и сил нет. Звуки превратились в маленькие остренькие напильнички, ржаво саднящие горло...

 

— Товарищ прапорщик, что это у вас происходит? Концерт тут, понимаете, устроили на ночь глядя?

 

А, майор Степанцов! Господи, как же они похожи. Один серый, другой белый...

 

— Да вот...— Курлов смутился,— рядовой Петров кочевряжится. То петь не хочет, то орёт благим матом. Настроения, говорит, нету. Вот так у нас теперь служат. По настроению.

 

— Настроения нет? Я бы не сказал. В строю веселится, тут — орёт, как петух на заре. А в хоре вот петь не захотел. Странный вы какой-то, товарищ Петров. Никак я вас не разберу. А хотелось бы разобраться.

 

— Разберёмся, товарищ майор,— значительно сказал Курлов, нетерпеливо косясь на часы.

 

По шеренге змейкой пробежал шепоток. Курлов, он разберётся. Это уж — будьте покойны. Вокруг рядового Родиона Петрова заколыхалось незримое поле сочувственного отторжения.

 

— После отбоя Петрова ко мне в каптёрку,— мимоходом бросил Курлов сержанту Хохлову.

 

Значит, прямо сегодня. Не отходя от кассы. Ну и хорошо.

 

— Пуговицу верхнюю застегни, балда,— сочувственно бросил напоследок сержант Хохлов,— не дразни гусей.

 

Но Родион Петров махнул рукой и не спеша, вразвалку побрёл по коридору, ощущая спиной красноречивые взгляды.

 

— Разрешите, товарищ прапорщик.

 

— Разрешаем.

 

Курлов был без кителя в одной рубашке. Брюки были подпоясаны неуставным щегольским ремнём. Почему-то именно ревностные служаки имеют непонятную страсть втайне нарушать установленную форму одежды.

 

— Выдь-ка на серёдку, мы хоть тебя разглядим получше,— сказал Курлов, подмигнув сержанту-сверхсрочнику Парфенюку, которого Петров сразу не разглядел впотьмах.

 

— Да он у тебя борзый, — немедленно отозвался Парфенюк, радостно улыбаясь,— ремень на яйцах, пуговка не застёгнута, волосняк не стрижен. Бо-орзый!

 

— И то верно, — Курлов проворно подошёл вплотную к Петрову и двумя пальцами брезгливо взял его за воротник.— Ты чего это, Петров, приборзел? Дедом себя почуял? Нехорошо.— И тут же резко рванул сверху вниз. Пуговицы дробно застучали по полу.— Ай-яй, рука сорвалась. Ты уж, Петров, собери пуговки-то, да и пришей, ночь длинная. У-у, и погон у тебя хреново пришит. А ну-кось, я поправлю.

 

Он взялся за погон и с силой дёрнул на себя. Погон не поддался. Курлов выругался и рванул сильнее. Погон остался на месте. Тогда он поддел пальцем с тыльной стороны и, кривясь от натуги, стал отрывать. Суровая нить

 

не желала рваться. Раздосадованный Курлов резко ОТТОЛКНУЛ рядового Петрова, тот отлетел в сторону, больно ударился спиной о полку, и, потеряв равновесие, упал на пол.

 

— А и фиг с ним, с погоном. А пуговицы ты собери, не чего тут мусорить.

 

Петров присел на корточки и, шаря дрожащими рука мл, стал собирать рассыпанные по полу жёлтые пупырышки. Четыре нашёл сразу, а пятая куда-то запропала.

 

— Не там ищешь, падла,— Курлов рывком схватил его за шиворот и волоком подтащил к столу,— вот она. Спишь на ходу, короед. Я тебе разую глаза!

 

Петров протянул было руку, но в этот момент Курлов с силой ткнул его коленом в бок. Воздух сразу стал густым, горячим и неподатливым, застрял где-то в горле, н желая опускаться к извивающимся от удушья лёгким.

 

— Ну, чего пасть разеваешь? Может, еще попеть хочешь, соловей сраный?

 

— А ну вставай, чего расселся! — закричал Парфенюк и, костляво вцепившись Петрову в спину, стал его поднимать с пола.

 

— Да пусти ты его,— Курлов, морщась, отвел Парфенюка в сторону.— Продышался? А теперь поговорим. Ты что это, гадёныш, мне цирк устраиваешь? Весело живётся Служба мёдом показалась?

 

Он говорил, распаляясь и ожесточаясь, и о смехе н строю, и о криках в клубе, и о пуговицах, и о том, что хоре не пел — к вам женщина со всей душой, а вы, сучья грязь, ей такую подлянку,— и о хулиганском пенье — ты у меня, Петров, до дембеля из дерьма не вылезешь, и ещё о чем-то, и никак не мог понять, чем ему-то лично досадил этот Петров, который хоть и не подарок в смысле службы но и не хуже других. И самое главное — злости-то на него никакой не было. Он с раздражением понимал, что всё что он вешает на Петрова — туфта, бабий каприз — разобиделась курва слюнявая и житья теперь никому от неё нет,— но остановиться не мог. Обидно было. А на кого?

 

Парфенюк вновь подскочил, подпрыгнул, как павиан, и хлестнул Петрова наотмашь пятерней по щеке. Петров зажмурился и в слепой ярости замахал перед собой кулаками, сбив с головы Курлова фуражку.

 

— А ну, подыми фуражку, ишак дёрганый,— визгливо закричал Парфенюк, примериваясь ударить еще раз.

 

— Ладно, хорош,— мрачно сказал Курлов тяжело дыша— без тебя разберёмся.

 

Он пинком распахнул дверь и с ненавистью выкрикнул Прямо в ухо Родиону Петрову:

 

— А ну вали отсюда! И чтоб мне завтра...

 

А что завтра? А ничего такого. Всё то же, граждане хорошие, всё то же...

 

***

 

Покачивало рядового Петрова, как в корабельном трюме во время мёртвой зыби. Побаливал бок, горло саднило и еще что-то там побаливало и ныло, а на душе, как ни странно, было легко и пусто. Трепыхалась она, душа, внутри, как маленький воздушный шарик и ничего такого не просила, никуда не звала. Да и куда звать? Сзади — каптёрка с Курловым, спереди — нерасправленная койка на верхнем ярусе. В курилку разве что.

 

Родион Петров прошёл по коридору и вышел на улицу, в курилку. «Далёко собрался, Петров?» — поинтересовался дежурный по роте сержант Хохлов, но Петров ничего ему не ответил. Тот озадаченно пожал плечами и на всякий случай двинулся следом.

 

Дождь уже успел кончиться, над трубой кочегарки обнажился небольшой темно-лиловый небесный лоскут, скупо усеянный звёздами. Звезды были мелкие и холодные, как блёстки на наждаке. Из окружающей серой пелены выделились очертания облаков..

 

— Кому не спится в ночь глухую! — весело громыхнул сержант Хохлов, усаживаясь рядом.

 

— Кури, Петров!— и великодушно протянул ему пачку «Гуцульских», сигарет второго сорта, «рупь-вагон». Петров молча взял.

 

— Сука Курлов,— сочувственно произнёс Хохлов, увидев обеспуговиченный китель Петрова,— я его душу мотал. Хочешь — кого-нибудь из «сынов» подниму? Пришьют, ночь длинная.

 

И снова ничего не ответил Петров. Он смотрел на звезды. Небо меж тем обнажалось на глазах, лоскут над кочегарским минаретом разросся до галактических размеров, но звезды были по-прежнему настороженны и льдисты, ничто не напоминало тот бархатный аттический небосвод из недавней сказки. Воздушный шарик качнулся и затрепыхался сильней. «Чего там, — сказал он вдруг Петрову,— мы уж тут как-нибудь сами. Не всё сразу. Всё вернётся, Пьероша, миражей не бывает. Раз привиделось, значит есть...» От этого шарика было тепло и немного тревожно. И жар сокрытый внутренней свободы вдруг явственно напомнил о себе. Подул ветер, листья сутулой осины вздрогнули, как крохотные бубны в руках усталой танцовщицы. И даже мотив возник какой-то...

 

— Слышь, Петров,— полюбопытствовал не умолкавший оказывается, ни на минуту, сержант Хохлов,— а тебя как на гражданке звали? Радик?

 

— Пьеро,— ответил шёпотом Родион Петров и сипло рассмеялся,— так и звали — Пьеро.