8 октября день рождения Марины Цветаевой
Красною кистью рябина зажглась.
Падали листья. Я родилась.
Спорили сотни колоколов.
День был субботний: Иоанн Богослов…
Позже, просматривая свои ранние стихи, Цветаева дала развернутый комментарий и к этому стихотворению, вернее, к единственному в нём слову. Вот что записано под ним в тетради 24 года спустя, в 1934 году: «...ведь могла: славили, могла: вторили — нет — спорили! Оспаривали мою душу, которую получили все и никто (все боги и ни одна церковь!)»
И это конечно печально, что никто… Никто не получил её душу. Вернее известно кто. И факт этот не печален. Страшен. Жуток. И если бы сестра её Анастасия Цветаева не хлопотала за Маринино отпевание… за неё нельзя было даже молиться. Сейчас, слава Богу, молимся за эту израненную душу. Страдалицу, чернокнижницу, пересмешницу, как писала о ней Анна Ахматова. За всё надо платить. Плата высока. У нас, пожалуй, с отроческих лет появляются мысли о смерти. Этакое удивление – при первой встречи с ней. Как это смерть? Почему смерть? Зачем? Марина думала о ней с детства. Она звала её, она хотела сама определить срок своего пребывания на Земле. Когда Цветаева начала примерять смерть на себя всерьёз? Известны её стихи, написанные в 17 лет:
Люблю и крест, и шёлк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство — лучше сказки.
И дай мне смерть — в семнадцать лет!
А называется это стихотворение "Молитва". Шутка получилась кощунственно страшной. Скорее всего уже тогда душа Марины металась в поисках Истины. И спустя восемь лет ею примеряется уже маска покорности:
А всё же спорить и петь устанет и этот рот!
А всё же время меня обманет. И сон — придёт.
И лягу тихо, смежу ресницы, смежу ресницы.
И лягу тихо, и будут сниться деревья, птицы. ..
Но не снятся самоубийцам птицы и деревья. Не снится всё, что связано со Светом. Там только тьма. Откуда было это знать девочке-хулиганке, девочке, смеющейся над бренностью Вселенной? Она просто играла… Но, играя, она написала пророческое стихотворение, которое не смогла удержать в своей памяти. Ведь если бы удержала, наверное не нашла бы той судьбоносной верёвки!
Смерть — это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышаный вздох,
Недокрикнутый крик.
Всё так и вышло. Но никто ей не судья. Никто кроме БОГА. А у Него на каждое творение – свой план. Но тех, кто плану пытается помешать – наверное Он наказывает строго.Однако человеку, понимающему, что есть Бог, а что - его противник, трудно будет обмануться на счет сил, которые зачастую движут поэзию Цветаевой - "страстей, стихий". И осознав природу этих сил, каждый православный испытает чувство острой жалости к душе поэта, подпадающей под их власть. Если только мы подойдем к восприятию ее творчества с готовностью понять и простить душу ближнего, а не с готовностью побить камнями, мы увидим те редкостные душевные качества Цветаевой, которые будут близки православному читателю. В этом случае главный урок, который мы сможем извлечь из восприятия поэзии Цветаевой, будет не отрицание ее творчества как служения "бесам страстей своих", а сочувствие к ближнему, страдающему от удаленности от Творца (пусть и не осознанной им вполне).
Великим поэтам вместе с даром творить стихи, вероятно, дается особая тонкость душевной организации. И именно за такими необыкновенными душами поэтов, как за драгоценными жемчужинами, ведет охоту завистливый противник Бога в первую очередь, искушая человека самим искусством. Тем более, что Марина Цветаева была человеком православным, глубоко верующим и любящем императорскую семью, с которой лично был знаком её отец. Любовь к Царю, как помазаннику Божию конечно определяет внутреннюю дисциплину человека! Она очень переживала отречение Царя, и посвятила трогательные стихи цесаревичу.
За Отрока — за Голубя — за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!
Очи ангельские вытри,
Вспомяни, как пал на плиты
Голубь углицкий — Димитрий.
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него — любовной благодати?
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка — Алексия!
Но Россия не сохранила ягнёнка Алексея. И у Марины с 1917 года жизнь покатилась под откос. Активное неприятие дел зла, выраженное ею в поэтическом слове (особенно в "Лебедином стане") с христианских позиций, является актом духовной борьбы. Именно в этой духовной борьбе ее поэзия приближается к своему высшему назначению – служению Богу. В разыгрывающейся трагедии гражданской войны она смогла увидеть не просто противостояние слоев русского общества, но борьбу духовных начал, нашедшую выражение в противопоставлении греха - чистоте, Содома - праведнику, предательства - верности, низости - чести. Ясно выражено это в стихотворении "Белизна - угроза Черноте...":
Белизна - угроза Черноте.
Белый храм грозит гробам и грому.
Бледный праведник грозит Содому
Не мечом - а лилией в щите!
Белизна! Нерукотворный круг!
Чан крестильный! Вещие седины!
Марина родилась в христианской семье, чтила православные праздники, ходила в церковь, дочь свою учила молиться. В дневниковых записях 1920г. читаем следующий разговор Марины Цветаевой с Вячеславом Ивановым:
- Вы христианка?
- Теперь, когда Бог обижен, мы должны помогать быть Богу. В каждой бедной встречной женщине распят Христос. Распятие не кончилось, Христос ежечасно распинается, - раз есть Антихрист.
- Словом, вы христианка?
- Думаю, что да. Во всяком случае, у меня бессонная совесть... И кроме того - я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу, - больше природы, искусства, больше всего...
Поэт Цветаева с душевной болью и восхищением повествует в своих произведениях о Воине Христовом - священнике церкви мчч. Бориса и Глеба, призывающего прихожан встать на защиту святыни и Самого Господа Иисуса Христа. Главным в них являются чувства смирения перед Промыслом Божиим ("Бог прав...") и преданности Ему как Царю. А враг Бога боится смирения, и он объявляет войну Поэту Марине Цветаевой.
Теперь и до конца её будут преследовать только скорби, боль и одиночество, о которых быть может и было представление в её душе.
В письме к другу юности она писала: "Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей... Что мне делать — с этим?! — в жизни». В письме к мужу о том же: «Ах, Серёженька! Я самый беззащитный человек, которого знаю. Я к каждому с улицы подхожу вся. И вот улица мстит». В своём запредельном одиночестве Цветаева писала «... ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, — без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака...»
Но лживая жизнь приготовила для неё сюрпризы страшнее, чем она могла представить. В июне 1939 года Цветаева с сыном Георгием приехала в Москву. Радость от соединения семьи длилась недолго. В августе 1939 года арестовали и отправили в лагерь дочку Алю, а в октябре — мужа Сергея Эфрона. Цветаева скиталась с болеющим сыном по чужим углам, у неё не было даже угла. Не было где приклонить голову… " Мы, Цветаевы Москву задарили ( музей, три библиотеки), - писала она, - а Москва нас не принимает, вышвыривает. Жизнь неподражаемо лжёт!" Когда арестовали близких, она стояла в очередях с передачами дочери и мужу. Чтобы прокормиться, она занималась переводами, с головой уходя в работу. «Я перевожу по слуху — и по духу. Это больше, чем смысл», — такой подход подразумевал поистине подвижнический труд. На свои стихи у Цветаевой времени не хватало. Среди переводческих тетрадей затерялось лишь несколько прекрасных стихотворений, отражавших ее душевное состояние. Вот одно из них:
Пора снимать янтарь, пора менять словарь,
Пора гасить фонарь наддверный…
"Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна — ... но, Господи, как я мала, как я ничего не могу!» И она сама погасила наддверный фонарь. В одной из записок, оставленных ею было написано: " Не вынесла. МЦ"
Что послужило главной причиной её ухода: тяготы эвакуации, общая безнадежность ситуации или тяжелые отношения с переживающим переходный возраст сыном – теперь неважно. Важно, что Поэта не стало. По собственной воле. Увы. И остался только:
Недостроенный дом, недовзращенный сын,
Недодышанный вздох, недокрикнутый крик.
И пожалуй самое важное – это недокрикнутый крик… Её никто не услышал, или не хотел услышать. Ей никто не помог. Не хватило сил. Веры в Бога не хватило… Она спряталась в смерть, как страус в песок. Думала ли Марина, что Там будет всё тот же тупик, если не обойдёшь его здесь, на Земле? Не знаю. Но судить её мы не можем и не имеем право. Живя в эмиграции она написала:
" И к имени моему Марина—прибавьте: мученица".
И это истина...
