Роберту Рождественскому
РОБЕРТУ РОЖДЕСТВЕНСКОМУ
Сочинял под Маяковского,
Но сатиру избегал,
И в тебе немало косного
Евтушенко увидал.
По стране, мол, нашей катится
Прохиндейство, хоть реви,
А в стихах твоих, оказывается,
О любви да о любви.
В жизни смутно и невесело,
Нету смыла ни хрена,
А стихи твои так песенно
Распевает вся страна.
Сколько стойкого, отважного
Надо нынче проявить,
Чтоб стихи в печать пробить,
А твои с экрана каждого
Всё наращивают прыть.
И тебе твой друг по-дружески
Пишет длинное письмо,
И с тебя снимает стружки
Как неведенья бельмо.
Дескать, руские писатели,
Хоть любого помяни,
Были с властью не приятели,
Были критики они.
Вот и он в единстве с классикой,
Пусть пока из молодых,
Насуёт хрущёвской власти,
Врежет Сталину под дых.
Даст леща Мосовощторгу,
Что в Париже, как в тюрьме,
По-советскому проторенно
Всё сидит — ни бэ ни мэ.
А еще в сатире горестной
Написал про Бабий Яр,
Горюшке еврейско-польском,
Превратившимся в кошмар.
И о том, как строем куцым,
По решению Кремля,
Танки шли по пражским улицам,
Совесть нашу кровеня...
Ты запил тогда по-чёрному,
Но из горя вышел сам
Как бы с грамотой почётной —
Сел и песню написал.
Написал опять любовное —
О весеннем всплеске сил
В голубое-голубое
Небо матушки Руси.
И опять пошло-пехало,
Снова сердце на разрыв,
Меж Кабзонами и Пьехами
Россыпь песен поделив.
«Слишком холодно на дворе.
Зря любовь пришла в декабре.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег.
Снег на улицах, снег в лесах,
И в словах твоих, и в глазах.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег.
Вот прощаешься ты со мной.
Слышу голос твой ледяной.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег.
Клятвы зимние холодны.
Долго буду я ждать весны.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег».
И совсем уж на прощание
Ты печально произнёс
Атеиста завещанье,
Слово горькое до слёз.
«Будет тихо. Потом —
ни с того ни с сего —
Ночь вздохнёт тополиной
Дурманящей ширью...
Кто — до нас? Никого.
После нас? Никого.
Мир возник на секунду,
чтоб мы в нём жили».
Значит, после — ничегошеньки?
Но о друге грех не знать,
Что любил критиковать.
Книги, самые хорошие,
Но в безденежье заброшенные,
Это он помог издать.
Это он сквозь непогодину
За всеобщие грехи
Без стопы по свету ходит,
Чтоб читать свои стихи.
И в туманном отдалении,
Чуя с классиком родство,
В интернетском отражении
Ученик идёт его.
Ох, уж эта интернетовщина!
Знать, на гибель нам дана.
До единого поэта
Поглотила всех она.
И такие уж выделывает
С нашим братом чудеса,
Что трепещут дух и тело
И седеют волоса.
Вот Багрицкий. Интереснейший,
Божьей милостью поэт.
А читателей у грешного,
Хоть разбейся, нет и нет.
У Жигулина и Кедрина
Рейтинг нищий. И Рубцов
Обрастает славой медленно —
Девять сотен голосов.
Бунину лишь бюстик высочен,
Так, почти из ничего.
Приближается к двум тысячам
Скромный памятник его.
Но у друга непокорного,
Что горазд критиковать,
Первый памятник, который
Можно смело так назвать.
Он, утёсом возносящийся
Над равниной мелких вод,
Начинает настоящий
Ушлый рейтинговый счёт.
Остров следующий — Пушкинский.
Он повыше раза в два.
Но на нём, права молва,
Гений, как в гнезде кукушки
Размещаетс я едва.
Всю ему бы интернетовскую
Общность моря и земли,
А ему клочок советский
За колючкой отвели.
Впрочем, и его последователя
Не уважили ничуть.
Остров лишь одним приметен —
Можно раз-другой шагнуть.
И тебе, мой друг ни капельки
Не завидую сейчас.
Остров твой, он тоже жалкий,
Как положено у нас.
Развернуться бы по силушке
Да и Кузькину бы мать
Этим самым, знатным слишком,
Виртуальным — показать.
Но читателей количество
Ограничено, да так,
Что и ты по царству лишний
Не способен сделать шаг.
Правда, остров Маяковского
(Вот где воля, голова!)
Совершенно не таковский,
Как другие острова.
Он землицу, сайтом скроенную,
Чтоб хоть как-то жил да был,
Сам расширил, обустроил,
Звонкой рифмой укрепил.
Да и «песенный провитязь»
Остров свой, что садом стал,
Через голову правительства
Интернетского создал.
Двадцать тысяч душ читательских,
Как ты думаешь, мой друг? —
Уж не сказки и не цацки,
Уж не с неба и не вдруг.
Это втрое больше пушкинского!
Не простой клочок земли.
Знать, недаром, с толком, с чувством,
Мимо Пушкина по-русски
Гроб поэта в день тот грустный
Троекратно обнесли...
Что хочу сказать, дружище?
Лишь одно — из года в год
Нам читательские тыщи
По заслугам Бог даёт.
Кстати, это не касается
Тех, кто губит интернет,
Тех надуманных красавцев,
У кого таланта нет.
Как бы где они не тискали
Графоманские угри,
Никакие там не тысячи,
А из мыла пузыри.
Но твоё, моё друг, кипение
Выше всех похвал земных.
Что ни вдох — стихотворение,
Что ни выдох — снова стих!
И не важно, есть там критика
И борьба с засильем зла,
Лишь бы силушка живительная
Духа русского была.
Ну, а критика, как стылость,
Крик и в сердце и в судьбе,
Всё капилась до копилась
В поэтическом столе.
Чтобы в час назревший выплеснуться
В мир, где снова стынь и мгла.
Так порой набатом вырвутся
В час беды колокола.
Так они огонь потушенный
В нас разбудят до конца.
Гей вы, дремлющие душеньки!
Гей вы, сонные сердца!
«Ах, как мы привыкли шагать
От несчастья к несчастью...
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно
в бездонной российской общаге.
Живите. Прощайте...
Тот край, где я нехотя скроюсь,
отсюда не виден.
Простите меня, если я
Хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..
Постичь я пытался
безумных событий причинность.
В душе угадал...
Да не всё на бумаге случилось».
31.01.16 г.,
Свтт. Афанасия и Кирилла,
архиепископов Александрийских;
3.02.16 г.,
прп. Максима Грека
