Другим моим героем был погибший за освобождение Чехословакии отец моих старших двоюродных сестёр Маргариты и Лиды – Яков Склифос, чьи фамильные корни уходили в древнегреческую цивилизацию, оставившую на Бесарабии удивительно мелодичные названия: Овидиополь, Мелитополь, Тира..

На фотографиях он был то в нарядных гражданских одеждах на улицах Бухареста, где он проживал с моей тётушкой Марией в первые годы их брачного союза, то в румынской военной форме, то в гимнастерке советского солдата – но всегда высокий, статный и необыкновенно притягательный своей даже для южных мест экзотической смуглостью и абсолютно правильными чертами лица, теперь уже разбросанными среди потомков, но ни в ком не собравшимися воедино. То была другая история любви, подарившая Марии один? два? три? года счастья до войны.

Что пробудило в нём такую сильную страсть к ней? Была ли она столь же красивой? Может, знала чары колдовские? Или была обучена любовным играм? Или ветер, порывом своим обнажил запретную зону ноги выше ботинка, названного румынком по месту создания и отличавшегося высоким каблуком и шнуровкой, делающей и без того маленькую ножку ещё изящней и привлекательней. Нет смысла гадать. Я знала точно только то, что она была любима. Мои предки не знали. Не смели. Не формулировали. Соотношение жизни и дня, часа, мгновения волновали их больше, чем формула любви, которую, как мне казалось, я вывела подобно Менделееву, создавшему алгоритм, по которому присутствующее указывало на отсутствующее. Полёт рассчитан по излёту: чем трагичнее судьба, тем сильнее было счастье, дарованное любовью. Об этом свидетельствовали плотно сжатые губы и абсолютно прямая спина её свекрови – бабки Ульяны, не пришедшей к ней на похороны, не признавшей своих внучек от неё, не принявшей в их судьбе никакого участия до самой своей смерти.

Свекрови ненавидят любимых жён своих любимых сыновей. Что это – ревность? Тогда что эта ревность в сравнении с завистью Богов? Какая несоизмеримость эквивалентов мести!

Война… Не Гитлер и не Сталин… Европа тогда любила так, что возбуждала зависть богов к наслаждающимся райским нектаром… Выросшие в мирное время красивые тела заключали в себе не менее красивые души, способные познать рай на земле и подарить его любимым. Жизни молчания не хватит, чтобы перечислить всех не доживших, не доцеловавших, не успевших изменить. И машина уничтожения была включена.

Когда Яков погиб, Лида, родившаяся в сорок третьем, кричала так, что никто не мог её успокоить. Это его голографическое отражение в ту ночь виделось только ей и поселилось в ней, определив её сущность. Иначе, чем объяснить, что именно она искала могилу отца, ездила в Чехословакию, чтобы встретиться с памятью о нём. Родила и назвала в его честь сына, ставшего членом греческой диаспоры в Одессе и получившего двойное гражданство. А может это зов генетической доминанты Склифосов над Чариковыми? Доминанта Марии досталась старшей – Маргарите, хотя ростом, структурой тела она, как выражалась моя мама, была «чистый Яша», но бабушкина курносость, передавшаяся по наследству и мне, нарушала греческие стандарты.

Мне не было и пяти лет, когда умерла Мария. Больница находилась рядом с нашим домом, не тем, который мы построили потом, а тем, который назывался землянкой из-за маленького роста, отсутствия чердака под камышовой крышей, глинобитных стен и полов. Узнав первой о смерти золовки, моя мама советовалась с отцом, как сообщить о трагедии детям. Я не знаю, как они это сделали, но помню рыдающую в объятиях моей мамы Лиду и совершенно окаменевшую (неземная боль) Маргариту, не проронившую ни слезы, не издавшую звука до окончания похорон. В ней онемела Мария, ужаснувшись исходу своей судьбы, обездолившей её девочек (кому нужны сиротки?). Я думаю наши родители, умирая, поселяются в нас, выбирая тех из своих детей, чья сущность совпадает в большей степени с собственной. Хорошо, когда эта ноша достаётся взрослым и зрелым, сильным духовно. Но как было выдержать это хрупкой тринадцатилетней девочке, не повзрослевшей - состарившейся единоминутно, как на войне. Опасная красота, отягощённая бездонностью тёмных глаз, не сулила ей пожизненного счастья, наверное, поэтому она не дорожила ею. Не пользовалась косметикой, не соблюдала диет, не умела ни справлять, ни носить наряды. Мы долго не подозревали о своем сходстве, замаскированном полярностью окраски и роста. Я была маленькой и светловолосой, синева дедовских и отцовских глаз не могла соревноваться в бездонности с темнокарими, но голос, жестикуляция, манеры и даже поза засыпания совпадали в нас абсолютно. Это открытие мы сделали в Твери, когда жившая к тому времени в Киеве Маргарита, пыталась наладить свой собственный бизнес, разрешённый горбачёвской перестройкой, и возила к нам тушёнку, а отсюда ситец, пользующийся спросом в Киеве. Хватило её на два мероприятия, да и того было много для представителей рода, откуда никто не вышел ни в торговцы, ни в предприниматели.

К тому времени мой отец уже умер и его сущность поселилась во мне, отягощая и примиряя с ним, заставляя любить больше, чем в реальной жизни, ссорившей нас на почве разных политических и жизненных воззрений на мир. Сейчас я ощущала и бездну его страданий и онемелость слёз. Онемевшие слёзы – отдельная тема нашего рода. Почему – то их было стыдно проливать. Наши женщины не стенали и тогда, когда теряли женихов, мужей, братьев, сыновей… и тогда, когда страдали сами от житейских невзгод, страшных болезней, голода…

Если бы у нас было заведено плакать чаще, мы не ломались на ролях сильных личностей, не душили в горлах своих собственные песни во имя…

Во имя чего в онемевшую Маргариту вселилась сущность Марии? Не потому ли, что имя её мужу будет Иосиф? Но это совсем иная история любви.

 

 

© Copyright: Анна Стефани 2, 2018

Свидетельство о публикации №118112602697