станДАРты

станДАРты

 

…У тех ворот -- кривая тень Багдада,

а та звезда над Пулковом висит… (с)

 

Пугаешься о вечном.

О ремонте,

о тайне первородного грибка.

Что двери за тебя, а угол против,

болезненно, темно,

исподтишка.

Любой, одноэтажный,

ближе к югу,

где тающий песчаник невесом

и комнаты беременны друг другом

до глиняного сбоя

хромосом.

Безвыходная зреет анфилада,

глухая перспектива перемен.

Упористой походкой ретрограда

бегу-бегу в двухмерный гобелен,

в клиническую шелковую завязь

танцоров, пастухов и циркачей:

за той спиной потрескивает фланец,

а то плечо закрыло Колизей.

 

Так дотяну до нового прихода,

до выигрышной цифры спортлото,

на дне чего-нибудь,

не зная брода,

и ничего не зная ни про что.

Нет света.

Под светильник с керосином

по черному волнующему льду

проехать на полозьях из торгсина

с шикарной сигаретою во рту

в каком-нибудь кашне американском

без музыки,

играющей кино --

в такую водянистую окраску

бесстрашие, как мост, разведено.

 

***

Расти, расти, моя пустыня,

сомкни пески вокруг меня.

Заполни звуками сухими

трескучий воздух трудодня.

Ползи под кожу, и отныне

мы заодно.

И что за блажь

смотреть в лицо и помнить имя

как будто лица не мираж.

 

Мы два верблюда, две колючки,

два ветра, рухнувших в бархан.

Утешься тем, что частный случай

не обобщают в караван.

Но это ль важно, под руками

скрипит податливый песок.

Расти, покуда силы станет,

над человекополосой.

 

В карманах пусто, а не худо,

в себя пускаясь как в загул,

нашарить денег для Иуды,

чтоб, если сможет, помянул,

когда и заповеди мнимы,

и смерть вода, и жизнь трава.

Когда над вымыслом пустыни

приподымаются слова.

 

 

***

Все спокойно -- в Багдаде, допустим,

и лес как лес.

Елки-палки, топор вместо шубы,

дрова, зола.

Выпьешь крови под утро и полно искать чудес,

жизнь брала под крыло

и была о шести крылах.

Высоко под ребром вода с косяками рыб.

Без труда хорошо.

Не ловится рак в пруду.

Если день просвистеть

и год протрубить как выпь,

и тростник запоет

под тёрнову трын-дуду.

Рыба меч, головой за веру, хвостом на дно,

обратилась железным носом ко всем чертям.

Век мой, глаз мой без век,

зеница на проходной.

Цап за руку и в реку,

а раки свистят, свистят.

Рыба зависть плывет как птица,

поет как нож.

К серебристым гортанным звукам привык Багдад.

Не моргнув камышом,

когда-нибудь подпоешь

на червя, на блесну, на что-нибудь наугад.

Рыба ревность доела сердце,

ушла в загул,

борзописцем гуляет за морем на цепи.

Берегись авторучки и прочих ее акул

или стань предо мной бумагой

и все стерпи.

Рвись где тонко, на полуслове,

а лес как лес.

Сколько волка кормить, подумаешь и уйдешь.

Легкий горб прорастет

под мой невесомый крест

между зрячих воловьих шкур и еловых кож.

 

 

***

Ты мальчик на асфальте, не по росту

штанишки обнажают синеву.

Равняя свой нарыв с твоей коростой,

боюсь, скорей играю, чем живу.

Ты девочка на шаре, белокурый

восходит от ладоней фимиам.

Какой Пикассо не набедокурит,

вышагивая мимо по кубам.

В окно, гляди, павлиноглазка бьется.

Покуда лампа матово горит,

решится ль на такое сумасбродство:

три комнаты мои не полторы.

 

Лети же. Больно. След на крестовине

не оставляй в ночной недобрый час.

Еще и окон не было в помине,

когда пыльцою сыпало из глаз.

Когда звенела подаяньем скудным

чужая речь на паперти страниц

и закорючки выглядели чудом.

Но я хочу ощупать дно глазниц.

 

Но я хочу и пыль втянуть губами,

чтоб семь веков скрипели на зубах,

расклинивая десны, прорастая

и беспокоя кромку языка.

Что за нужда ползти крыльцом, до края,

у сосунка, привставшего с горшка,

и лепетать -- слова не различая,

посасывая время из рожка, издалека,

где зреет каплей млечной

нагорный снег и ухает вода --

на чем-то насекомом, безупречном,

без шороха сомнений и стыда.