Глава «КЛОП МАЯКОВСКОГО». Из книги «Миссия: Вспомнить всё!»
Сцена института
На первых курсах отвлекаться от напряжённой учёбы было невозможно. Где-то с третьего курса я стал выступать на смотрах художественной самодеятельности (сначала факультета, потом и института).
Документально подтвердить начало выступлений на сцене института не могу, но три программки концертов у меня всё же сохранились:
заключительные концерты IV традиционного институтского фестиваля художественной самодеятельности «Юность — Планета — Мир», где я
читал фрагмент из поэтического цикла «Клоун» в Доме Культуры им. Ленина (23.04.1981),
V фестиваля с тем же названием, где прозвучали мои авторские стихи (в т.ч. «Шедевр», «Мои стихи», «Бог создал женщину сначала!», «Поймал такую тему За перья вечных крыл!», «Пелёнка», «Был день», «Ночь бровей»). В ДК Железнодорожников (16.04.1982)
и VII фестиваля художественной самодеятельности «Юность — Планета — Мир», где я также выступал со стихами собственного сочинения в ДК им.Ленина (13.04.1983).
Были и факультетские смотры, на которых я читал стихи.
Так, на факультетском смотре в клубе им. Кринова (1981) я прочитал стихотворение, написанное на смерть Владимира Высоцкого, «Ни упрёкам, ни скорби — не место...»
Я хотел попросить зал встать и почтить память великого певца и поэта минутой молчания, но, соориентировавшись в обстановке, не стал этого делать.
После прочтения этого стихотворения в зале вместо привычных оваций наступила тишина...
Студенты либо поняли моё желание, либо просто побоялись выразить поддержку моей позиции в отношении опального Высоцкого.
Смотры стали настоящим праздником для творческой студенческой молодёжи — пиршеством художественной самодеятельности.
Прежде чем попасть на институтский фестиваль, проходивший каждый год в марте-апреле, нужно было пройти, как на олимпиаду, ряд отборочных
этапов, где тебя выслушают и, если твой номер понравится, то дадут, образно говоря, путёвку на факультетский смотр. На нём проводился отбор на институтский смотр.
И далее, если бесконечно повезёт, тебя могли отправить на межинститутский.
Мне, как известному чтецу авторских произведений, делалась поблажка: меня не приглашали даже на генеральную репетицию, давая ход на заключительный концерт «автоматом».
Да и, собственно, чего там было репетировать: читать — и это все знали — я умел превосходно. Редко, кому удавалось с такой выразительностью подать поэтический материал.
К тому же меня уже прославили Поэзовечера в нашем студенческом спортлагере подле деревни Белозёриха и публикации стихов в «Кировце» (с подписью: — «П.Смородин, студент лечебного факультета»).
Я не стал править эту опечатку до конца учёбы, пока данное несоответствие не обнаружила сама главный редактор газеты Рукавишникова: «А я и не знала, что ты на санфаке!».
Публикации придавали мне необходимый вес авторитета, дающего право
беспрепятственного попадания на факультетские и институтские концерты.
На этих концертах блистали наши таланты.
Вот как освещает газета «Кировец» (№17 (1133) прошедший 23 апреля 1981 года заключительный концерт смотра:
«Это был действительно праздник искусства, долгожданный, радостный, необычный...
К этому дню мы шли долго: целый учебный год напряжённого творческого труда. Были репетиции, споры, минуты вдохновения и усталости, часы отчаяния и подъёма. А затем многочисленные потоковые и факультетские смотры, творческие отчёты отдельных коллективов, конкурсы СТЭМов,
агитколлективов, чтецов. Бесконечные заседания студенческого клуба и художественного совета института.
В этом потоке интересных и разнообразных мероприятий участвовало более двух тысяч студентов.
И вот итог!..
Заключительный концерт состоял из двух отделений, включавших 44 номера в исполнении почти двухсот самодеятельных артистов.
В этом принадлежит большая роль студклубу, во главе которого стоит уже пять лет А.А. Евстихеева, обаятельный и вечно ищущий человек, отличный организатор, и, что особенно ценно, руководитель с хорошим художественным (в истинном смысле слова) вкусом.
А какой вокруг неё концентрируется актив: А.. Павлунин, М. Веселова, В. Раков, Е. Злотникова, М. Тадьян, О. Калашникова!».
А вот подробная статья в «Кировце» (№18 (1174) Е. Колпащикова, председателя художественного совета института о пятом традиционном институтском фестивале художественной самодеятельности, «Размышления после смотра»:
«Компетентное межвузовское жюри, возглавляемое заслуженным деятелем искусств РСФСР Никольским, оценило его высоко, подчеркнув, что случайных и слабых номеров не было.
Всего было 46 номеров, из которых 18 оценено отметкой «пять», 21 - «четыре» и только 7 ― «три».
Прекрасно прозвучали «Экспромт» Бабаджаняна в исполнении А. Тарасовой (фортепиано),
«Романс» Дворжака — ансамбля «Мелодия» (скрипачи М. Веселова, А. Закон, Е. Ивунина и пианист С. Филоненко),
«Чардаш» Монти — Л. Дезента и О. Дезент (скрипка и фортепиано),
гармонический этюд Равина — М. Гробова (фортепиано).
Весёлыми аплодисментами сопровождались выступления двух СТЭМов «Фагоцит» и «Юность», показавшие миниатюры на студенческие темы «Художник» и «Бокс».
Свои чудесные стихи прочитал П. Смородин».
На четвёртом курсе мне захотелось расширить рамки своего творчества. Как и режиссёр самодеятельного театра в фильме «Берегись автомобиля» (1966), роль которого блестяще исполнил Евгений Евстигнеев, я задумался: «А не замахнуться ли нам на Вильяма, понимаете ли, м-мм, нашего Шекспира?».
Труппа (наша 4-ая группа 4-го курса санфака) с энтузиазмом ответила:
«И замахнёмся!».
Конечно, ни о каком Шекспире речи не велось.
Меня заинтересовала сатирическая пьеса Владимира Маяковского «Клоп» - произведение, жанр которого самим автором обозначен как феерическая комедия в девяти картинах.
Заинтересовала по той простой причине, что, являясь пьесой классической, поставленной на сценах самых солидных театров, она, тем не менее, оставалась почти не известной широкому кругу читателей и зрителей.
Я самонадеянно решил восполнить этот пробел.
Прежде всего, в своей литературной грамотности.
Вот как описывает краткое содержание пьесы Википедия.
«Действие начинается во времена НЭПа. Иван Присыпкин «С треском отрывается от класса» ― изо всех сил стремится к красивой жизни после трудов и лишений Гражданской войны. Он даже имя и фамилию меняет на изящное Пьер Скрипкин.
В день своей свадьбы Скрипкин оказывается замороженным в подвале дома. Его размораживают и оживляют через 50 лет.
...Вокруг царит новая, светлая коммунистическая жизнь: нет нужды и изнуряющей работы, побеждены болезни и стихийные бедствия, люди забыли, что такое пьянство, курение и сквернословие.
Скрипкину-Присыпкину в этом мире находится только одно место: экспоната в зоологическом саду, где желающие могут ознакомиться с пороками прошедшей эпохи.
Единственным компаньоном Присыпкина оказывается клоп, случайно размороженный вместе с героем».
Актуальность постановки моего "прочтения" пьесы была связана с символической датой: к тому времени уже прошли те 50 лет, о которых мечтал Маяковский.
Что касается постельного клопа (лат. Cimex Lectularius), распространённого облигатного синантропного кровососущего насекомого, эктопаразита человека и теплокровных животных, то тут вышел горячий спор между
мной и моим студенческим дружком Сашей Малышевым.
Он со слюнями на губах утверждал, что, мол, клопы — родственники динозавров и они погибают только в случае физических воздействий, несовместимых с их существованием (например, нагрев свыше 50 градусов по Цельсию).
Сами же клопы якобы имеют бесконечную продолжительность жизни, так как при отсутствии пищи они могут впадать в состояние, сходное с анабиозом, в котором, при достаточно низких температурах окружающей среды, сохраняют жизнеспособность.
Напившись человеческой крови, они откладывают яйца и опять переходят в состояние анабиоза.
И так до бесконечности.
(Кстати, современные источники указывают максимальную продолжительность жизни клопов — до 14 месяцев).
Мы с ним крепко тогда поспорили.
Для разрешения нашего горячего и непримиримого спора направились на кафедру паразитологии, к профессору.
К большому нашему удивлению тот затруднился ответить на наш элементарный, казалось, вопрос.
Полистал соответствующую литературу, посвящённую жизненному циклу насекомых.
В разделе, описывающем клопа, он с удивлением обнаружил отсутствие обязательного в таких случаях раздела «Продолжительность жизни».
Мы ушли от него так и не определив, кто из нас выиграл этот спор...
Обработав текст пьесы Маяковского на свой лад, я написал сценарий будущей сорокаминутной сценки.
В моей мини-пьеске Присыпкин был студентом нашего четвёртого курса
санитарно-гигиенического факультета, фарцовщиком (проще говоря, мелким спекулянтом).
Идя в 40-градусный мороз по проспекту, он совершенно случайно ввалился в канализационный колодец, люк которого забыли закрыть работники Нижегородского участка Водоканала.
...Мороз надёжно сковал тело незадачливого спекулянта, чуждого представлениям о современном человеке с точки зрения развитого социалистического советского общества.
Очнулся студент Присыпкин аж в 2050 году.
Ему объяснили, что он попал в далёкое будущее, где нет места курению, пьянству и совокуплению. Люди даже не знают, что это такое.
Затем Присыпкина демонстрируют в качестве экспоната в зоологическом саду, как доисторическое чудовище.
Он вальяжно курит, без меры пьёт медицинский спирт, пошло заигрывает с проходящими мимо молодыми девушками, приглашая их к себе в клетку.
Люди будущего возмущаются наличием в Присыпкине пещерных инстинктов.
Студент санфака покрывается вечным позором...
Моя пьеска начиналась сразу со сцены оживления.
Голос «за кадром» перед началом оживления вводил зрителя в курс дела, рассказав, как Присыпкин оказался на операционном столе.
...После того, как занавес открылся, все увидели стол с покрытым белой простынёй телом, из-под простыни выглядывали только грязные ноги с длинными кривыми ногтями.
В головах оживляемого располагался огромный аппарат с разноцветными лампочками накаливания. В качестве аппарата мы использовали обыкновенный крупногабаритный старый чемодан. Он находился в открытом виде, а внутри горели покрашенные Шуриком обыкновенной
гуашью лампы.
Эффект состоял в том, что гуашь пригорала на поверхности ламп и они не только светили каждая своим светом, но и дымились!
В полутьме зала создавалось непередаваемое впечатление чего-то магического, таинственного, излучаемого из этого чемодана.
Вокруг стола находились четыре фигуры в белых длинных медицинских халатах и шапочках.
От голов этих странных фигур отходили по две антеннки, заканчивающиеся разноцветными теннисными шариками.
Фигуры - это профессор (Павел Смородин в седом длинноволосом
парике), первый ассистент (Люба Морозова), второй ассистент (Раиса Атлас) и третий (Маша Козлова).
Я изображал, что оказываю лежащему на столе телу первую медицинскую помощь: активно массирую грудную клетку, делаю дыхание «рот в рот», а девчонки из труппы как бы помогали мне, суетливо крутясь около стола.
Зрелище дополнял серебристый шар из осколков зеркала, транслирующий на сцену клуба космическое изображение звёздного неба.
Всё это действо сопровождала музыка популярной в те времена группы «Спейс».
...Зал прибалдел от увиденного.
В качестве Зои Берёзкиной, бывшей любви Присыпкина, профессор допрашивал вторую ассистентку, якобы проводившую предоперационный предварительный осмотр тела и соответствующие исследования, необходимые для оценки возможности оживления:
«Результаты анализов подтвердили первоначальную мягкость ресниц больного? На случай поломки при быстром размораживании?»
«Не удалось установить, товарищ Профессор» ― смущённо отвечала Раиса Атлас в образе.
«А как вы считаете, он до заморозки сильно раздувал ноздри, находясь в возбуждении?».
«Учитывая социальный статус пациента, его студенческое «общаговское» прошлое, то, скорее всего, — да» ― стыдливо опустив глазки, вещала неуместно кокетливая Раиса.
«Так, так, так... ― задумчиво продолжил Профессор, ― а вы не осведомлены
относительно объёма желудка и печени на случай выделения возможного содержания спирта и водки, могущих воспламениться при необходимом высоком вольтаже?»
«Нет, но живот у него сильно вздут...» ― оправдывалась вторая ассистентка. «Ах, вы ничего не знаете! По крайней мере, был ли он порывист?»
«Не знаю... Возможно, но... Только не со мной же?» ― покраснела
ассистентка.
«Начинаем!» ― приказывает Профессор.
Первая ассистентка: «Полностью освобождён ото льда!».
Вторая: «Грудь уже вибрирует!».
Третья: «Появляется естественная окраска!».
Пауза.
Под белым покрывалом начинается подозрительное шевеление. «Профессор, обратите внимание на неестественную порывистость!» ― закричали хором все три ассистентки в испуге.
Профессор подходит, вглядывается и потом успокоительно заявляет: «Движения нормальные. Чешется. Очевидно, оживают присущие данным индивидуумам эктопаразиты».
Первая ассистентка: «Профессор, непонятная вещь, что-то отделяется от тела...».
Профессор, вынимая из-под простыни неожиданно обнаруженную гитару: «Он сросся с музыкой! В древности жил Страдивариус и Уткин.
Страдивариус делал скрипки, а Уткин — эту деревяшку. И называлась она гитарой».
Профессор осторожно возвращает гитару на прежнее место.
А теперь, дорогой читатель, мне необходимо сделать некоторое отступление.
За пару недель до нашего выступления с этой сценкой в клубе имени Кринова на факультетском смотре, где присутствовали и студенты других ВУЗов, в частности Политеха, Строительного и Инъяза, я раздал тексты
выступлений моим одногруппницам, дабы они выучили свои реплики. Убедительно попросил их выбрать время для генеральной репетиции.
Они, прочитав мой сценарий, заупрямились, сославшись на нехватку времени и простоту текстов.
Понимая, что в постановке важно не только знать назубок свои слова, но и очерёдность их произнесения, я дал ценное указание: «Если забудете текст, прошу вас, не замолкайте, неьделайте вид, будто вы силитесь что-то вспомнить — это испортит впечатление. Следуя логике действия, придумывайте слова на ходу. Лепите отсебятину, не отходя от линии сюжета!».
Девчонки у меня сообразительные, они кивнули головками и радостно упорхнули домой, держа в руках нарезанные мной бумажные ленточки их реплик.
Продолжаю описание театрального действа в клубе им. Кринова.
Первая ассистентка: «Температура 36,6!».
Вторая: «Пульс — 68!».
Третья: «Дыхание выравнено!».
Профессор: «По местам! Он встаёт!»
Не помню, почему я удержался при этих словах и не стал приподнимать простынку карандашиком в районе области Шурикиного лобка. (Воспитание не позволило, что ли. А было бы прикольно).
Тут медики расступаются, давая встать Присыпкину.
"Шурик в роли Присыпкина" не спешил.
Он сначала живописно поелозил под простынью для затравки
заинтригованного зрителя. Потом резко откинул простынку и уселся на край стола, свесив свои маленькие ножки, как это он проделывал в спортлагере, когда нас в полночь в женском домике застукала комиссия по
соблюдению нравственности.
Волосы Присыпкина были взъерошены, лицо — в грязи и с синяком
под глазом.
Он удивлённо озирается, прижав гитару: «Ну и выспался! Простите, товарищи,конечно, выпимши был... Это какое отделение милиции?». Профессор: "Нет, это совсем другое отделение! Это — отделение ото льда кожных покровов, которые вы отморозили...».
«Чево? Это вы чевой-то отморозили. Ещё посмотрим, кто из нас
были пьяные! - заплетающимся с похмелья языком разорался Малышев-Присыпкин. «Вы, как спецы-доктора, завсегда сами около спиртов трётесь. А я себя, как личность, всегда удостоверить сумею.
Документы при мне. 17 руб 60 коп при мне. В Комсомол? Уплатил. В Профсоюз? Уплатил. В Красный Крест? Уплатил. В защиту животных? Уплатил. Даже в Общество охраны памятников — и то уплатил! Вот, посмотрите, пожалуйста».
Он демонстрирует пачку удостоверений.
«А это что тут у меня?» - Малышев вынимает ещё одну бумажку. «Выписка из загса?! Я же вчера только женился!».
Взгляд его падает на электронное табло, висящее над головами актёров в центре сцены. «12 мая 2050 года?!» — трёт глаза и озирается в ужасе Присыпкин. «Это ж за сколько лет у меня не плочено?! Справок-то, справок-то спросют! Факультетское бюро комсомола! Профсоюзный комитет! Жена! Тёща! Ну и всыплют мне дома!».
И тут произошло то, чего я так боялся: Шурик перепутал очерёдность произнесения своих реплик.
В сценарии было прописано так: «Он вскакивает. Торопливо обжимает всем присутствующим руки, и выскакивает вон.
Ассистентки окружают профессора и хором спрашивают:
«Что он тут такое делал? Совал и тряс, тряс и совал?»
Профессор глубокомысленно замечает: «В древности был такой антисанитарный обычай...».
На деле всё вышло по-другому. Шурик не «обжимал» руки спасшим его медикам в качестве искренней признательности.
Увы, перечислив все организации, куда мы отчисляем ежемесячные
взносы из своей несчастной стипендии, он рванул за кулисы и там расхаживал, довольный собой...
Я усиленно пытался поймать его взгляд, чтобы намёками мимики заставить его вернуться на сцену и "обжать", наконец, девочкам их мягкие белые ручки.
Но не тут-то было. Довольный произведённым на публику эффектом своего первого появления на сцене, Шурик, как назло, уставился в пол и мерил шагами закулисье в ожидании своего следующего выхода.
О чём он тогда думал, не ведаю...
Без этого несчастного рукопожатия ассистентки не могли задать
вопрос «Что он тут делал? Совал и тряс?», а я, в свою очередь, не мог произнести им в ответ свою следующую реплику «В древности был такой антисанитарный обычай...».
Все мы, оставшиеся на сцене, мгновенно осознали, что попали в ловушку, которая с беспощадным треском захлопнулась.
...Наступило гробовое молчание, которого ни в коем случае допускать нельзя. Разве только в виде предусмотренной паузы глубокой задумчивости актёров.
Я поднёс к лицу руку и для придания лицу глубокомысленного вида, охватил пальцами бородатый подбородок.
Наше молчание затянулось до неприличия.
Зал стал выражать признаки нетерпения.
Всеактёры, в нарушение ещё одной из основных строжайших театральных
заповедей, оказались спиной к зрителю.
«Это конец» — подумал Штирлиц в известном анекдоте.
Нужно было любыми путями как можно быстрее выходить из этого глупого положения.
Пауза стала выглядеть подозрительно затянутой.
Тем не менее, Шурик продолжал о чём-то размышлять, не обращая ровно никакого внимания на происходящее на сцене.
Наверное, пытался вспомнить следующую реплику.
И тут на помощь пришла сообразительная активистка нашего факультета Люба Морозова, вспомнив мою рекомендацию пороть отсебятину, следуя логике сценария.
Она перевела внимание недоумевающих зрителей на себя, всплеснув руками: «И чего это он тут говорил? Какой-то комсомол? Какой-то профсоюз? Что это за образования такие? Не понимаю!».
Нужно напомнить читателю, что Люба Морозова на момент нашего представления была старостой потока, состояла в партии, постоянно крутилась в административном здании института, работала по вечерам в деканате санфака.
И здесь на сцене, изображая не столь далёкое будущее (через 70 лет) она утверждает, что о комсомоле и профсоюзе люди не только не вспомнят, они совершенно ничего не будут знать о них?!
В следующей сцене Профессор в моём исполнении устанавливает трибуну и начинает рассказывать об опасностях, которые ожидают Человечество, если вовремя не избавиться или не перевоспитать Присыпкина:
"Товарищи! Эпидемия распространяется! Наше воскрешённое млекопитающее вступило в контакт со всеми домашними животными, и теперь они взбесились, они уже не играют, а только служат. Животные пристают ко всем обедающим, подласкиваются и подлизываются.
Люди, покусанные или обслюнявленные этими домашними животными,
приобретут все первичные признаки эпидемического подхалимства!»
Из-за кулис раздаются голоса: «О-о-о! Ужас!».
Мимо проходит шатающийся человек.
«Смотрите! Это конченый, больной человек! Один из работников лаборатории, в которой оживляли воскресшее млекопитающее. Ему было предписано поить эту тварь особой смесью, отвратительной в малых дозах и отравляющей в больших. Так называемым «пивом».
От ядовитых испарений у него закружилась голова, и он по ошибке глотнул этой прохладительной смеси.
Его заменили другим работником. Но и тот тоже быстро спился. И с тех пор сменяют уже третью партию рабочих! Пятьсот двадцать тысяч рабочих лежат в больницах с больной печенью!
Но страшная эпидемия пивной чумы пенится, бурлит и подкашивает ноги.
Из-за кулис доносится: «А-а-а. Какой Ужас!».
Один мужской голос мечтательно и томительно произносит: «А вот я принёс бы себя в жертву науке. Пусть привьют и мне эту загадочную болезнь!»
(Кстати, голоса и шум толпы Шурик путём наложения записал заранее на
магнитофон. Оставалось только соблюсти очерёдность включения реплик).
Мимо проходит девушка, ноги её заплетаются в «па» фокстрота и чарльстона. В руке она несёт воображаемую розу. Она подносит цветок к носу и романтично вдыхает его запах.
«Вот видите эту несчастную? - продолжает мрачно вещать Профессор, — она — соседка бешеного млекопитающего. Ночью, когда все спят, через стенку до неё стали доноситься гитарные рокотанья, потом протяжные
душураздирающие придыхания и всхлипы нараспев. Как это у них называлось? «Романсы», что ли? Убитые горем родители собирают консилиумы. Учёные говорят, что это приступы «острой влюблённости». Так называлась древняя болезнь, когда человеческая половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам.
Из-за кулис звучит голос девушки: «Ах, я уже чувствую, как по воздуху разносятся эти ужасно приятные влюблённые микробы!».
Профессор: «Вот видите? И эта готова... Эпидемия стремительно разрастается до колоссальных масштабов!»
Последний акт. Занавес открывается. Я в парике Профессора, седыми прядями свисающем мне почти до плеч, продолжаю стоять за трибуной, возвышаясь над зрительным залом, для дачи дальнейших комментариев. На сцене — Шурик Малышев, изображающий пьяненького Присыпкина, в драных джинсиках и с босыми грязными ступнями. На нём мятая рубашка с закатанными по локоть рукавами.
Малышев полусидит, вальяжно развалившись на дощатом полу сцены.
У его ног стоит гранёный стакан. В зубах он мусолит дымящуюся папиросину. В углу — смятые раздавленные окурки и пустые стеклянные бутылки.
Профессор: «Смотрите, он будет делать так называемое «Курить».
При этих словах Присыпкин живописно затягивается папиросиной и пускает кольца дыма под потолок.
Воображаемая публика издаёт где-то за сценой изумлённо-восхищённые звуки. Растоптав голой чёрной от грязи пяткой недокуренную папиросу, Присыпкин протяжно просит: «Опохмелиться...».
Профессор подбегает и наливает ему стакан чистого неразбавленного спирта из бутыли, на которой крупно обозначено: «100%-ный этиловый спирт. Осторожно! Токсично! Смертельно опасно!».
«А теперь, — говорит Профессор, возвращаясь за трибуну, — он будет делать так называемое «Пить».
Голос из толпы: «Ах не надо, не надо! Не мучайте бедное животное!»
«Скрипкин, опрокиньте!» — потребовал увлечённый Профессор.
"Актёр" Сашка Малышев сладострастно и резко опрокидывает стакан себе в глотку.
Раздаются голоса толпы: «Ужас-ужас-ужас! Вызовите скорую и пожарную команду! Реанимацию сюда немедленно!».
Шурик в ответ занюхивает выпитый спирт грязным рукавом рубахи. «Налей ещё!» — грозно требует Малышев, демонстрируя Профессору в протянутой руке гранёный стакан.
«Нет уж.. Хватит на сегодня!» — резюмирует Профессор, ногой отодвигая бутыль со спиртом подальше от Присыпкина.
«А я сказал: «Налей!» — заорал Присыпкин, грозно надвигаясь на щуплого Профессора.
При этом, обращаясь к зрителям, возмущённо произносит, как будто ищет защиты: «Товарищи-братцы! Я протестую!!! Я ж не для того размёрз, чтобы вы меня теперь засушили!..».
Голоса из толпы: «Детей, уведите детей!», «Намордник ему, намордник!» «Ах, только не стреляйте!», «Какой ужас!», «Профессор, немедленно прекратите...».
На этом месте почти законченная пьеса резко прерывается.
Из середины онемевшего зала, там, где размещается строгое беспристрастное (до сих пор сидевшее в траурно-молчащем оцепенении)
жюри, начисляющее факультетам баллы за каждое выступление, как в КВН, встала ответственная за проведение смотров художественной самодеятельности (иначе говоря, худрук) и громко заявила: «Мы считаем продолжение сценки нецелесообразным. Покиньте зал!».
Я от неожиданности и резкости её распоряжения (мне даже показалось в тот момент, что искусственные волосы профессорского парика на моей голове встали дыбом!) смутился, покраснел, как рак, и тихим голосом еле слышно протянул: «Извините!».
Покорно кивнув, я исчез в закулисье.
...Где-то на задних рядах, в углу, раздались редкие, но горячие аплодисменты.
В зале повисло гробовое молчание...
Занавес спешно закрылся.
Чтобы хоть как-то прикрыть явный конфуз, организаторы смотра спешно выгнали на авансцену первокурсников в шортиках и белых гольфах,
которые повторили, в страхе и растерянности, свой номер, открывавший фестиваль художественной самодеятельности.
Понимая нелепость ситуации, дрожа красными коленками, срывающимися от волнения голосами они затянули: «Дети разных народов, Мы мечтою о мире живём...»
Крайне досадно. Перед их выступлением я успел только изречь последнюю фразу сценария: «Простите, товарищи.. Простите.. Насекомое, ой, животное, утомилось. Шум и освещение ввергли его в состояние
галлюцинации. Успокойтесь. Ничего такого нет. Завтра оно успокоится... Тихо, граждане, расходитесь, до завтра».
В финале должна была прозвучать тихая музыка типа «Спокойной ночи, малыши».
Угроза выкидыша
Последствия нашего выступления имели непредсказуемую перспективу. Через две недели в перерыве лекции по эпидемиологии доверенное лицо факультетского бюро комсомола, студент нашего потока, растерянно зачитал два противоположных по своему содержанию документа.
Все студенты далеко за пределами нашего потока (санфак других курсов, другие факультеты и даже студенты политеха, инъяза и строительного института) были хорошо осведомлены (или наслышаны) о произошедшем скандале в клубе имени Кринова.
Так что текст оглашённых документов упал на благодатную почву. Первый документ —
Постановление факультетского бюро, гласил: "За попытку показа аморальной сценки на факультетском смотре художественной самодеятельности объявить студенту четвёртого курса
санитарно-гигиенического факультета Смородину П.А. Выговор».
Второй, как бы нахально передразнивая, противоречил первому: «За активное участие в художественной самодеятельности (и так далее по тексту первого постановления) объявить Смородину П.А. благодарность».
Все, сидевшие на лекции, грохнули мощным залпом смеха.
Я лично видел ноги одного из хохочущих, задранные от неудержимого смеха на парту.
Комсомольский гонец продолжал дезориентированно сличать два постановления одного и того же органа - факультетского бюро комсомола. Ничего логичного он в них не нашёл. Они были совершенно противоположными по содержанию.
Я не стал выяснять мотивы происхождения этих взаимоисключающих документов. Догадываюсь только, что первый (с выговором) был состряпан по горячим следам нашего "крамольного" выступления, а второй - спустя некоторое время, когда комсомольские активисты опомнились, разлбравшись в том, что наша сценка являлась ничем иным как точной копией знаменитого "Клопа" Владимира Маяковского. Но об этом чуть позже.
Народ, то есть студенты нашего потока, и без того дали категоричную оценку комсомольским крючкотворцам.
Прошло ещё две недели.
Почти зелёная от страха Люба Морозова, имевшая доступ к телам ответственных партийных лиц, сообщила "аморальной труппе", что, возможно, нас попросят из института: дело, якобы, дошло до ректората, который полномочен решать судьбу проштрафившихся студентов.
От факультетского бюро дело все эти дни шло по восходящей: бюро комсомола всех инстанций, вплоть до бюро института, - партком института — ректорат.
На всех этих этапах в подробностях разбирали текст и действия актёров 4-го санфака.
Девчонки, которых я завлёк на театральные подмостки и не потрудившиеся хорошенько заучить текст обвиняли меня.
«Ну, Смородин, если мы вылетим из института, в который так трудно
было попасть, мы тебе устроим!» - угрожали мне девчонки.
Удивительно, но ни на одну так называемую «разборку», устроенную в различных инстанциях, главного режиссёра и сценариста-постановщика не приглашали. Хотя бы для того, чтобы выслушать его объяснения.
Нас осуждали за попытку «протащить показ полового акта» на сцену
института. Весьма удивившая меня формулировочка. Ни о каком «половом акте» в наскоро состряпанной пьеске и речи не было.
А уж тем более даже не предпринимались попытки показа какой-либо «обнажёнки», не точто соития!
На ректорате заслушали партработницу, худрука, председателя жюри — всех в одном лице.
Она повторила свой тезис о, якобы, выскочивших на сцену хулиганах 4-го курса санфака, начавших разнузданную оргию из слов и действий. Главным у них был "тот самый Смородин".
Руководство настоятельно попросило худручку хотя бы вкратце, в общих чертах, изложить суть нашумевшей пьески.
Та стала подробно описывать сценку до точки, которую она поставила, заявив о «нецелесообразности» продолжения номера худсамодеятельности.
Даже в том, искорёженно-искажённом, её пересказе умные люди, читающие классику и посещающие лучшие театры страны увидели «Клопа» Маяковского.
Один из членов Ректората, профессор, заведующий кафедрой эпидемиологии Минеев так и заявил: «Товарищи, да это же «Клоп» Маяковского!».
Дело, с таким трудом взбиравшееся по властной вертикали, начало резко спускаться вниз по схеме «Ректорат — партком — бюро комсомола» с противоположными резолюциями.
Вместо «объявить выговор», «принять меры по недопущению», «рассмотреть вопрос с вытекающими оргвыводами» в документах значилось: «взыскания считать утратившими силу», «за активное
участие», «объявить благодарность».
Комсомольцы, ещё не так давно яро гнобившие Смородина, вдруг спохватились.
Следует отметить, что санфак (ныне - медико-профилактический факультет) на смотрах той поры всегда был на «почётном» третьем месте из трёх возможных.
Такая большая пьеса по объёму тянула аж на сто присваиваемых баллов, которые автоматически выталкивали санфак на лидирующее первое!
Сломя голову, бывшие суровые судьи ринулись почему-то не ко мне, глубоко обиженному ими ранее, а к исполнителю главной роли Шурику Малышеву.
Они предложили ему выдвинуть нашу пьесу на межинститутский
смотр-конкурс (при условии, что он принесёт — на согласование и утверждение этой камарильей тот самый злополучный сценарий «Клопа»).
Торжествующий и дышащий законной местью Сашка мудро ответил, что почитать «Клопа» они могут из любых доступных источников, в той
же библиотеке, например.
Партократы заупрямились, продолжая требовать сценарий.
Шурик в конце-концов взбеленился и пригрозил напрочь отказаться от наших каких-либо выступлений на сцене института.
И сдержал своё слово.
...Так закатилась театральная карьера умеющего всех рассмешить Сашки Малышева. И моя - режиссёрская...
Девки нашей группы облегчённо вздохнули, узнав о деталях рассмотрения нашего вопроса на только что состоявшемся Ректорате.
Думаю, что на сцену, как и Шурик, они ни при каких обстоятельствах больше никогда не полезут.
Стресс сделал своё чёрное дело.
Я тоже не в последнюю очередь обиделся на горе-руководителей от искусства, не умеющих распознать в самодеятельной студенческой постановке бессмертного «Клопа».
В девятнадцатом ряду
Спустя несколько лет один из очевидцев, находившийся в девятнадцатом ряду, где тогда разместилось жюри того знаменательного смотра, поведал мне о реакции жюри на наше выступление.
Как я уже говорил, девчонки нашей группы отказались принять участие в
генеральной репетиции. Поэтому номера никто не видел. В программке же, которая содержала перечень номеров художественной самодеятельности, не было и намёка на «Клопа» Маяковского.
К своей чести, я и не ставил такой творческой задачи — перенести на нашу сцену бессмертное творение великого поэта.
Мне хотелось сквозь призму «Клопа» показать затрапезный неопрятный облик нынешнего студента санфака.
Дело в том, что пьянство, курение, азартные игры — явления довольно
распространённые на санфаке.
Их-то и захотел я пронзить безжалостным острым сатирическим пером Маяковского. Поэтому в программке был отмечен только жанр номера - «фантастическая сценка».
...Когда мы начали оживлять Шурика, весь зал впился глазами в происходящее на сцене, так как это выглядело нетривиально, свежо, с большим юмором.
Торчащие из-под белой накрахмаленной простыни грязные стопы добавили приличную порцию в копилку смешинок.
Дымящиеся разноцветные лампочки произвели должный эффект на фоне космической музыки.
Зал взорвался хохотом, когда из простыни появилось взлохмаченная грязная чуть глуповатая морда Шурика.
Изобразить он умел.
Он выразительно окинул жадный до зрелищ подобного рода зал непонимающим «похмельным» взглядом.
Жюри поначалу тоже заинтересовалось броским началом сценки.
Всё шло гладко до того момента, когда взбалмошный торопливый Малышев вдруг напрочь забыл благодарно пожать спасшему его медперсоналу белые ручки.
Наступившая вслед за его исчезновением пауза напрягла и нас, и жюри.
К тому же мы в растерянности нарушили одну из главных заповедей сценического мастерства — никогда надолго не поворачиваться к зрителю
спиной.
А мы вчетвером всё сделали с точностью до наоборот: демонстративно отвернувшись от зала, напряжённо и мучительно искали выход из создавшегося положения.
Жюри стало интересно, как же мы выкрутимся, хотя причины нашего неадекватного гробового молчания им, думаю, не были вполне понятны.
И тут последовал первый оглушительный удар по чуткому партийному сердцу худрука и иже с ней.
Люба Морозова стала нудно и недоумённо перечислять организации, которых, судя по содержанию сценария, не будет и в помине всего через семьдесят лет.
Вопросительная фраза Любы «Какой-то комсомол? Какой-то профсоюз?» убивала наповал.
Жюри ахнуло, заподозрив антипартийный, антиправительственный подвох. А может быть, даже заговор!
Худрук явно занервничала, представив, что будут говорить о ней, как о главном цензоре художественной самодеятельности, после завершения смотра в партийных и руководящих органах института.
...Покой блаженного просмотра программы концерта мгновенно и навсегда улетучился из рядов жюри.
Мы же, как ни в чём не бывало, продолжали своё представление.
Нервная худручка в поисках выхода из создавшегося двусмысленного положения подозвала какого-то «пионера»-первокурсника, пробегавшего мимо, и попросила его срочно пройти за кулисы и передать выступающим артистам её требование о немедленном прекращении крамольного выступления.
«Пионер» подобострастно кивнул и поскакал в коридор, чтобы найти вход на сцену.
Пока он искал этот вход, плохо зная принципы внутреннего устройства клуба им. Кринова, я уже успел втащить на сцену трибуну для выступления Професора, комментирующего действия Присыпкина типа «пить-курить». Я не знал (потому что не мог видеть трибуну снаружи), что для
юмористических сценок нельзя использовать трибуну, предназначенную для серъёзных партийно- хозяйственных докладов. Так как на лицевой панели трибуны, обращённой к зрителю и жюри красовался
огромный герб Советского Союза!
А это уже была диссидентская акция!
Смеяться над священными символами страны?! Вредительство, не иначе.
Не дождавшись искомой реакции выступающих, Председательша жюри послала второго гонца — из членов жюри. Он-то уж наверняка разберётся с этой шпаной, устроившей политический дебош на сцене мединститута! Но к этому времени я уже зачитывал врезавшуюся в память всем присутствующим строчку из бессмертного «Клопа»:
«...когда человеческая половая энергия, разумно распределяемая на всю жизнь, вдруг скоротечно конденсируется в одном воспалительном процессе, ведя к безрассудным и невероятным поступкам..».
Более трезвые члены жюри разом прыснули от смеха, видя, как позеленело и вытянулось лицо худручки, мечущейся в поисках загадки неубиваемости нашей сценки.
Спустя некоторое время, упёртый пионер всё же разыскал входы и выходы на сцену и за кулисы, но предупреждать нас о сворачивании выступления почему-то не стал, видимо осознав большую потерю времени, и решил самостоятельно решить навязшую в зубах комиссии проблему - подбежал к ручному механизму занавеса, напоминающему по устройству некую лебёдку, и стал усиленно крутить его рычагом, похожим на ручку деревенского колодца, дабы закрыть занавес.
Занавес, действительно, дёрнулся и начал было закрываться, но подоспевший вовремя Шурик дал затрещину "первоклашке" и шуганул его прочь, угрожая физическим насилием.
Занавес, благодаря усилиям расторопного Малышева, опять вернулся в прежнее — открытое — положение.
Но преданный делу комсомола первокурсник (как Павлик Морозов) оказался не по-детски настойчивым.
Он дождался, когда Шурик покинет штурвал, и опять стал закрывать занавес.
Когда я стоял за трибуной, обличая пороки современного общества, краем глаза заметил слева от себя некую потасовку и все, конечно, также обратили внимание на нервно дёргающийся то туда, то обратно
занавес.
Зрители пока не могли понять сути происходящего, силясь разгадать замысел сценариста, включившего в сцену пьесы (неким фоном докладу Профессора) конвульсивно вздрагивающий занавес.
Шурик в очередной раз смачно матюгнулся и наградил повторной звонкой оплеухой настырного лазутчика.
Тот, наконец, отступил и пошёл в зал жаловаться на распоясавшихся хулиганов, оккупировавших сцену клуба для протаскивания в народные восприимчивые массы своих грязных идей.
К той минуте худручку уже охватил приступ паники.
Она не знала, что ей предпринять.
Оба гонца, посланные с целью прекращения безобразия, творящегося на сцене клуба, бесследно исчезли, утонув в закоулках множества подсобных помещений клуба.
Как в фильме «Чародеи», где гость с юга в исполнении Семёна Фарады, долго блуждал по бесконечным коридорам института «НУИНУ».
У неё возникло такое ощущение, что она нажала на клавишу выключения телевизора, та покорно щёлкнула, но экран продолжал нагло светиться. Образно выражаясь, она выдернула из розетки штепсель, но изображение на экране по-прежнему не исчезало.
Она отчаялась.
После нашего демонстративного показа последовательности различных грехов от так называемого «курить» до так называемого «Пить» она, по ходу пьесы, поняла, что наглым доморощенным артистам осталось только показать кромешный ужас - так называемую «любовь».
И тут, как в насмешку, её опасения подтвердили произнесённые мной слова о «половой энергии». Какое-то надругательство над её представлениями о приоритете морали в искусстве!
Ещё чуть-чуть и на сцене, по её предположению, Шурик начнёт трахать такую же грязную, стоящую раком бабу.
Этого она уже перенести не могла!
Мы же, не подозревая о давно разразившемся скандале в рядах жюри, неумышленно лепили и лепили очередные ляпы, один мерзопакостней другого.
Тот член жюри, что поведал мне эту историю, не мог удержаться от истерического гогота, и, чтобы не смущать народ, вылетел, прикрывая рот, из зала в пустой коридор и там, наконец, разразился безудержным смехом на полную катушку.
Эхо его гомерического ржанья разнеслось на весь клуб...
Так вот. Когда у председательницы жюри возникло опасение, что вот-вот её карьера рухнет после «показа полового акта», который мы вознамерились совершить на глазах честной публики, она встала и громким, но дрожащим от волнения голосом произнесла: «Жюри считает продолжение сценки нецелесообразным».
Это был нонсенс.
Это был скандал на всю округу!
Никогда ещё в истории смотров художественной самодеятельности председатель жюри не обрывал выступление актёров на полуслове.
В зале находились студенты других ВУЗов, видевших такой позор.
Слухи о нашем выступлении потом распространялись и в межинститутской среде.
Мединститут гудел, как растревоженный пчелиный улей, пересказывая произошедшее на смотре в клубе Кринова, и вполне обоснованно ожидая самой страшной в истории студенческих смотров «кровавой развязки».
(продолжение следует)
