Белой полынью бумажной Публикация в журнале "Этажи"
Blake
Н. П.
Пока я был с тобою рядом,
и обнимал тебя пока,
закат завзятым конокрадом
увёл куда-то облака.
И небо просто опустело.
Но впрочем, это не беда.
Пускай слоняются без дела
четыре всадника Суда.
А значит, нам дана отсрочка.
Да только будем ли целей? —
лицо белее, чем сорочка,
сорочка — ангела белей.
Госпел для Серёжи
С. П.
А хорошо бы — выпал белый снег,
(какое-никакое — всё же чудо)
и по нему уходит человек,
уходит насовсем из ниоткуда.
А есть ли Бог? А Бог наверно есть.
Лишь потому я так уверен в этом,
что вот — сирень, готовая расцвесть
и отцвести потом холодным летом,
что снег пойдёт, пускай и не сейчас,
чудесный снег чудесною зимою,
что слёзы собрались у наших глаз,
как звери подобрались к водопою.
По-птичьему
Тане А.
Никакого различия
между этим и тем.
Прокричи мне по-птичьему —
Виф-ле-ем! Виф-ле-ем!
И какая нам выгода,
что застыл на бегу
алый выродок Ирода
на кипящем снегу?
Пусть с известной поправкою
на фламандский снежок,
и с поправкой на — тявкает
нидерландский Дружок.
Это воздух рентгеновский,
этот воздух насквозь.
Никуда мы не денемся.
Что сбылось, то сбылось.
И вояки валлонские
пробегают, крича,
то дворами эстонскими,
то сквозь парк Ильича.
Протуберанец
Январю 1987 посвящается
И поймёшь ты, что времени нету,
что перрон — не обычный перрон,
и недаром примешан к рассвету
акустический дёготь ворон.
Всё, казалось бы, в полном порядке,
можно долго не спать по ночам
и любимые светлые прядки
целовать, ерунду бормоча,
а вот это — минутное что-то,
что вмешалось в вагонную дрожь.
Лёгкий запах купейного пота
на предсмертный совсем не похож.
Впереди ещё — танцы и шманцы.
И закуришь. Какая же стынь!
Спичка крохотным протуберанцем
полыхнёт, как сухая полынь.
А в небе
Т. В.
Живу вполне обыкновенно —
опять грешок, ещё должок.
А в небе над имперской Веной
взмывают флейты и рожок.
Там из-за белой занавески
взлетают прямо в небеса
и тонут в херувимском блеске
грешки, должки и чудеса.
Как будто так оно и надо —
жить грешным делом не всерьёз,
чтоб улыбалась серенада
глазами горькими от слёз.
Франциск и Клара медитируют здесь
Тане А.
-1-
Пролетают птицы низко-низко,
крыльями прохладу потроша.
Что у Бога есть для фра Франциско?
Самое тяжёлое. Душа.
А ещё? Ещё — довесок духа.
С нежностью, понятной им одним,
ласточки летают легче пуха
и страшней, чем молнии, над ним.
-2-
Ну что, сестра моя, начнём?
Вот рощица ничья,
здесь Бог склонился над ручьём,
и пьёт Он из ручья.
Какой-то бросовый лесок,
и ворон "Кар!" да "Кар!"
Тут арматурины кусок,
а там — прошёл пожар.
И всё приблизилось к концу.
Всё — выдох, а не вдох.
И пить здесь как-то не к лицу.
Но Он — и пьёт и Бог.
Вода мутна и нечиста.
Воняет креозот.
Такие, в общем-то, места,
где Он смывает пот.
Где от усталости берёз
один лишь миг до нас,
принявших форму Божьих слёз
в ресницах Божьих глаз.
Когда холодно
F32
И опять — то плащи, то пальто,
и красивые шляпы из фетра.
Начинается осенью то,
что всегда начинается с ветра.
Ты всегда начинаешься с губ —
горьковатых, полынных, неброских.
Этот ветер осенний сугуб,
унося навсегда отголоски
то ли сказанного не всерьёз,
то ли просто — попытки последней
обойтись без предательских слёз,
если смотрит в глаза собеседник,
если смотрит в лицо потому,
что спрягает глаголы небрежно —
ты умрёшь, мы умрём, я умру, —
улыбаясь и жутко и нежно.
Фонарь
Н.
Страшно, не страшно — не важно.
Важно, что строчки горчат
белой полынью бумажной,
плачем июльским волчат.
Скоро осенние пляски,
скоро дерюга зимы.
Сколько беды и «фетяски»
выпьем, любимая, мы?
После — закроются веки,
после — не спрашивай — где? —
чёрный фонарь у аптеки
не отразится в воде.
Scottish motif
Страшна гримаса нынешнего лета
и кажется, что это навсегда
течёт на руки августа-Макбета
холодная упругая вода.
Так зябко, зыбко всё. А уж под вечер,
когда полоска алая блеснёт,
меня от беспокойства не излечит
и самый сладкий, самый пьяный мёд.
Как будто вышел, а кругом — болота,
цветущий вереск, пустоши, холмы.
И август, еле сдерживая рвоту,
не может руки жуткие отмыть.
